***
Как сильно пахнет цветами. И небо надо мной такой синее, как платочек из песни. Если закрыть глаза, то можно представить, что я опять в своем родном довоенном Миллерово, гуляю по городским улицам весенним вечерком. Если только постараться, то можно не слышать ни звуков разрывающихся снарядов где-то там за пыльным горелым горизонтом, ни стонов бойцов в беспокойном сне. Надо же, Митяй постарался, наломал где-то целый букет веток цветущей вишни и положил рядом с моим брезентом. Конечно же, Митяй, больше некому. Он у нас самый юный в экипаже, ему бы не воевать, а к девчонкам на свидания бегать. Ну, ничего, вот добьем фрицев. Уже недолго осталось. Поговаривают, что это наш последний мирный привал, а дальше без остановки на Берлин. Истребим врага в его же логове.
«Да, Лена, жаль, конечно, было уезжать от тебя, но ничего не поделаешь. Вот добьем гадов, тогда уж свое возьмем. Я прошу тебя, Лена, не огорчайся, что пишу мало, но знай, что танкисту нет времени на письма. Много забирает машина. Знай, танкист любит машину горячо, а женщину еще горячее. Будет так, как я сказал. Жив буду, значит приеду на крестины дочери или сына».
Ну вот, теперь не уснуть. И ведь устал. Пока капонир вырыли, пока танк укрыли. Командир должен во всем пример подавать. Крестины. Господи, я так хочу растить своего ребенка. Думаю, что мой сын обязательно будет мной гордиться. А что, ребятишки из детского дома, меня уважали, говорили, что я воспитатель строгий, но справедливый. Если родится сын, обязательно назовем Борисом. Борис Михайлович Осташков – звучит. А если дочка, то пусть будет Людмилой, вырастет доброй и ласковой девочкой. Надо обязательно Леночке написать. Леночка, милая Леночка, как я раньше жил, не зная тебя? Как она переживает, не доверяет мне. Да и трудно верить мужчинам после предательства мужа. И постоянно прячет руки, не хочет, чтобы я видел, как сильно они покалечены. Наверное, боится, что тоже уеду и забуду наши ночи. Глупышка. В самый первый миг я понял, что это навсегда. И ведь даже проститься, по-человечески, не вышло. Сорвали нас из училища, погрузили в автобус и повезли на вокзал. Всю дорогу до Нижнего Тагила думал, дошли мои письма или нет. А уж в Тагиле не до переживаний было. Из завода не выбирался, смотрел, как коня моего железного собирают, да на обкатку ездил. Приходил в свою землянку и валился с ног. Холод, голод, уже не чаяли, когда на фронт отправлять будут. Да только теперь кажется, что выдержал бы любой голод, только, чтобы не видеть всего, на что за эти два месяца насмотрелся. Говорят, что человек ко всему привыкает, но только до сих пор я стараюсь не дышать, когда выпадает моя очередь гусеницы очищать, стараюсь думать, что это просто грязь. А запахи. Вот к чему никак привыкнуть не могу. Кажется что все пропахло трупами и еще какой-то гадостью, которой себя фрицы обмазывают. Поговаривают, что у них этих притираний целый арсенал. После них спустя неделю в дом не войдешь.
- Товарищ командир, не спите?
- Что тебе, Митяй?
- Снаряды подкалиберные привезли. Видно серьезные бои нас ждут, «Тигры» встречать будут.
- Ты панику не сей. Живы будем, не умрем.
***
Как рано в этом году зацвели вишни! Эх, сейчас бы пройтись с Мишенькой по саду. Как он там? Враг лютует, совсем уже к Берлину подобрались. А это значит, конец войне. Приедет мой Мишенька, заберет в свое Миллерово. Обязательно заберет, по-другому и быть не может. Надо же, а ведь мы могли с ним и не встретиться. Долго меня Наталья уговаривала на вечер в танковое училище сходить. Говорила, что совсем я в старуху превратилась, что, мол, разучилась жизни радоваться. До радости ли было? Когда мужа своего Петра на фронт провожала, думала ли, что так будет. Каждую минутку молилась о том, чтобы живым вернулся. А сама на заводе по двенадцать часов детали варила. Сварка меня и сгубила. Ведь видела, что аппарат неисправный, да только у мастера одна отговорка, мол, закончится война, все в порядок приведем. Как шланг сорвало, да руки, бензином облитые полыхнули, так первый побежал меня ловить. Я тогда от боли обезумела, бегу, руками горящими размахиваю. Как ловили, как тушили, как в больницу везли – ничего я этого не помню. Помню только, очнулась, а руки мои к перекладине подвязаны. Я сначала решила, что их тряпицей черно-красной завернули, а оказалось, что так выглядит обгорелое мясо. Кожи совсем не осталось, открытые раны до самых плеч. Меня подруги мои заводские спасли. По очереди около меня дежурили. После смены приходили ко мне на вахту, раны обрабатывать. В больницу с фронта и Петр мой приехал навестить. Сидел, глаза прятал. Говорил, что это, мол, судьба, что неизвестно, каким он вернется. Да только как уехал, так писать перестал. Сорок третий год, война в самом разгаре. Саратов хоть и в тылу, а бомбили часто. После одной такой бомбежки стали раненых с завода «Крекинг» свозить, меня пришлось выписать. Хорошо, что сноха в деревне меня приняла. Ведь я ничего руками делать не могла. Помню, сшили мне девчонки сумку с длинной ручкой, повесили на шею, карточки хлебные положили, я в магазин и пошла. Постучала ногой, продавщицы впустили, сами карточки достали, сами хлеб мне положили. В деревне я почти год прожила. Хорошо хоть на обеспечении с рабочими карточками. Подружка его фронтовая ко мне в деревню и приехала. Зашла в дом, на руки мои глянула, губки брезгливо так скривила и говорит, что теперь Петр ко мне не вернется, что любовь у них случилась. Да я и не осуждаю их, зачем ему жена-калека? Вернулась в город, надо было как-то выживать. Сноха, конечно, слова поперек не скажет, да только у нее самой четверо маленьких детей. А тут и руки подживать начали, конечно, былой силы в них уже не было, но простую работу я выполняла. Пришла на завод, да только на сварку и смотреть не могла. Устроилась подсобницей, тележки со стружками возить, да детали подавать.
Эх, Мишенька, Мишенька, помнишь ли, под какую песню мы с тобой танцевали в первый наш вечер? Я ведь до сих пор ее напеваю. Помнишь, как обещал мне привезти с фронта синий платочек? Вьюга разыгралась, и я собралась домой пораньше. А ты вызвался меня провожать. Долго стояли у калитки, не замечая декабрьского холода. Где ты сейчас? Мы с нашей дочкой ждем тебя. Я знаю, что обязательно родится девочка.
***
«Здравствуй, Лена! Прими привет с фронта. Здоровье пока хорошее. Знаешь, Леночка, как-то за год уже отвык от снарядов и пуль, а сейчас все это напомнилось. Пишу письмо на ходу. Кругом рвутся снаряды, враг огрызается крепко. Но все равно победа близка и вот тогда, конечно, увидимся, если будем живы. Лена, пиши обо всем и побольше…»
***
Какой удивительный рассвет сегодня. Багровые всполохи прорываются сквозь низкие тучи. Елена остановилась возле уличного репродуктора в надежде развеять тревогу. Было очень душно, и женщина развязала тугой узел синего платка, наброшенного на плечи.
«Центральная группа наших войск вела наступательные бои западнее реки Одер и реки Нейсе. На Дрезденском направлении наши войска, переправившись через реку Нейсе, прорвали укреплённые позиции противника. В образовавшиеся бреши двинулись подвижные соединения. Несмотря на трудные условия лесистой местности, изобилующей озёрами и реками, наши войска продвинулись вперёд на 15 километров и вышли к реке Шпрее. На подступах к Шпрее противник сопротивлялся с необычайной яростью…»
Неожиданно стало темно. Раскаты первого весеннего грома заглушили трансляцию. В эту секунду ребенок внутри женщины сделал свой первый толчок.
P.S. Все эти годы наша семья пыталась отыскать следы моего деда, Осташкова Михаила Никитовича, 1916 года рождения. До войны он проживал в городе Миллерово Ростовской области по адресу: ул. Куйбышева д.15. Работал воспитателем в детском доме. В феврале 1945 года окончил курсы в танковом училище города Саратова и был отправлен на фронт. Адрес полевой почты: 52589 «К». В августе 1945 года на свет появилась моя мама: Людмила Михайловна. Все, что есть у нее от отца – несколько фронтовых писем и пожелтевшая фотография. В рассказе использованы цитаты из этих писем.
Этот рассказ получил неожиданное продолжение. Будто сам дедушка спустя полвека протянул нам свою руку...
http://www.proza.ru/2013/09/19/337