Жизнь - это не только игра, но и чаще всего - игра без правил! Но это осознание наступило несколько позже, а в те, последние дни работы в администрации я все еще продолжала недоумевать, возмущаться, на что-то надеяться и во что-то верить, кроме того, в кого единственного верить следовало - в Бога. Мы редко способны правильно оценивать происходящее с нами, считая его для себя то злом, то благом, и не представляем, чем в действительности оно окажется впоследствии.
Предстоящее увольнение и оформление в районный Центр занятости, который должен был через два месяца стать единственным источником моего существования, резко охладил мои чувства к Владимиру Сергеевичу. Моя любовь, не выдержав испытаний, перешла на второй план. Первые дни после приказа мой кумир, как и мы с Таней, выглядел потерянным. Наши отношения с ним не стали хуже - так же искренне и участливо, как и прежде, он делился со мной своими впечатлениями о происходящем, советовал обратиться за помощью к Рубцовой, предполагая, что она сможет помочь мне с устройством на работу в Райжилобмен. Поданная им идея была не дурна. Я позвонила Любови Борисовне, и первое, что я услышала от нее, была фраза: «А я удивляюсь, почему ты мне не звонишь? Уже почти все управление мне позвонило, все просятся к нам на работу!» Любови Борисовне явно нравилось это ее новое положение востребованности и собственной значимости: теперь от нее одной зависело счастье ее бывших коллег! Проглотив свои эмоции и вспомнив о том, что других «благодетелей» у меня не было, я рассказала Любе свою версию случившегося, многое в которой Рубцова уже слышала из других источников. Разговор с ней меня успокоил. Рубцова пообещала начать переговоры со своим начальством о приеме нас с Таней в отдел писем Райжилотдела, где Люба хотела бы иметь «своих» людей, тем более, владеющих работой на компьютере. Но никому из наших, даже Тане, Рубцова просила меня ничего не говорить до окончательного решения их руководства. Эта неожиданно появившаяся перспектива подняла мое настроение.
Поведение Банкова меня не радовало. Каким бы шатким ни было его личное положение, он, на мой взгляд, в сложившихся обстоятельствах был обязан бороться за необходимость сохранения нашего отдела, за его целесообразность и выгодность АРМа для всего управления. Ратовать за дело - проще и красивее, чем защищать себя, а сохранив отдел, как структуру, он, тем самым, мог бы спасти и свое рабочее место. А уж необходимость ответить благодарностью за всю помощь, которую и я, и Таня ему оказали в первые дни его работы, была для меня и вовсе очевидна. Но Банков то ли не умел, то ли побаивался стучать кулаком по столу и по-прежнему вел свою прежнюю политику «ни с кем не ссориться». Время шло, а Маркова ни разу не заикнулась о том, что каким-то образом собирается помочь нам с дальнейшим трудоустройством. Она всячески избегала нашей комнаты, да и, вообще, своего управления, то уходя на больничный, то запираясь на весь день в своем кабинете. Я уже и так начинала понимать, что самой Марковой наш АРМ ни к чему: постоянная загруженность инспекторов делами и наши узаконенные переработки были ей только на руку: они создавали ей образ руководителя самого трудного участка работы, где все решается только ее сверх героическими усилиями и где она - незаменима.
Владимир Сергеевич в вопросах вычислительной техники оставался профаном и даже по моим пространным и, на мой взгляд, толковым служебным запискам, ничего не сумел доказать нашему руководству, отфутболивавшему его от себя всевозможными способами. Увы, мой «возлюбленный», оказался «не орел», и это меня печалило. А потом произошло то, что оказалось проверкой моей любви. Не выдержав этой проверки, любовь растаяла, что, возможно, стало моим спасением - как иначе смогла бы тогда я пережить тот самый последний день в УУРЖ - день моего расставания навсегда с тем, в постоянном присутствии кого я совсем недавно так сильно нуждалась?
В один прекрасный день поведение Владимира Сергеевича неожиданно изменилось. Он заметно повеселел, ожил и перестал выглядеть несчастным и потерянным. Теперь он охотно выполнял все самые дурацкие поручения Марковой и даже начал опять задерживаться после работы. Объяснений этому могло быть только два: или Банков махнул на все рукой и решил уйти из проигрываемой игры с достоинством, или... его личную судьбу пообещали устроить те товарищи, которые в свое время привели его сюда. Я поверила второму, доказав тем самым, что моя любовь была не достаточно сильной: истинно любящий лишен неверия в того, кого любит. Подозрение в успешном разрешении личной судьбы Банкова меня не радовало, как следовало бы ожидать, а убивало наповал. «Дураки остались в дураках»: Людмила восстанавливалась по суду, Полторацкая занимала наши должности, Банкова трудоустраивали в другой отдел администрации, а мы с Таней отправлялись на улицу, как сделавшие все, что было нужно, и теперь ставшие ненужными. Жить после таких мыслей уже окончательно не хотелось. Этот «нож в спину» оказался для меня даже более смертельным, чем поступок Марковой: родная рука бьет куда больнее!
Жизнь показала, что мое предположение оказалось ошибочным. Банков ушел из администрации в один и тот же день, что и все мы, и по дошедшим до меня сведениям, еще очень долго не мог найти себе новую работу. Мы сами строим себе определенный мир своими мыслями - мир радостей и страданий, мир справедливый и интересный или лживый и злой, - все зависит не столько от самого мира, сколько от того, в какие краски мы сами этот мир раскрашиваем. И моя любовь, неожиданно возникшая и еще более неожиданно угасшая, и это сокращение, полное самых разных переживаний - все было абсолютно необходимым для моей судьбы, и абсолютно благодатным. лучшему оказался мой уход из Центральной администрации, воспоминание о работе в которой до сих пор вызывает у меня чувство омерзения, к лучшему было и мое неоправданное разочарование во Владимире Сергеевиче.
Я бесконечна рада, что он оказался милым, обаятельным и абсолютно порядочным человеком, пусть и не способным на решительные поступки. Именно это разочарование помогло мне пережить боль расставания с работой, которую я действительно искренне полюбила, с делом, которое уже ощущала своим, кровным. Что могла бы дать мне эта любовь? Надежду на тайный роман? Встречи украдкой? Поиск нового счастья ценой чужого несчастья? Вряд ли это было мне нужно, так же, как и не нужна была мне и новая семейная жизнь: я уже досыта наелась браком после своего последнего развода. Благом было то, что разочарование помогло мне почти полностью снять боль разлуки с любимым, с полюбившимися мне стенами, где столько всего произошло за эти долгие три года.
Последняя неделя вспоминается мне как сплошной, кошмарный сон. Рубцова так и не говорила мне ничего определенного по поводу нашего трудоустройства (я уже рассказала по секретуТане о своем разговоре с Рубцовой, не в силах больше видеть ее потерянное лицо). Полторацкая, придравшись к какому-то моему не самому умному поступку, донесла на меня Марковой и подставила меня под неприятную сцену нашей с ней «разборки» в ее кабинете. Зачем ей это было нужно напоследок? Ведь она уже и так, вместе со Снежанной занимала наше с Таней место, и я уже ничем не могла препятствовать ей в этом? Лишний раз унизить другого ради собственного удовольствия? Или еще раз потворствовать желанию Марковой лицезреть нашу дурацкую перепалку? Я с трудом могу понять логику ее поведения и не представляю, как бы я чувствовала себя на ее месте - в присутствии людей, ее недавно выучивших и теперь изгоняемых, освобождающих место ей, пришедшей сюда, как выяснилось, по рекомендации замглавы администрации? Наверняка, - с чувством вины и стыда, но только не высокомерия и не желания добивать лежачих, какое мы наблюдали в Гале.
Стремясь запретить Сивец запортить на прощание базу данных АРМа (достаточно нелепое на мой взгляд предположение), нас всех отстранили от ЭВМ, проведя через дополнительное унижение - обращаться к Гале или Снежанне с просьбой сесть за компьютер, чтобы закончить корректировку стопки своих дел. Не выдержав этого беспредела, мы пригласили в свою комнату Маркову и попросили объяснить происходящее.
Маркова была с нами - само обаяние. Она почти час жаловалась нам на Сивец, «вынудившую» ее поступать «наперекор ее желаниям», заверяла нас в своем прекрасном отношении к нам, обещала приструнить Галю и Снежанну, «неправильно ее понявших», и, наконец, промолвила, что нас она, конечно, в беде не оставит, что «весь этот месяц думала о нашем трудоустройстве» и что ее большой авторитет в районе не оставит нас без поддержки. Мне и Тане были даны телефоны Центра Занятости Центрального района, куда нам следовало обратиться со ссылкой на нее, Маркову, по поводу дальнейшего трудоустройства. Расстались мы друзьями, хотя все происходившее сильно напоминало мне пошлую комедию и внушало очень мало надежды.
Мне, как подписавшейся под приказом об увольнении на три недели позже других из-за моего пребывания в отпуске, разрешалось дополнительно отработать в штате еще три недели. От этой возможности я отказалась, потеряв на этом и некоторую сумму среднего заработка, начисляемого в справке для биржи труда, и сам заработок. Слишком противно мне было оставаться в этих опустевших стенах в роли бесправной, подсобной силы двух переполненных собственного достоинства девиц, уже готовящихся свалить на нас, увольняемых, все, что мы когда-то не успели или не сумели доделать. 25 октября 1996 года подошел к концу мой самый последний день работы в Центральной администрации.
День, последовавший за последним днем работы у Марковой, я провела в лесу с Олегом и его приятельницей Ирой Гончаровой. Знакомые лесные перелески, поросшие зеленым мхом, широкие просеки, хорошо известные мне по нашим с Птичкиным лыжным поездкам в эти места, сняли с меня все накопившееся напряжение и развеяли тоску. Зеленый цвет успокаивает и умиротворяет. «Что я чувствую? Да почти ничего. И боль, и обида перегорели, правда, не во всех моих персонах. С ужасом думаю, как встану утром, а идти некуда. И как буду дома с мамой, которая еле жива от всех неприятностей и ни с кем своим горем не делится. Вчера, в свой последний обеденный перерыв простилась с Никольским кладбищем, что на территории Лавры, с могилой нашего митрополита Иоанна Сычева, с осенним пейзажем старинного погоста. Страница завершилась. Впереди - неизвестность»
В памяти все еще всплывали лица моих бывших коллег.Владимир Иванович, «плачущий мужчина» - был один из немногих, кто сохранил с увольняемыми прежние, дружеские отношения. Он пришел к Марковой как бывший офицер запаса, надеясь на квартиру. Квартиру он получил, впрочем, и так ему положенную по закону. Работал он инспектором наравне с бабами - не гнушаясь разборкой дел, картотечной работой, письмами. Как все мужчины, он справлялся с этим хозяйством с трудом, вечно терял нужные дела в море других, лежащих на его столе, переживал, пересиживал на работе, был в меру бестолков, но все же - опытен и трудолюбив, а, главное, оказался отличным человеком и надежным товарищем. До сих пор не пойму, что помешало Марковой его уволить, хотя бы за дружбу с нашей Рубцовой? Другой наш офицер запаса - Виктор Тимофеевич, в инспекторской работе был и вовсе дурак: суетился много, а дела прочитывал с трудом. Из него бы вышел отличный завхоз: он никогда не отказывал никому в просьбе что-то прибить, передвинуть, ввинтить лампочку, сходить на адрес, был легок на подъем и бесконечно добр и порядочен - за что его и уволили: порядочные не требовались.
Чудом удержалась на работе лучшая подруга нашей Рубцовой - Таисия Валентиновна Максимова, бывшая рабочая с обувной фабрики, а у Марковой - начальник ордерного отдела. С Любой они прежде взахлеб занимались разными женскими пересудами. Из-за этой дружбы Таисия после увольнения Рубцовой попала в опалу, но каким-то образом сохранили не тронутыми и ее, и весь ее отдел - Татьяну Николаевну и Ларису Дмитриевну. Таисия Валентиновна меня недолюбливала с самого начала, я это чувствовала, хотя внешних поводов этому не припоминаю. Не исключено, что именно ее реплики в мой адрес в кабинете Марковой помогли подготовить случившееся с нами. В женском коллективе все удивительно сложно, на надежный тыл здесь нельзя рассчитывать даже в лице опальных «товарищей» и, упаси вас бог, здесь хотя бы единожды вызвать в ком-то из женщин минутную неприязнь своим непродуманным высказыванием!
Сильно пострадала и наша картотека. Там оставили не тех, кто усерднее работал или быстрее всех разгребал накопившиеся пачки обращений, а тех, кто был более приветлив и угодлив: умел мягко стлать, независимо от того, насколько жестко после них приходилось спать. Осталась импульсивная, работящая, но хитрая хохлушка Лидия Евгеньевна и ленивая Алла Арсентьевна - протеже кого-то из вышестоящих, предпочитающая ни во что не вмешиваться, никому не возражать, но и не торопиться без надобности. Зато с треском полетела Галина Васильевна Волкова, незаметная, безропотная труженица, имевшая на своем иждивении двух человек, но так и не научившаяся говорить комплименты и улыбаться начальству. Под сокращение попала и очень симпатичная инспектор Ольга Семеновна Ларина, прежде работавшая с Любой в одном отделе. Ее давно уже травили и придирались к ней, хотя, на мой взгляд, в жилищных вопросах она разбиралась куда лучше многих оставшихся. Ольга Семеновна была женщина с образованием, что вместе с ее прямолинейностью, видимо, и послужило тайным мотивом для ее сокращения.
Колоритной фигурой нашей картотеки и всего управления была маленькая, очень худая женщина неопределенного возраста и пола - Елена Александровна Вевер, так же попавшая под сокращение. Она родилась на лестничной площадке одного из замерзших ленинградских домов в блокадную зиму 1942 года и каким -то чудом умудрилась выжить и вырасти. Галина Александровна знала всех своих граждан по именам, безбожно покрикивала на них, щедро пересыпая свои реплики матерными выражениями, но делала это как-то беззлобно: от нее никто не уходил обделенным, не получив толкового разъяснения, совета или помощи. Горластая, бесцеремонная и несколько мужеподобная со своей неизменной сигаретой в руке, она сперва резко не понравилась мне, но впоследствии я увидела за ее внешней грубостью гораздо больше порядочности и доброты, чем в приятном обхождении иных других инспекторов. Вевер, несмотря на свои десять лет работы в жилищном отделе, все так и продолжала жить в старой, петербургской коммуналке, возле двери которой когда-то и родилась в блокадную зиму.
Наиболее удачливым отделом нашего управления был «освождаемый фонд», где распределялись комнаты, освободившиеся по разным причинам в квартирах. Начальником этого отдела Маркова совсем недавно назначила женщину «со стороны» - Зою Ивановну Алексееву, бывшую воспитательницу детсада, где она когда-то работала вместе с Марковой. Ни ума, ни образования, ни опыта работы у нее не было, зато был очень громкий голос и умение всем раздавать указания, за что ее сразу же поставили на должность начальника отдела, а заодно, оформили квартиру до подхода очереди. Весь отдел сначала дружно учил своего нового начальника, а потом исполнял его приказания - почти, как наш, за исключением того, что о деловых способностях и уме этой дамы никто из сотрудников не мог высказать ничего хорошего, кроме разве что искреннего удивления. Освобождаемый фонд, где, как один, подобрались самые надежные и любимые сотрудники Марковой, сокращение почти не затронуло: это был «святая святых» управления!
Отдел капитального ремонта поредел наполовину: сократили самую молодую нашу сотрудницу - Ларису Федорову, умницу и трудягу, по вечерам учившуюся в заочной аспирантуре, и женщину предпенсионного возраста Валентину Ивановну Галкину - опытного инспектора, но, на мой взгляд, весьма недалекую и ушлую бабу. Ее я бы и сама сократила, будь я на месте Марковой. Но именно ее сокращали долго и трудно: Валентина Ивановна, страдавшая хронической формой астмы, тут же легла в больницу сначала на очередное обследование, а потом, выйдя на пару дней на работу, - на лечение и таким образом почти полгода тянула деньги из управления, пока не подошел срок оформления ею пенсии. Ее примеру последовала и наша Сивец: пока не был назначен суд, Людмила, не увольняясь, сидела на больничном поочередно то с детьми, то сама, каким-то образом договариваясь с врачами. Маркова краснела от злости, но ничего не могла поделать с этими «нахалками». К счастью, я уже не была свидетелем всех этих дрязг, о которых узнавала уже понаслышке от Рубцовой, черпавшей ото всех понемножку эти сведения в своем Райжилобмене. Она все еще продолжала кормить меня надеждами на переход к ней, но надежды таяли с каждым днем: ожидалась компания сокращения штатов в Жилищном Комитете, и все вакантные места Райжилобмен держал для них. Надеяться мне больше было не на кого и … не за чем.