Проснувшись, Леночка обнаружила себя на обширной железной кровати в полупустой светлой, сильно вытянутой от двери к окну комнате. Зябко натянула на плечи сыроватые холодные простыни, подтащила к груди тяжелое лоскутное покрывало. Жидкие подушки проскальзывали сквозь прутья изголовья, не желая поддерживать уставшее тело. Гравюрки напротив висели на удивление косо, но это, должно быть, иллюзия из-за неровности пола – накануне ее несколько раз сильно занесло, когда слишком разбегалась из гостиной к себе, так и тянуло то ли к выходу, то ли в Машину светелку, блестящий паркет клонило как раз в ту сторону.
Поперек потолка – темно-красные балки. И за шторами большинства соседних домов просматривались такие же – изъеденные жучком, кое-где подлатанные или даже продублированные свежими бревнышками. Эту же комнату Леночка выбрала из-за шкафа – четыре выпуклые дверцы по пастельной зелени расписаны букетами роз.
За неплотно закрытыми жалюзи просыпается Венеция.
Нельзя сказать, будто она по-настоящему засыпала, но в какой-то момент не было слышно почти никаких звуков кроме курлыканья толстых голубей, да клацанья чемоданных колесиков – туристы круглые сутки катят и катят по каменным мостовым неподъемные свои багажи – то ли к причалам вапоретто за углом, то ли от них…. Начинает шуметь Риальто: метется, уставляется передвижными лотками; мусорщики тарахтят своими сетчатыми тележками, собирая по подворотням, снимая со спущенных с верхних этажей веревочек неопрятные пластиковые пакеты. Шарканье подошв и разноязыкая речь сливаются постепенно в ровный бодрящий гул. Открываются лавки на площади Сан-Бартоломео с веселым памятником Гольдони в центре и на знаменитом мосту – пора вставать и готовить завтрак. Тем более что кто-то уже зашевелился за дверью, занял ближайший душ.
Лена откладывает фотоаппарат, на котором принялась было рассматривать вчерашние снимки, и тяжело поднимается – она обещала своим утром блины. Из окна ванной комнаты открываете вид на тихую узкую улочку с несколькими столиками кафе и бесконечные крыши с антеннами и чуднЫми венецианскими трубами. На удивление близко оказывается кампанила Сан-Марко и еще какие-то колокольни. И солнце поднимается с этой стороны….
Минут через двадцать она уже гремит двумя разномастными сковородками, Машенька возится с кофеваркой, а мужчины листают справочники и карты, готовя новые развлечения и пытки.
И эта автономная жизнь в чужой квартире в центре волшебного города с прекрасным обзором его достопримечательностей только усиливает зреющее в Леночке ощущение, будто все они находятся внутри рассказа Генри Каттнера, прочитанного четверть века назад и сильно запавшего тогда в душу, застрявшего в памяти даже занозой какой-то…. ”Лучшее время года”…. Там на постой к главному герою прямо-таки навязываются странные чужестранцы как будто, оказавшиеся, в конце концов, визитерами из будущего, выбравшими его дом как самое безопасное место для наблюдения за предстоящей грандиозной катастрофой. И они, вот, уединились в своих апартаментах, наблюдают прекрасную гибель прекрасного места….
Вода разрушает штукатурку, вымывает раствор между кирпичей, поднимает пороги и укорачивает двери. Некоторые оказались уже ниже человеческого роста, должно быть замурованы изнутри, крошатся и рассыпаются в забвении. Ветхие, тронутые грибком и плесенью стены украшены зеленью, яркими цветами и решетчатыми ставнями. Их отражения дробятся в сверкающей ряби каналов, возвращаются веселыми солнечными бликами. Вечером в переулках бегают небольшие юркие крыски, а одна, сильно раздувшаяся, плескалась вчера между лодками на причале…. От воды временами тяжелой волной накатывает запах гниения, но сознание легко отталкивает его, поглощенное попыткой вместить и осознать….
Леночку давно уже посещает мысль, что туризм рано или поздно погубит цивилизацию. Она как-то даже и высказалась подобным образом, но спорить, натолкнувшись на недоуменный взгляд и возмущенную отповедь, не стала – и сама знает, что некоторые чудеса света только и существуют, благодаря человеческому любопытству, но… но чувствует, чувствует, что не только физически стираются древние камни, но под миллионами поверхностных взглядов как-то неуловимо меняется и бесповоротно утрачивается нечто самое важное, настоящее, единственно ценное. Особенно за последние полвека, когда доступ к реликвиям так упростился, когда исчез естественный отсев несозревших, неподготовленных, равнодушных… И фальшивому интересу подсовываются фальшивые ценности, и уже не отличить технологичной подделки от иногда неумелого и бесхитростного подлинника. Она и себя не очень выделяет из праздной туристической толпы, немного стыдится этой причастности, но ничего с собой поделать уже не может. И у нее фотоаппарат на груди, и ее взгляд слишком часто устало скользит мимо и сквозь…
А зачем, вот скажем, фотоаппарат в Венеции? Да нет тут пятачка, с которого не совершилась бы за последнее столетие панорамная съемка, а ведь и до того все эти красоты неимоверные были зарисованы-загравированы многажды и заполняют тьму альбомов и галерей, развешены по стенам гостиничных номеров, выглядывают открытками из-за зеркал в темных деревенских домишках.
Но не удержаться…
Правда, больше всего любит Леночка фотографировать не пейзажи или архитектуру, а людей и позже, редактируя снимки, безжалостно обрежет с них памятники, сосредотачиваясь на лицах. Уж очень ей нравится их маленькая компания – не без подводных течений, конечно, только у Маши со всеми абсолютно честные отношения, но что Маша – дочь полка. Равносторонний треугольник в дружбе – это вообще утопия: углы вечно то заостряются, то – наоборот, у каждого с каждым свои тонкие отношения, и капля ревности нет-нет, да и потревожит что-то в груди, но если продержались уже лет 30-40, преодолели страсти, разлуки и расстояния, то как раз и оказывается, что ничто кроме взаимной приязни значения и не имеет. Вдвоем дружить, естественно, проще, четверо – уже компания, Маша и помогает строить квадрат.
Им с Леночкой спутники для Венеции достались целеустремленные и жаждущие познаний, и тут не надо было напрягаться, выбирая маршруты, только на вопрос ”туда или туда?” стоило выказать должный энтузиазм и бодро присоединиться к выбранному направлению. Леночка довольно таки давно утратила надежду привести собственные представления об искусстве в упорядоченную систему, и ее бессовестное стремление получать удовольствие просто от созерцания вызывают трудно скрываемое недоумение и разочарование, но она, в свою очередь, легко прощает спутникам их познавательное занудство. Разделять чужие интересы с годами становится все более обременительным, но приходит спасительная готовность уважать их (и тем охотнее, чем менее противоречат они собственным). Единственное, что вызывает явный протест – это вездесущее ”надо”, вообще принимаемое ею лишь от себя самой. Чувство долга – вещь чрезвычайно личная, а по отношению к потреблению искусства и вовсе непонятная. ”Надо бы” – соглашается она, но убедительнее звучит ”хотелось бы”…. Ее бедная головка уже не способна вместить все имена соборов и скуол, соотнести с ними образы фресок, а те – с художниками и их подмастерьями. Ей неловко в этом сознаваться, но тут уж ничего не поделаешь: новые знания легко переливаются через край обмелевшего сосуда, не дать бы утечь накопленному за жизнь, но тоже тщетная надежда…. Просто печальный факт, и чувствовать себя виноватой не хочется.
И Леночка ветрено поглощает все без разбора: картины, архитектуру, лица, каналы. Что останется в памяти от этого сумбура, кто знает, опыт прежних путешествий тоже вовсе не подтверждает, будто приобретенные в них знания важнее полученных впечатлений. А Венецию хочется унести с собой всю полностью, во всем ее обветшалом великолепии, с ее странными запахами и шумным шелестом улиц.
И в виде панорамы с колокольни монастыря Сан-Джорджо-Маджоре, постепенно скрывающейся за наплывающей громадой круизного лайнера, половина пассажиров которого сбежалась к левому борту верхней палубы, полюбоваться тем же видом, что только что заслонила для тебя, а другая продолжает смотреть фильм на экране размером с приличный дворец – может, там как раз в этот момент показывают виды Венеции. А чуть позже, в уже наплывающих сумерках, мимо площади перед собором тихо проскальзывает чудный парусник, и жизнь на ней словно замирает на мгновение, подтверждая чудо.
И раннее утро на пьяццетте Сан-Марко, когда солнечный свет вдруг начинает откуда-то снизу просачиваться в колоннаду дворца Дожей и нежно- розовым окрашиваются стены и купола Санта-Мария-делла-Салюте.
И вид темной ночью с моста Риальто – подсвеченные палаццо, мерцающая вода, призраки лодок и удивительно мелкий диск луны.
И то, как они вдвоем с Машей устроили раннюю секретную прогулку, обскакав за два часа большую часть районов Кастелло и Сан-Марко, пообнимавшись со львами у Арсенала, выпив кофе с теплыми булочками за столиком безлюдного кафе.
И еще понравились Леночке пустые соборы. Часто снаружи от церкви виден только причудливо скособоченный фасад, а за тяжелой дверью обнаруживается покой и полумрак небольшой капеллы, осветить который в твоих силах, опустив монетку в примитивный автомат, или огромное, удивительно соразмерное пространство со стрельчатыми сводами и струящимся из узких окон в вышине мягким светом, тоже не слишком открывающим тайную жизнь святых на фресках. По стенам, как можно ближе к небесам, карабкаются бесчисленные ковчеги и раки с мощами местных святых. ”Посмотрите, вы только посмотрите на мать” – тихо вопит Машка, разоблачая непроизвольное движение Лениной руки, опускающейся в чашу у входа в поисках святой воды, а потом слева направо в области груди. Чаши, впрочем, как правило, сухи, только на дне их теряется какая-нибудь пластиковая плошка с толикой влаги. А жест этот что – вложенный когда-то бабушкой, минуя сознание, в пластику, там уже и останется навсегда…
А вот шумный рынок с шевелящимися неопознанными гадами морскими, с разделанными бурыми тунцами, серебристыми сибасами, мелкими толстоспинными рыбками, в Крыму называвшимися султанками. Дюжину лет назад здесь между прилавков бродил в смешной шляпенции и мятом плаще Бродский, демонстрируя Евгению Рейну устриц, омаров и креветки, и пленка запечатлела эту прогулку навсегда …или, что там подразумевается под этим словом…
Ряды овощей с плавающими в тазиках бледными дисками артишоков, ящиками белых грибов, хрусткими мальчиками-с-пальчик цукини – из этого богатства получится славный ужин.
Вечером на Сан-Марко играют одновременно, не очень мешая друг другу, три-четыре оркестра. Вечно текущая изменчивая толпа позволяет, очевидно, не слишком разнообразить репертуар и совершенствоваться на проверенных образцах, чаще всего родившегося за углом Вивальди. Вездесущие арабские мальчики суют прямо в руки светящиеся китайские поделки, но ни толпа, ни навязчивые торговцы в этом городе удивительным образом не задевают, от них легко отгородиться, а свернув чуть в сторону от протоптанных маршрутов, так и потерять вовсе. Многие узкие улочки обрываются прямо в канал, некоторые оказываются тупичками, но потерянного времени почему-то не жаль. На маленьких тихих пьяццеттах у чугунных черных колонок с журчащей водой купаются голуби, и венецианцы выгуливают часто совсем старых и больных собак.
Главный собор Леночка пропустила, удовлетворившись пучками чудесных пестрых колонн на фасаде, собранных из сувениров первых туристических вылазок венецианских купцов и крестоносцев в окружающий мир. Их потомки хранят недобрую память о туристе Наполеоне – что ж, материальные сокровища веками имели тенденцию бесконечно перетекать с места на место.
Унести, унести… Куда унести? Зачем? Воспоминания – это не ноша…. Скорее – капли волшебной влаги, омывающей и смягчающей душу… Бывает – болезненные занозы, постепенно затягивающиеся мертвой тканью рубцов, часто – крупицы песка, придающие нам форму…. Что было, что будет… Сердце успокаивается здесь и сейчас, в этом странном, прекрасном, умирающем городе… Нужны ли были мы ему, думает Леночка, заметит ли он наше посещение, захочет ли увидеть снова….