Подошло время отпуска. Уходить в него не хотелось - потребность видеть ежедневно Владимира Сергеевича оказалась сильнее моей физической потребности отдохнуть после этого, поистине сумасшедшего года работы. Но объяснить этого не только другим, но и себе самой было трудно. К Маше только что, уже в третьи свои летние каникулы приехал Паша Добрусин, для которого я уже приобрела дорогую путевку на Валаам. Старшие Добрусины тут же купили себе еще две путевки, убедительно показав мне ничтожность моих жертв ради попытки сквитаться с Добрусиными в щедрости даров. В результате мы все пятеро отправились в трехдневное путешествие. Маша только что была зачислена в ВУЗ, и после ее долгих мытарств троекратной сдачи конкурсных экзаменов она вполне заслуживала этой радости.
Валаам вспоминается мне как удивительная, обетованная земля, некогда привезенная чуть ли не по горстям на прежде голые скалы острова руками монахов. Все там было не только удивительно красиво, чисто и пронизано светом, но и являло собой пример особого, мистического места, где никогда еще за всю историю Валаама рука православного не поднимала оружия против другого человека. В любых гонениях монахи Валаама, жившие в уединенных скитах, не сопротивлялись, а только молились, и намоленная ими земля даже спустя десятки лет платила людям чудесами, храня их от беды. Во время нашей поездки все мы увидели трехпалубный теплоход, всего месяц назад врезавшийся в здешние скалы и до сих пор сидящий на утесе с пропоротым днищем. По всем прикидкам такое крушение должно было повлечь за собой сотни человеческих жертв, но по счастливой и необъяснимой случайности в время этой катастрофы не погиб ни один человек. Земля обетованная не позволила этого. Невольно вспомнились слова народного артиста Евгения Леонова, сказанные им за два года до ухода в мир иной: «Прощение выше справедливости».
Очень скоро мне пришлось самой подойти к осознанию этой очень непростой истины. В середине своего отпуска, вернувшись с дачи на пару дней в город, я позвонила на работу Тане, чтобы узнать, как там у них идут дела. Ответ меня ошеломил: весь наш коллектив компьютерщиков, за исключением Полторацкой, числящейся в отделе освобожденного фонда, попал в приказ об увольнении в связи с ликвидацией нашего отдела.
После возвращения из отпуска начался самый отвратительный период моей работы «во власти», который сумел перечеркнуть все прочие добрые воспоминания об администрации Центрального района. До сих мне не доставляет никакого удовольствия ворошить в памяти эти дни, хотя все еще продолжают рождаться новые и новые объяснения причин случившегося. В первые дни после ознакомления с приказом об увольнении происходившее казалось абсолютно необъяснимым и невероятным. Я была морально готова увидеть себя в списке сокращенных тогда, когда работала в ЛПТП и долгое время находилась в состоянии невостребованности, с ощущением собственной ненужности предприятию. Но по воля случая тогда при сокращении штатов о моей кандидатуре даже не встал вопрос.
Совершенно закономерным и неизбежным казалось мне и мое прямое попадание на биржу труда во время слияния трех районов: я была совершенно новым человеком в Дзержинке и имела весьма шаткие служебные обязанности. И тут меня миновало несчастье - меня взяли в новый штат и даже переместили на более интересную для меня работу. Я уже давно с завистью смотрела на тех людей, кому посчастливилось долгое время работать на одном и том же месте: они могли, не напрягаясь, работать «на автомате», чувствуя себя знатоками и старожилами в какой-то определенной области. Жилищное дело, каким бы трудным оно ни казалось, дало мне убеждение, что я, наконец-то, стану специалистом во вполне определенной и социально-значимой сфере деятельности, приобрету навыки, которые можно будет использовать не только в узких стенах конкретного «почтового ящика». С каждым годом работать жилищником мне становилось все легче, а свободная ориентация нашей Сивец в море жилищных вопросов уже не удивляла: после десяти лет работы на одном месте можно было добиться и большего!
За свои три года в «Центральной» я многому уже научилась и, как мне казалось, стала на своем месте полезной, может быть, даже более полезной, чем множество наших бабонек, зацикленных только на привычном для них перетасовывании учетных дел и не умеющих внятно изложить свои мысли, сославшись на нужные статьи законов. Наш компьютерный отдел создавал УУРЖ лицо, был наиболее автоматизированным в администрации. На создание компьютерной базы и внедрение программы уже было затрачено немало денег, которые только что начали окупаться. Кроме нас с Таней, в управлении не было ни одного человека, способного грамотно управляться с вычислительной техникой, не считая Гали и Снежанны, которых именно мы с Таней совсем недавно натаскали на выполнение самых простейших операций. Теперь обе наши ученицы превратились в важных персон, величавших себя не иначе, как по имени отчеству и уверено заявлявших о себе, как о крупных специалистах вычислительной техники. Именно им предлагалась нам теперь передать наши функции и, при этом, было рекомендовано окончательно подучить их всему необходимому перед своим увольнением. Мавр сделал свое дело - мавр может умереть!
Происходящее не укладывалось в голове. Во все времена при сокращении штатов оставляли как раз наиболее квалифицированных работников, а не тех, кого нужно было в спешке доучивать, чтобы они до конца не развалили все то, что так долго создавалось усилиями увольняемых!
По другой версии, пересказанной нам Владимиром Сергеевичем, опавшим с лица в результате всех этих событий, - вся эта затея проводилась Марковой с единственной целью: избавиться от Сивец. Сократить ее по закону Маркова не могла - Людмила была признана государством матерью-одиночкой, но при ликвидации всего отдела, как структуры подразделения, такая возможность у Марковой появлялась. Не говоря о том, насколько дикой была эта идея, она была еще и чрезвычайно жестокой. Именно наш АРМ позволял в перспективе облегчить работу всех прочих отделов, взяв на себя часть их обязанностей, а не был «лишним» подразделением! Уничтожать его ради одной особы, не понравившейся нашей начальнице, и одним росчерком пера выкидывать на улицу еще троих человек, в принципе ее устраивающих? Даже особой необходимости в этом сокращении не было: за счет нас количество сокращаемых должностей по управлению проходило с «перевыполнением плана»: вместо положенных девяти человек, Маркова увольняла одиннадцать!
Нам с Таней по наивности верилось, что все это только интрига и игра: после избавления от Людмилы Маркова найдет возможность вернуть нас на прежнее место или оформит через другую структуру. Так же казалось и Банкову. Он все пытался понять, чем же Людмила так сильно не угодила Марковой, и доказывал ей сомнительность каждого правонарушения Сивец, борясь за справедливость. Этим он только еще больше рыл себе яму.
По ассоциации с происходящим мне вспомнился один, почти забытый мной случай, случившийся в самые первые дни после появления у нас Банкова. Маркова, получив общий нагоняй у руководства за просрочки, вынуждена была отчитаться перед начальством, что виновники ею найдены и наказаны. Под горячую руку она тогда сняла премии со всех работников, имевших отношение к написанию контрольных писем. В их число попала и я. Моя попытка доказать, что у меня лично ни одной просрочки ни разу не было, дала единственный результат: Маркова признала свою «неточность», но сказала Банкову, что это была необходимая мера в тех обстоятельствах (?!!). Я даже ее личного извинения от нее не услышала и осталась с ее «искренними сожалениями», переданными мне через Банкова, а премию мне так и не восстановили, и моя фамилия прошла в приказе о применении мер взыскания. По наивности и из-за нелюбви к мелочному крючкотворству, я этот случай Марковой простила, хотя обиделась на Банкова: именно его обязанностью тогда было до конца добиваться восстановления справедливости или хотя бы публичного оглашения перед всеми ошибки руководства. Мы все в управлении были запуганы и постоянно боялись громко защищать свои права, зная злобность и субъективность отношения нашей «самодуры». Именно теперь, перед увольнением, этот давно произошедший и давно забытый мною случай становился свежей солью на мои новые раны.
На Людмилу Маркова начала сразу же изливать удвоенные потоки претензий - ее обвиняли в ничем не доказанной работе на коммерческие структуры, которым она, якобы, поставляла секретные сведения об очередниках из нашего компьютера, письма Сивец теперь подвергались жесткой критике и за каждое ее нарушение от Банкова требовали составления протокола. Людмила от всего этого не только не унывала, но, наоборот, цвела - она объявила, что подала в суд на Маркову и будет опротестовывать ее решение. Факт, что вместе с собой ей удалось утопить еще трех человек, ее откровенно радовал: вот, оказывается, насколько Маркова неравнодушна к ее персоне!
Как равно пострадавшие, мы трое - Таня, Люда и я - выступали единым фронтом против Полторацкой, державшейся теперь с нами подчеркнуто вежливо и надменно: мы в ее глазах уже были мусором, которому вскоре надлежало освободить ей место. Нельзя было быть уверенным в том, что она не доносила Марковой все наши разговоры, и это опасение делало последние дни нашего пребывания в отделе еще невыносимее. Всего год назад эта «милая девочка» пришла сюда, не умея практически ничего, и с нежным придыханием в голосе слушала наши с Таней объяснения и советы: несмотря на сложившуюся в стенах администрации традицию не делиться с новичками ни накопленным опытом, ни купленной на свои деньги юридической литературой, мы с Таней щедро учили ее всему, что недавно узнали, и осуждали Сивец, всячески уклоняющуюся от этого. Только теперь я начинала понимать и в какой-то степени оправдывать нежелание Сивец в свое время учить нас чему бы-то ни было. Здесь, в администрациях, все ходили под Богом, а вернее, под настроением нашего хамоватого руководства, логика поведения которого была непредсказуема. Мы с Таней сами подготовили себе замену, которой теперь приходилось освобождать место.
Сокращение ясно выявило истинное лицо многих наших коллег из управления: одни остались с нами столь же приветливы, как и раньше, другие неожиданно отгородились от нас, как от прокаженных, и, особенно в присутствии Марковой, избегали вступать с нами в какие-либо посторонние разговоры. И это тоже изумляло и казалось невероятным. Сокращенные сотрудники сразу же образовали дружный клан - стали часто собираться вместе, чтобы излить друг другу душу. Самое удивительное, что в список этих сокращенных попали не самые нерадивые или бесполезные, а, в основном, люди, имеющие высшее образование или не повязанные жилой площадью, когда-либо полученной от Марковой. Кроме того, почти все мы оказались женщинами, имеющими неполную семью и родных на иждивении, тогда как вполне обеспеченные дамы, мужья которых работали в нашей администрации, и даже люди пенсионного возраста под сокращение не попали. Всем этим я возмущалась только втихомолку, боясь делать резкие движения. Я не была создана для роли лидера за социальную справедливость и законность, кроме того, прекрасно понимала, что силы наши неравные, и откровенно боялась потерять последний шанс стать «облагодетельствованной» Марковой перед самым увольнением, благодаря своей лояльности к ней и терпимости.
Множество самых мерзких и неожиданных открытий посетило меня в те дни и навсегда поселило в моей душе новое убеждение, что при социальных потрясениях, самыми вероятными исходами дела и решениями руководства оказываются не те, что кажутся наиболее логичными, справедливыми или разумными с точки зрения общего дела, а как раз наоборот - те, что не поддаются никакой логике, кроме логики «я хочу» и «мне удобно» того, кто имеет власть. Моей всегдашней рациональности был нанесен существенный урон: я больше не считала мир правильным и справедливым и даже не думала, что он должен быть таким!