Бабе Прасковье – с любовью
Праздник начинался с громкого сухого треска вынимаемых зимних рам. Доступными становились новогодняя игрушка - какой-то пузатенький малыш в круглой шапке, резиновая уточка, пустой фигурный флакон из-под духов (а он откуда, инородный гость?), цветы из гофрированной бумаги, лежавшие между рамами на подзапылившейся вате. Всю долгую зиму я, пытаясь рассмотреть заснеженную улицу в замёрзшие окна, видела эти, казавшиеся мне необычайно привлекательными, предметы и хотела с ними поиграть. Вот они отданы мне на какое-то время, но как-то вдруг поубавилась их привлекательность: малыш - с трещиной, у уточки отгрызен хвостик, флакон – без пробки…
Гораздо интереснее всё, что происходит: рамы вынесены, окна вымыты, на подоконниках поселяются ящики с помидорной рассадой. Звучный весенний мир становится ближе, слышно, как горланит скворец, сидя на бузине рядом со скворечником, мычат телятки. Привычный мир хаты видится иным, обновлённым.
Потом хата белится. Бабины корни – в Белоруссии, поэтому наш пятистенник из кухни и комнаты – хата. Я отправлена на улицу, чтоб не мешалась под ногами, а потому безнадзорная и счастливая: сходила посмотреть на ягнят, на телёнка, дала ему пососать палец, было щекотно от шершавого языка и страшно, что откусит. Побродила по улице, нашла цветное стёклышко, вымыла его в луже, села на завалинку на солнышко, рядом со старым полосатым котом, и рассматриваю мир, а он то зелёный, притенённый, то яркий до слёз в прищуренных глазах. На городьбе висят полосатые домотканые половики, на верёвке парусят голубоватые подсинённые шторки и подшторники. Я ещё ничего не знаю ни о морях, ни о кораблях. Но мне кажется, что наша хата плывёт на весенних воздушных волнах света и звуков…
Вечером я засыпаю, как будто меня кто баюкает, с удовольствием вдыхая ни с чем несравнимый аромат свежепобеленных известью стен и высушенных на весеннем ветерке наволочек…
Откуда-то появляются веточки вербы, связанные красной ленточкой и поставленные в стакан, обёрнутый в гофрированную бумагу. Я глажу их нежные атласные лапки. Они кажутся мне живыми. Потом эти веточки целый год висели за божницей. А когда корову гнали первый раз в стадо, баба вытаскивала один прутик и нежно похлопывала свою кормилицу-любимицу по мослатому боку, хоть я не помню такого дня, чтобы наша комолая пегая Марта не явилась домой и трубно не оповестила нас о приходе.
Заносится из тёмных сенок решето с яйцами, они варятся в чугунке с луковой шелухой. Потом протираются масляной тряпочкой и выкладываются на глиняное блюдо. Трогать их пока нельзя, они опять уносятся в тёмные сени. А квашня-то уже готова, а там и тесто подошло! Русская печка вытоплена. В мисках, в обрезанных жестяных банках, в кастрюльках в печь ставятся «паски»: сдобные караваи на молоке и яйцах, украшенные веночком и крестом из теста посредине. В тесто добавлена небольшая горсть изюма, и когда паски будут разрезать, не в каждом ломте попадётся изюминка. Для меня печётся маленькая паска в маленькой миске, и я жду её с особым нетерпением. Вынутые караваи смазываются топлёным маслом и накрываются чистым полотенцем. Есть их не дают. Но у своей пасочки я тайком отщипываю крайний листочек веночка. Вы думаете, было что-то вкуснее?
И вот солнечное весеннее утро. Кто-нибудь знает, почему в детстве все праздники были солнечными? На Боженьке – новые вышитые полотенца, и перед ним зажжена синяя лампадка. Зажигалась не просто так: от печного уголька затепливалась тонкая церковная свечка (пучочек таких хранился в сундуке, как драгоценность), а уж ею - лампадка. С утра на подушках – вышитые наволочки. Красота! Баба Прасковья в новых платке, кофте, юбке и фартуке. Всё ситцевое, в цветочек, но каким-то неведомым чутьём - гармонично и красиво. На столе – паски, яйца, карамельки, что-то ещё из еды, но остальное меня мало интересует. Я уже получила свои яйцо, пасочку и горсть карамели. Пасочку чуток подгрызла сбоку, за щекой - карамелька. Подходят гости. Заскочил на минутку дядя, мой хрёстный – «лёлька», выпил кружку браги, закурил, присев у печки, вынул из кармана рыжее яйцо, предложил стукнуться, пробил моему носик, но подарил рыжее, да и был таков.
Начинают подходить «девки». Это бабины подружки. «Девки» помоложе – в платьях и фартуках, постарше – в кофтах, юбках и светлых фартуках. На головах - цветастые полушалки поверх беленьких платочков, на солнце лоснятся плюшевые жакетки, на ногах – новые лакированные калоши. В узелках – пара яиц и конфеты. Одно яйцо и несколько конфет – мне, остальное – на стол. У меня уже полные конфет карманы и узелок яиц. Мне интересно их разглядывать, все красят луковой шелухой,но у всех получаются разные: от тёмно-коричневых до светло-жёлтых. Всех «девок» я знаю: соседки, родня… Редко кого они сами называют по имени, всё то кума, то сватья… Гораздо позже я понимаю, что почти все они – вдовы. Заходят, истово, с поклоном крестятся на Боженьку и, предварительно утерев рот, трижды с приветственными словами целуются. Чинно рассаживаются по лавкам, что-то едят, но в основном беседуют: о детях, о внуках, о том, отелилась ли корова, кого принесла, проросла ли картошка на посадку… Мне все давно знакомы, я часто вижу их, но сегодня они какие-то другие: лица светлые, речи неспешные, говор мягкий. Я то играю на полу, то, забравшись за спину бабы, задрёмываю. К обеду расходятся, а после обеда, ближе к вечеру, мы с бабой идём к кому-то в гости.
Во второй половине дня собираются на улице возле чьего-то дома и рассаживаются на лавочках, на брёвнышках. Хмельные мужики (один-два) курят самокрутки, «девки» щелкают семечки, ведут всё те же неспешные беседы. А мы, мелкие дети, носимся бесцельно, но радостно. Празднуют пасху старики и дети. Всему прочему взрослому населению и молодёжи праздновать не то чтобы нельзя, но как-то неприлично: отсталые они, что ли.
Потом я пошла в школу. Начались другие праздники. Пасха не вписывалась в школьную жизнь, и мы старались промолчать о том, что ждём этих радостных весенних дней. А когда мне было 13 лет, умерла моя баба Прасковья. Ей шёл 72 год. Это был единственный человек, любивший меня в детстве. Началась другая жизнь. И праздникам, и праздновать я училась позже сама. Как и многому другому. Но любить, бесхитростно и бескорыстно, она меня научила.