Ненавистное имя. ч. 5. Отчество

Натали Родина
– Отец!
– Да, сын Мой!
– Расскажи, как моя старшая к Тебе пришла.
– Я показал ей...
– Меня?
– Нет, сын Мой! Показал бы тебя, не дождались бы мы её.
– А давно это было?
– Для Меня – моргнуть.
– А для нас?
– Для вас, смертных, несколько десятилетий.
– Что же Ты ей показал?
– То же, что и тебе, когда ты с прободением гостил у Меня.
– Ты показал ей Рай?
– Да.
– Так она...
– Не пугайся, сын Мой, она жива! Дорогу переходит.

         Лиза торопилась на работу, которую только нашла. После операции ей дали вторую группу инвалидности, назначили пенсию, которой хватало ровно на кило мяса.
– Господи! Дай совет! – взмолилась она, глядя себе под ноги, будто именно там возможно было отыскать душевную пропажу.
– Отчество своё помнишь? - раздалось отовсюду.
Она резко остановилась, задрала голову к небу, стала озираться по сторонам, стояла, как вкопанная, забыв, что переходила запруженную улицу, и ответила:
– Борисовна!
– Борись!
Потрясённая случившимся, не вполне осознавая, что произошло, с большей уверенностью зашагала к остановке.
При мысли об отце, которому всегда не хватало пойла, защемило сердце.

– Эх, пить будииим, гулять будииим. А смерть придёт – пами-рать будииим! Гуляй, гопота! Пей, рванина! – залихватски базлал Борис. – Жги, голытьба! – сдёргивал с крюка мандолину, принимался плямкать по струнам, ошибался, поминая всех по матери, опять силился бренчать, опять ошибался, откидывал свою "фронтовую струнную подругу" и с криками: "Убью гадину! Сволочь!", – набрасывался на дочь. И так каждый день.
 
– Мммм, где валидол...
Если отец родной, почему был таким безжалостным, ломая о спину костыли? А, может, и не родная я ему. Тётя Галя меня подкидышем обозвала на поминках. Захочешь вспомнить что-нибудь хорошее из детства – да нечего.
И только воспоминание о дедушке, который звал её лисичкой, грело и приносило утешение. Она вспоминала, как дедушка Иван, сидя возле пианино, пальцами одной руки нажимал клавиши, наигрывая мелодию.
– Деда!
– Что, лисичка Лизонька!
– Что ты играешь?
– "Полонез" Огинского.
– Ты его сам сочинил?
– Нет, Огинский сочинил.
– Это он тебя научил?
– Сам научился.
       
           Борис мстил не дочери Лизке, он отвоёвывал своё украденное детство у матери-потаскухи. Не попрётся же он на кладбище, не разроет могилу, не развеет по земле-по ветру её кости? Он избивал дочь с наслаждением садиста:
– Вот тебе! Вот! Поделом! Шлюха! – и снова пил, и снова бил, находя для себя всё больше оправданий:
– Чтоб неповадно было! Отобью напрочь желание  краситься, юбки "по пид фэ" носить, задом вилять перед мужиками, тварь продажная!
"Дерьмо! Ублюбина! Выродок!" - орал Борис. Накидывался на дочь и лупил наотмашь, со всей дури, которую в себя влил. Борис бил, не куда попало, загнав дочку в угол, - наносил удары прицельно, опираясь одним костылём в пол для устойчивости, другим нанося удары по голове, стараясь попасть в глаза, чтобы не пялилась, но Лиза уворачивалась, и удары щедротно осыпались на спину. Ослеплённый яростью, Борис желал одного: выбить два болотных, омутных, бесстыжих глаза.

          Фраза, нисшедшая на Елизавету ниоткуда и отовсюду, всё крутилась в мозгу:
– Отчество помнишь?
– Да помню я своё отчество!
Слово жило своей жизнью, Лиза это чувствовала по загрудинной щемящей боли. Слово отвоёвывало,  раздвигало, осваивало пространство души. Оно влетело в её мир не лёгким серым воробьём, а снарядом, выпущенным из пращи метким стрелком.
Троллейбус распахнул двери – о т ч е ство. Захлопнул – о т е ч е с т в о. Двинулся по маршруту – ОТЧЕство...
– Выходит, – думала Лиза, – принимая отчество, я принимаю и родину, и папу, и Бога? Перебор. Или...
– Что я видела этой ночью – во сне ли, наяву?

             Её, залитую светом,  насквозь пронизывала и прожигала любовь:
– Ты Моя... наша... ты будешь здесь, с нами... в Раю... для тебя уготовано место на небе...
– Я не состоялась, как мать!
– Ты – прекрасная  мать.
– Чем я могу поделиться с сыном, больная, безработная?!
– Любовью.
– Какой?!
– В которой сейчас пребываешь.

      От всеохватного, всесогревающего, прожигающего любовью насквозь, душу и сердце света, отделился сноп, вытянулся, пронзив кромешную темноту, и  Лиза, прослеживая взглядом его движение, разворачиваясь  вправо, разглядела далеко внизу каменную арку, под которой стояла мама, держа десятилетнего сына за руку.
– Ты наша..., – и Лиза вернулась в реальность.

      В воскресенье она заказала заупокойные службы за отца сразу в трёх церквях, принеся туда масло и муку. Купила свечи и просвиры. Так ей посоветовали осведомлённые люди.
      
      Борис в своём любимом зелёном "Made in India" свитере стоял, опершись на "Форд". Палка ему была не нужна, как, впрочем, и костыли. Он был здоров. Он опирался на легковую машину, он стоял на двух ногах. Вокруг – благоуханная нереально-сочная зелень, мощные стволы деревьев с густой кроной. Пение птиц наполняло дивный лес.
Перед ним на траву опустилась крупная птица, с синими загнутыми полосками вокруг глаз. Сорокопут? Сойка? Иволга? Седой дятел? Он восхищался птицей и понимал, что она не похожа ни на одну из тех, о которых он, подлинный знаток певчих птиц, когда-либо читал, или встречал, или держал дома. Поднял глаза и увидел Лизу, стоявшую напротив:
– Доченька...
– Папочка! Помоги мне её поймать. Только не спугни.
– Как, Лизонька?
– Сними с крыши машины покрывало и набрось на неё.
Покрывало с кисточками по краям опустилось на траву между ним и дочкой, подобно облаку.

– Мама! Мама! – кричала в трубку Лиза, – Мне папа во сне помог поймать райскую птицу в райском саду!