Долганова как угодно можно было уважать, было за что. Человек с принципами! С мировоззрением. С душой. Долганова как угодно можно было презирать! Нелепый трогательный человек, упрямо держащийся за решётку своих представлений, оказался один на поле брани. Это можно понимать как поле боя или поле игры, но самое главное – он был один. Он не мог выпить с рабочими, и поэтому не имел морального права напрягать их своими просьбами. А если бы он выпил с ними и даже остался валяться в лёжку, то тем более не смог бы этого сделать физически. Потому что в его представлении непосредственное общение с человеком и выполнение им какой-то работы были никак не связаны между собой.
С тех пор, как он насильно превратился в директора завода, их задушевным беседам в столовой, в библиотеке и в парке пришёл конец. «Вы совсем перестали...» – крикнула она тогда на сборке. Удивительно, он был уверен, что все его душеспасительные беседы по литературе и искусству вызывают в ней протест. А что значит «совсем перестали»? Перестали воспитывать или ходить на свидания? А как он будет ходить на свидания, если он директор? Она хоть понимает пустой своей головой, что он весь на виду, будто раздетый? То есть вовсе не нагой, а голый? И всё сказанное им будет работать против него?
Сидя в кабинете, он имел право вызвать и поставить перед собой навытяжку практически любого: начальника канцелярии Сулико Ашотовну, главного бухгалтера Зару, главного экономиста Замятину, главного инженера Команиди. Но он не мог вызвать к себе рядового экономиста Дикареву, потому что у неё уровень компетенции был другой. Но внутренне он понимал, что она этого ждёт.
Проходя мимо Вали по коридору, он приостановился и сказал негромко:
— Синьорита. Мы могли бы пообедать не в обед, а после работы. Ты как?
— Вы ещё спрашиваете? Конечно, да! Но не в заводской.
— Нет, конечно, в кафешке, в центре.
— Может, я подожду не на проходной, а сразу там?
— Договорились.
Валя пришла в кафе в конце дня. Народу никого. Всё прозрачно, как на выставке. Взяла сок с пирожным и приготовилась к долгому ожиданию. Вот он сейчас выйдет из кабинета, к нему подбегут по дороге три-четыре человека на минуту. Он им ответит, подпишет какие-то бумажки. В дверях его буквально вернёт обратно телефон. Пройдёт ещё час. Всё это она живо себе представляла. Ко всему отнеслась с пониманием, одного не хотела понять: вот это кафе сейчас кому нужно: ему или ей? Про неё уже говорят, что у неё шуры-муры с новым директором. Позор.
Долганов не шёл. Зато пришёл человек, которого она меньше всего хотела видеть в данный момент. Он подошёл сзади, нахально обнял за плечи и сказал ей в ухо рокочущим бархатным голосом:
— Что заказать?
Она от него отшатнулась по направлению к столу и опрокинула свой сок.
— Сядь, — сказала она строго Оврагину, — по твоей милости я теперь вся мокрая.
— Это роскошно. Это то, чего я всегда добиваюсь от женщины, но, к сожалению, на это уходит много времени. Ты первая побиваешь все рекорды.
— Ты, Саня, лучше говори, чего хотел, а то я знаю, к чему ведут все твои теории. Что тебе нужно?
— Так прямо? Ну, уж если быть совсем грубым, ты мне нужна как женщина, причём немедленно.
«Началось, — подумала Валя про себя, — в тот момент, когда я сижу тут в ожидании свидания. Наверно, всё сорвалось. Даже если Долганов на подходе увидит нас через стекло, он уже не войдёт».
— Саня, зачем я тебе? У тебя много женщин и без меня...
— Пошли в ресторан. Я заказал столик.
— Ой ты, боже мой! А нельзя ли прямо здесь?
— Валюха, здесь не тот кайф, совсем не тот.
Она обречённо встала с места.
— Хорошо, пошли. Но только я вся мокрая, и переодеваться уже некогда.
— Это детали.
В ресторане их у входа встретил подобострастный официант, естественно, приятель Сани.
Коротышка в красивой черной рубахе с белой бабочкой и в белых брюках провел их к столику, подал меню, молниеносно поставил воду, вино и бокалы и исчез.
— Дорогая, — сладким голосом сказал Саня, — у нас час приятного времени. Потом придут Курочкин и Кириков, и погудим на славу.
— Ну а зачем ещё дружков-то, Саня? — враждебно спросила Валя, не привыкшая к такому странному обращению. Вообще ни к каким церемониям и закидонам не привыкшая.
— Сейчас поймёшь.
Он щелкнул пальцами, буквально как купец после удачных торгов. Подбежал давешний официант. С огромным букетом роз и с вазой в руке. И опять исчез. Саня, продолжая роль купца, взял цветы со стола и протянул ей же.
— Спасибо, — деревянно сказала Валя, тайком одергивая мокрую скользкую юбку, прилипающую к ногам. — В честь чего это? Что за роскошь?
— Дорогая... — он почему-то обернулся.
Все, кто оказался в ресторане в это время, смотрели на них. Валя тоже оглянулась. Блин, все они как летчики, за которыми гонятся.
— Что, что такое? Говори скорее. Боюсь.
— А тут спешить нельзя. Дело в том, что я... Как бы...
— Ну?
— Делаю тебе предложение. Выходи за меня замуж.
Валя молчала. Она вся горела и пылала, занималась зарёй и куда-то проваливалась. Вся эта сцена была пропитана неявным враньем. Будучи всегда разухабистым, развеселым и расстегнутым, Саня разговаривал чопорно, преувеличенно вежливо. Когда грубый человек сюсюкает и расшаркивается, как, например, с этим букетом, это наводит на опасения.
— Слушай сюда, — он моментально налил в бокалы вина и звякнул один о другой. — Так ты бери бокал-то, бери. Что ты как неживая, в самом деле?
— Саня, ты сам-то в себя приди. Ты, наверно, с Лерой поругался? Наверно, на моём месте должна сидеть она? — всё это было сказано усталым упавшим голосом.
— Мы сейчас о тебе говорим, дорогая. Что ты, собственно, теряешь? Официального жениха у тебя нет, слухов вокруг тебя туча. Я отношусь к тебе с интересом, ты ко мне — тоже. Роман возможен и даже желателен. Или тебе больше нравится, когда женятся уже после романа?
— Я не знаю, до или после, скорее всего, в процессе. Но ведь ещё ничего нет!
— Давно уже есть! С того самого момента, как я подъехал к тебе на велосипеде. Ты стояла с чемоданом. Надо было тебя сразу хватать и жениться. А то у тебя тут глаза разбежались! «И в грудях всё горит»… — «Тык вынь грудь-то из борща». Валентина. Ты будешь пить это проклятое вино или нет?
Ей стало стыдно. Она залпом выпила бокал и насильно улыбнулась.
— А что? — сказала она. — А действительно! Давай уж закажем что-нибудь поесть и обсудим наши щекотливые дела.
И он повеселел! И вырос из-под земли коротышка в черой рубахе и белой бабочке и заполнил стол всяким роскошеством, начиная от орехового салата «Крепость» и заканчивая копчёными угрями и осетриной в сметане. Так же появились вазы с виноградом, желтыми острыми грушами и туманными персиками в каплях.
— Значит так, Сашенька, я сейчас буду стремительно думать. Ты хочешь, чтобы я ответила сейчас или можно потом?
— Да какое там «потом»? Потом будет суп с котом. От тебя же ничего не требуется такого. Ты знаешь, я не бедный. У нас дом огромный, две моторки, бахчи за городом. Если нужно, мне отдельный дом выстроят. Ты только соглашайся. А я буду вкалывать и молча тебя обожать.
Девица на выданье страшно нервничала. Она отчасти заглушила психоз прекрасной едой и не менее прекрасным питьем. Бутылки были тёмные, этикетки слепые и выцветшие, но с иностранными буквами, вкус содержимого незнакомый и пряный. Однако голова отчетливо продолжала соображать: «Что же это? Замуж? Не люблю, нельзя же. А люблю я некрасивого, старого и женатого. Если сейчас не пойду, моя песенка спета».
— Сашенька, ну какой же ты материальный. Ну, разве я рассчитываю на твои дома и моторные лодки? Я могу надеяться только, что мы договоримся. Но разве мы договоримся?
— Вот глупышка, — Саня Оврагин, казалось, приободрился и стал приходить в своё привычное наглое состояние. — Мы с тобой святым духом не будем питаться. У нас будет всё! Тебе не нравятся моторки? Так они для рыбалки. Тебе нравятся книжки, пластинки — будут. У меня и теперь этого добра много! Ты скажи, чего тебе надо? Прямо скажи.
— Мне надо человека. Чтобы слышал, понимал. Ты меня слышишь?
— А то нет. Ты что ж думаешь, если я в институтах не учился, так я душу женскую не пойму? Понимаю я всё. И куда ты глазом косишь, и с кем ты в столовую ходишь, и как среди нашего казачья тебе одиноко. Ты меня не люби, Валька. Ты спрячься за меня и живи своей жизнью. Ну, захочешь родить — рад буду. Не захочешь — не попрекну. Иди, говорю, за меня, хватит на ветру стоять у лимана. Хватит в горизонт пустой смотреть...
— Саша, у тебя до меня было женщин… не знаю, сколько человек, ты мне сам говорил. Мне как-то трудно с этим смириться! Ты по жизни такой и всегда будешь такой.
— Не скажи. Я почему такой до сих пор был? Свою не найду никак. А если найду, зачем мне ещё?
— И тебе не обидно, что я как бы без любви?
— Не обидно.
— Скажи, а как ты относишься, например, к заочной учебе, платной? Если я на сессии начну уезжать?
— Фигня-война, Валя. Надо будет — и поедешь. Говорю же: я буду вкалывать, я это умею, а ты знай радуйся жизни.
— Может, не надо всю-то жизнь вкалывать, может, ты тоже поучишься и сделаешь карьеру? Всё сборщик, да сборщик. После института начальником цеха станешь.
Саня помолчал, раздвинул тарелки, положил локти на стол и стал на Валю смотреть. Она тоже молчала, на него смотрела.
— Ну и зачем мне это надо, глупышка? Я что, совсем дурной? Ты понимаешь, что у меня всё есть? Мне больше ничего не надо. Ни-че-го.
— А ты не боишься, Саня, что скоро нам не о чем будет говорить с таким раскладом? Ну, придём мы с работы... — она лихорадочно соображала, как выразить претензию. — И что? Поели — и в койку?
— Отлично! Я готов прямо сейчас.
— А что, мы вообще разговаривать не будем?
— Ну, почему, после койки — можно.
В этот момент к их столику подкатились нарядные, как директора, Курочкин и Кириков и тоже с бабочками.
— Ну, что, робя, можно вас поздравить? — Курочкин, словно масленый блин, лучился и сиял своим розовым лицом и длинными белыми кудрями.
Кириков тоже не сплоховал, пожал руку жениху, поцеловал невесту, не совсем в щёку, правда, но подал цветы, изогнутые и извилистые орхидеи.
— Да вот, девушка совсем заробела. И хочется, и колется, и мама не велит? — Оврагин улыбался, но как-то грустно. Наверно, он уже понял исход дела.
— Ну, поздравляем, — хором забалагурили мальчики, усаживаясь за столик.
Прибежал официант, будто на расстоянии услышал, угадал, что нужен. Он заменил тарелки, принес приборы, бокалы и напитки. Тут уж зашумело настоящее веселье, всякие разговоры кончились, потому что заиграл ансамбль, всё потонуло в звуковой вакханалии. Да и хорошо.
Тут бы самое время убежать! Согласиться не получается, отказать стыдно. Что делать?! Ещё полчаса ей удалось потянуть резину, поскольку её по очереди приглашали танцевать, и она почти себя уговорила.
Но всё ещё сопротивлялась. Она сказала, что выйдет попудрить носик, через туалет вышла на улицу, готовая убежать к чёрту из этого ресторана. Вдруг её сразила одна простая мысль. Она перебежала дорожку и попала на телефонную переговорную станцию.
— Дайте талон на десять минут, — попросила она жалобно, — в кредит. Отошлите на Лиммаш, в приёмную. Дикарева В.П. Табельный номер такой-то.
Телефонистка особо не возражала, Лиммаш был клиент солидный и не первый год.
Валя даже не думала ни секунды, кому позвонить. Домой звонить — значит отрезать все пути к отступлению. Лане? Для неё это мелочи. Сестре? Да, вот она бы сказала точно, но теперь сестра была в отъезде. Аксу захотелось позвонить. Погордиться, что замуж выходит. Но его надо было вызывать заранее. Разве он может оказаться у себя в общежитии лесотехнической академии? Давно уж уехал куда-нибудь. Может, лучше Ульянке, одногруппнице? Почему-то её телефон помнился наизусть. Она всегда относилась к Вальке хорошо.
Соединили быстро. Ульяна, смешное милое существо, курносое, в роговых тяжёлых очках, отозвалась ей сквозь писк и шорох помех.
— Алё-алё! – пискнула Уля. — Да конечно, узнала. Привет, Валюш, что стряслось?
— Да вот замуж позвали, а я в панике.
— Не любишь, что ли?
— Нет.
— Откажи.
— Он хороший, жалко его. Ты про Лану ничего не знаешь?
— Так я её год назад, почитай, и видела, когда книги ей относила по твоей просьбе.
— И что там было?
— А ничего. Какая-то драка с её подругой. Дрались так, что страшно было. Я книжки положила, а она огрызнулась на меня, и я побежала. Чет вообще…
— А ты сама как?
— Я нормально. Тоже замуж вышла, вот, гуляем.
— Как, сейчас?!
— Да. Можешь поздравить.
— Поздравляю и обнимаю, Ульянка! Подарок за мной! А?
— Валюш, главное — чтоб он тебя любил. Не ты его, а он тебя. Слышишь? Не пропадёшь.
Нет, всё же надо пытать счастья в лесотехнической. Дайте обещежитие номер девять, комната десять. Ну, ещё десять минут. Умоляю. Не отвечает? Ах, говорите…
Ответил вахтер, сказал – что вы, сошли с ума, одиннадцать чаов? Но позвал из десятой, и там, надо же, оказались дома.
— Акс, здравствуй.
— Здравствуй, – сонно сказал он. – Чего тебе не спится? Случилось что?
— Просто позвонила. Всё хорошо?
— Отлично. Меня оставили в академии, сулят карьеру. А что это ты про меня вспомнила?
— Да так. Я причинила тебе много зла. Ты прости, если что. На всякий случай.
— Ага, как говорит твоя сестра, какой-то медведь в лесу сдох. У тебя язык заплетается.
— Есть причина. Мне сделали предложение.
— А ты?
— Наверно, соглашусь.
— Да глупости. Зачем тебе замуж?
— Как зачем. Помощь, понимание, дети, любовь, наконец.
— Врёшь. Нет там ничего. Если б что было – не спрашивала бы. Ты нарочно позвонила, чтобы уколоть. Иди спать, смешная.
Она посмотрела на переговорную, на деревянные домики с витым ручками, сглотнула. Да, ему всё равно, выходи ты хоть за чёрта…
Пришёл черёд Сани танцевать, и он это сделал своеобразно. Выйдя на середину зала, он обнял партнёршу и замер. Музыканты играли «Облади-облада», публика увлечённо танцевала быстрый танец, а Оврагин с Валей стояли столбом посреди всего этого веселья. Всё это напоминало не помолвку, а прощание... Он обнимал её и целовал, гладил лицо. Но это ж было его дело, как и под какую музыку танцевать.
— Ну, ты надумала?
Она молчала. Танец кончился.
— Наверно, да. Проводи меня.
Они вышли из ресторана как будто на минуту, подышать, не предупредив друзей. Приехали на автобусе в район общежития. Пошли не через пустырь, а берегом лимана. Пока они целовались, прислушивались к прибою, всё, казалось, пришло в равновесие. По инерции он ещё уговаривал её, шепча успокоительные ласковые слова: «Сначала мы... А потом мы... И ещё у нас будет... Знаешь, как здорово...»
Но она-то уже знала, что ничего не будет. Наверно, и он это почувствовал. Убрал руки, искоса посмотрел.
— Вот ты говорил: нечего сидеть и смотреть в пустой горизонт. А ведь когда человек так сидит, то в жизни дописывает то, чего ещё нет. Воображает. Ты Анчарова читал?
— Нет. А кто это? — он даже засмеялся.
— А вот когда узнаешь, тогда и поговорим.
— Как ты можешь, такая тонкая, воспитанная, это говорить? Это ж всё равно, что ударить.
По берегу лимана, затянутому прозрачными сумерками, обдуваемому слабым ветром, отголосками музыки от дома отдыха, по направлению к сидящим на берегу людям шёл человек с очень знакомой сутуловатой фигурой. Гулял он после тяжёлого дня или искал кого-то — было неясно. По мере того, как он приближался, становились различимы белые брюки, бородка. В руках что-то вроде свернутого в трубку журнала.
Но он продолжал идти, приближался медленным шагом. Вроде бы он давно шёл, издалека, упрямо, устало, но ничто его не могло остановить. Саня посмотрел на эту картину, посмотрел, как она, открыв рот, вглядывается в силуэт… Потом встал и пошёл прочь.
— Я ждала вас, ждала. Не верите?
— Не надо притворяться виноватой. Не требуется, сударыня, ломать комедию.
— Я не ломаю! Я там знаете, сколько сидела! Всё так по-дурацки вышло...
— Оставь это.
— И вы тоже не воображайте. Садитесь на ящик, поболтаем...
— Да, я ведь спугнул твоего пьяного кавалера! У тебя на ящике приём по личным вопросам?
— Ну и что, спугнули? Пусть идет. Мы с ним уже всё обсудили. И вовсе он не пьян. Он... Он пьян от печали, а не от вина.
— Да уж вижу, бесценная сеньорита, что разогналась ты с горки на полную мощность. Ты думаешь, тебе всё можно, так?
— Да, мне всё можно, я большая девочка.
— Так вот что я тебе скажу. Тебе спать надо идти, потому что ты такая маленькая. Маленькая девочка, меньше моей Лоры.
«Поцелует? Ну, давай же! Ну что ты медлишь? Опять вообразил себя старшим, учителем?» — так думала несчастная Валя, даже не глядя в сторону изгнанного жениха. Обрывки чувства гордости ещё метались в ней. Она уже большая девочка, ей всё можно. В конце концов, ей надоело грустить и выпрашивать милостыню от этого человека...
И они так стояли и смотрели, и ничего не происходило на фоне бархатного вечера и ласкового шелеста воды. Он не двигался, она тоже. Потом взял и обвел вокруг неё воздух ладонями, точно погладил, не касаясь. Но от рук шла слабая теплая вибрация, как от фена.
Она уткнулась ему в плечо и заплакала. Сколько же немой мольбы было в этом плаче. Она кожей ощущала, спиной и горлом знала, что он не станет, чурается телесного, она пьяна тем более. Да, все сходят с ума на этом пляже, он один против.
Поодаль какая-то веселая компания пела хором под гитару, и этот фон усиливал мотив бесконечной грусти. Стало штампом упоминать в любовных сценах чаек. Да и чайки здешние, толстые обжоры, мало подходили для драмы на лимане. Это были не те чайки, которые летали в старом японском кино: «А над морем, над ласковым морем, со мною ты рядом, со мною...»
А он думал: «Конечно, я знаю, чего она хочет. Я старый, побитый ветрами и неудачами, и я знаю, о чём она мечтает. Ну, пусть мечтает. Воплощение всегда хуже воображения. Они завтра помирятся, ничего».
И быстро пошли в разные стороны.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/08/2141