Замысел полуавтоматической линии сборки зрел в нескольких технических головах сразу. Просто они думали об этом с разных сторон. Хорошо бы как-то сократить путь собирания узлов основных профильных машин. А самое тяжёлое в этой машине что? Станина. Станинами занимался литейный цех, который вообще был на другой территории. Оттуда станины везли на грузовых машинах, сгружали уже на заводе — это всё потери времени. А устрой литейку на этой же территории — было бы другое дело. Но завод-то рос двадцать лет, всё не предусмотришь. Зяблику в свое время надоело держать огромную автоколонну только по перевозке этих станин, и он распорядился встроить в сборочный цех отдельный участок для хранения литья, чтобы несколько автокранов заранее привезли станины. И чтоб сборка брала станины участка по мере надобности. Но сборка ещё была недовольна. А в принципе, литейке пора было переехать на завод.
Основные проблемы всегда скапливались на финальном седьмом сборочном. Отдельные узлы тоже свозились сюда на карах. Если в четвертом цехе узлов было уже полно, то в шестом готовых узлов вообще не было. Они были более трудоёмкие, чем в четвёртом. На планёрках Долганов не раз говорил, что у него общая схема движения узлов на сборку уже готова, остаётся поумнее связать транспортёры и поскидывать узлы в станину здесь же, в седьмом.
Команиди на это ему говорил, что идея-то хороша, да только цеха находятся относительно поверхности пола на разном уровне. Транспортёр ведь не поставишь на голые железные плиты, скользкие от мазута. Значит, требовалось параллельно с работой на вал быстренько сделать некоторые капитальные работы. А их стоимость в затраты не заложена. Можно бы поработать и авансом, да рискованно. Директору Зяблику эти разговоры страшно не нравились: «Вот мечтатели кремлёвские! Вы что ж, хотите, чтоб вареник сам в сметану хлюпался — и вам в рот? Хрен вам, а не техническое перевооружение!»
Поэтому идея автоматической линии всё время висела в воздухе и никак не получалось её материализовать. Было несколько попыток в отсутствие директора, но как только он приезжал, приходилось всё замораживать. А начальники четвёртого, пятого и шестого накалялись до невозможности, слыша про эту линию. То есть требовалось сначала всех уговорить поработать подпольно, а потом ещё свалить на них, если акция не понравится директору.
Команиди в это скользкое дело влезать не хотел. У него и так было достаточно мороки с поставщиками комплектующих. О, эти таинственные и невозможные резинотехнические изделия: манжеты, втулки, сальники, шланги! Делать свои не получалось, это надо было отдельный цех строить, а завод РТИ находился в пятистах километрах. И как ты их ни расстреливай телефонными звонками, всё равно они не смогут поставить тебе комплектацию точно на объём плана, но, как правило, в два или три раза больше. И ты им за этот объём заплатишь!
Но Долганов по натуре своей был ближе всех к подпольщикам. Он догадывался, что гроза со стороны директора гораздо меньшее зло, чем беганье по огромной территории и собирание узлов по старинке.
А директор любил по старинке! Он одному шею намылит, со вторым водяры выпьет, третьего на рыбалку увезёт, четвёртому квартиру посулит... Ну, или его жене. Порядочный человек мог бы сказать: «Извините, а на чём же работает завод? Как крутится вся эта махина?» Но все знали, на чём он работает. Это слово вслух не произносилось, а факт был налицо. Попавшие в льготную очередь уже оформили документы на квартиры. Но тут случился переворот: генератор энной энергии оказался под следствием, а его заместитель отвечать за чужое наслаждение не захотел. Подружки, зашифрованные под казачку в красном топе и женщину в синем халате, почти потеряли все свои шансы. А давались эти шансы нелегко.
И теперь, когда Долганов пришёл к власти, начальники цехов хребтиной почуяли, что им придётся эту поганую автоматическую линию строить. Самые разворотливые уже сбегали в конструкторский отдел, где чаще всего оказывался Долганов, и получили предварительные чертежи установки транспортёров. Официального приказа они не получали, но старинная казачья смётка подсказывала им, как крутиться, чтобы избежать скандала. Главное — они начали, а там всегда можно отбояриться серьёзной или левой причиной. Пятый цех сразу же снял напольные железные пластины, врылся в землю и залил фундамент.
Долганов пробегал рысью с обходом, появился в пятом цехе и встал как вкопанный. А когда же это они успели? А фундамент-то хоть армированный? Не поплывет? Подскочившему начальнику пятого цеха он тут же высказал благодарность, да такую, что начальник этот покраснел, как раскалённый железный брус. «Вы просто молодец. Будете консультировать остальных».
Надо же! Даже про узлы-то ничего не спросил. Зачем и пришёл.
Однако те узлы, которые сборщики свезли на карах сами, немного выровняли положение. И сборщики, которые не хотели выходить на сплошняк, добровольно отмахали две смены.
Это был весёлый ад. Водкой на этот раз не баловались, но кружки с чифирем в кондейках томились. Те, кто мог стоять насухую, — стояли. Кто не мог — стояли с кружками. Странная вещь! Только деньги могли заставить людей работать не по-человечески. Раньше так и получалось. Им привозили водку и наличные, приходилось отрабатывать.
А в этот раз им и денег-то не обещали. Самым страшным дураком чувствовал себя Саня Оврагин. Чего ради пошёл он корёжиться? Он же не Павка Корчагин. Глупо всё это. Но в чадном жару, в лязганье, в бешеном визге дрелей он, страшно сказать — почувствовал себя человеком свободной воли. Хочу — работаю, устану — уйду. Устал жутко. А вот, не уйду...
Ещё была одна заноза, цех деревообделочный, или в просторечии — тарный, стоящий далеко на отшибе. Ну, не будешь же строить железку, то есть железную дорогу от тарного до сборки. Обычно подгоняли кран, он зацеплял несколько комплектов тары и вёз на сборку. А тут ЧП. Зашаяли, задымились опилки, вовремя не вывезенные в топку. Угол цеха занялся тлеть. Пока потушили, треть площадей пришла в негодность. Женщина, начальник тарного, чуть не провалилась сквозь землю на планёрке. А Долганов ругать её не стал. Взял да и посоветовал ей две бригады пока разместить на участке станин, туда же и материал подвезти. Пока одна бригада ремонтировала тарный, две другие бились над упаковкой. Страым начальникам это не понравилось. Что он разные производства в кучу валит? Давайте ещё столовку на сборке поставим...
Когда Валя пришла на завод после совхоза, она уже не отправляла ежедневную сводку с машинами. И Долганов на сборку зря не мотался. Он сразу же на планёрке спросил начальника седьмого цеха:
— Ну что, много у вас не хватает до плана?
Начальник цеха рыжий югослав Матуркевич, потёр лоб и сказал:
— Понимаете, мы вроде бы ночью вышли на сто. Задел, правда, выбрали, но вытянули, по трём позициям на месяц вышли.
Все даже замолчали. Было же ясно, что план провален. А неужели не провален?
Команиди, находившийся на больничном по поводу аритмии и предынсультного состояния, тем не менее сидел на планёрке как огурец: бледный, выглаженный, в нестерпимо белой рубашке с галстуком. Почему он пришёл? Его-то, технаря, проблемы отгрузки вала не так занимали, как и.о. директора. Но он уже заметил утром всю эту возню с автоматической линией. Ему было интересно. Этот человек мыслил вперёд, на много лет вперёд. Ему хотелось посмотреть, как пойдёт линия на стыках. Но сегодня он этого ещё не мог увидеть. Однако как человек земной, он известию о плане не мог не радоваться. Да и сам Долганов с его тайной ненавистью к главному инженеру, к его донжуанскому имиджу почему-то надеялся найти в Команиди соратника. Может, они, наконец, начали понимать, что дело не в человеческих амбициях, а в чем-то большем? Может, противоположное притягивается?
Валя, сидя в своём отделе, лихорадочно пересчитывала накладные четвёртого цеха. Она ещё ничего не знала про сплошняк в седьмом цехе. Да и Замятина, которая прибежала на планёрку ни жива ни мертва, тоже ничего этого не знала. Бывшая начальница Чирко тоже пересчитывала накладные, только другого цеха. На всякий случай надо было знать, что же там по деталям в остатке. Даже сектор материалов и калькуляций занимался аналогичной рутиной. Когда после планёрки Зинаида Зиновьевна процокала по коридору и возникла в отделе, все обратили внимание на её застенчивую улыбку.
— Товарищи, а не пора ли нам поставить чайник? Давайте попросим Валю сбегать за пирожными!
Валя широко раскрыла глаза:
— А как отчёт? А первая форма как? А накладные вот?
— Валя у нас сегодня очень любознательная. А я скажу так: имеем право пить чай. План, кажется, вытянули.
— Ура! — шёпотом сказали все. — Имеем право.
Даже Чирко, сидевшая все дни молча, подняла голову, брови, ресницы, руки:
— Шо ж такое они там сделали в седьмом?
— Ни шо! — воскликнула весело Валя. — Ни шо, а сплошняк. Как будто уж вы не знаете.
— Не надо, Валя, так громко об этом кричать. Слетай лучше за пирожными в столовую. Накладные — мы хором навалимся — сейчас доделаем.
Младший экономист побежала в столовую, купила, что велено, и устремилась обратно.
Ей навстречу Лера, аккуратная, в синем халатике, заплаканная:
— Валь, это правда?
— Что именно, дочка?
— Ну, ты знаешь. Ресторан, например.
— Была ли я в ресторане? Была, а что? Кто донёс?
— Неважно. Он в самом деле тебе предлагал ... или это так? Догадки, что ли?
— Допустим, предлагал.
— А ты?
— А тебе-то что?
— А то. Ты разве не знала, что мы...
— Нет, не знала. Ну да, знала. А почему я должна что-то знать? Да, мне сделали предложение, но я не обязана тебе подробности выкладывать!
— Да подробности-то я знаю, легко догадаться. Мне бы в целом.
Лера вдруг заплакала. Она быстренько ладонью смахнула слезы со щёк и тихо добавила:
— Ты у нас, Валя, яркая. Тем более — инженерша. Тем более на тебя некоторые смотрят. Ты, конечно, имеешь право. А я как-нибудь уж...
Валя, держа на отлёте пакет с пирожными, обхватила Леру за шею и зашептала:
— Да, Лерочка, да, всё было, только не было ничего. Не договорились мы. А ты очень хорошая. И вы помиритесь.
— И вы пошли на лиман потом, и он, конечно, потребовал... Он же такой, ну.
Лера молча всхлипывала ей в плечо.
— Глупенькая, дурашка кудрявенькая моя. Не могла дождаться вечера. Ты хотела в отдел идти, сцену устраивать?
— Ага. Но я не умею сцену. Я и так чуть не удавилась.
— Перестань, всё прошло.
Она хотела ещё добавить, что длинный и тяжёлый разговор ни к чему не привел. Нельзя ничего делать насильно, а ведь и Саня всё это делал насильно, наперекор своему чувству, и сама Валя, она тоже хотела сделать себе насильно, любя другого человека. Потому ничего и не вышло!
Они ещё раз порывисто обнялись. Не потому, что есть на свете пресловутая девичья солидарность! А просто, когда всё запутанное проясняется, то как-то легче дышать. И младший экономист рванула на своё рабочее место.
***
Письма на юг.
«Дорогая моя девочка, каждое твоё письмо для меня — и отрада, и ужас, каждое твоё письмо беру в руки с краской стыда на лице и мгновенной теснотою в душе. Вот такое тяжёлое для меня время — первый год жизни моего сынишки. Меня мучают люди, обстоятельства, собственная глупость. Вот сейчас, кажется, пошла работа, и найти время для писем можно. Но на работе месячный испытательный срок со строжайшей внутренней и внешней дисциплиной. А тут ещё необходимость лечь в больницу по женским делам, и как раз это в первый месяц работы вряд ли кому понравится. А без работы никак нельзя оставаться. Маменька сживёт со свету, а в её руках маленькая ахиллесова пяточка — Марк. Напряжение, переносимое уже только на третьем дыхании. Ты на меня не сердись, голубчик. Ну, ещё месяц-полтора, если меня не выставят, у меня точно будет больше времени для общения, для писем, для философских раздумий.
Господи, дай мне немножко покоя! Хоть капельку. Хоть ровно настолько, чтобы чуть-чуть отдохнуть. Ты подожди меня ещё немножко, пожалуйста, если ещё любишь меня, не сердись. Я, правда, не отговариваюсь, не пудрю мозги, я почти загнанная лошадь, которой осталось лишь покоряться обстоятельствам. Мучиться совестью, что не отвечаю на такие письма, на такие твои письма. Последние действительно раскованные, доверчивые и открытые.
Какое заманчивое предложение приехать в южный городок! Смогу ли я? Смогу ли я когда-нибудь действительно просто отдохнуть? Приезжай пока ты ко мне. Как я по-новому встретила бы тебя новую. Душевно по-новому. А подружка Нонка твоя пусть алкоголика своего бросает. Безнадёжно это и глупо. Мужик должен быть фундаментом, каркасом, хозяином, мудрым, добрым и строгим. Таких, конечно, сейчас нет, и время не для них. Прошло и пронесло. А остальные, нынешние – не стоит с ними и связываться. Правда, если очень хочется – не остановишь, но безнадёжно.
Ты писала о Гельмане. Ну что Гельман? Его взрыв социализма изнутри? Лично я с ним знакома. Дважды пила в Москве с ним, с этим евреем талантливым, носом по ветру. Не взрыв это у него, а взбалтывание перед употреблением. Ничего у него не получится – ни для правых, ни для левых. Только правда взрывчата, только она полезна. Не надо хитрить. От этого всем трудно и вредно. А он же именно хитрит, хотя подчас свято верит в пользу своего творчества, хотя на полном серьёзе уверен, что его посадят, тем более после того, как в Париже назвали диссидентом. Холодный он человек внутри, стареющий козёл. Свежие помидоры у него дома – это самое прекрасное воспоминание об этом человеке».
Лана очень резкая и насмешливая. В разговорах с ней и в письмах Валя всегда чувствовала свою отсталость. Чувствовала, но никак не могла преодолеть разрыв во взглядах, в мыслях, в образовании, и в силе характера. Лана что сказала, то и сделала. Всегда. А Валя, что бы ни говорила, никогда не могла выдержать характер. Стоило её пальцем поманить – и я уже всё, готова… Сообщение о Гельмане огорошило тогда. И показало мелкость Гельмана и его почитателей. В смысле, наивность.
После Гельмана она уже не рисковала рассказывать о просмотренных фильмах, прочитанных книжках, боялась быть поднятой насмех.
Вот ведь, милый очкарик Уля пошла к Лане по Валиной просьбе, как всегда, отнести какие-то книги. В полуоткрытую дверь прихожей она увидела, как метались тени по стене, услышала какой-то грохот. Постучала, подняв плечики к ушам. Без реакции. Ещё постучала, дрожа от страха, она же очень деликатная эта Уля, и обязательная опять же. Ну, раз её никто не слушал и на стуки не отвечал, Уля просочилась в прихожую указанной квартиры. И прямо на неё полетело растопыренное тело, что заставило Улю откинуться и захлопнуть дверь своею же спиной. Так она застала сцену отвратительной драки Ланы с какой-то ещё женщиной.
Они дрались жёстко, с выламываньем рук, с киданьем друг друга об стены. «Чет вы вообще, – наверно, сказала Уля. – Не ожидала от вас. Вот Валентина велела передать». И поставила на пол сетку с книгами (какими, уж теперь не вспомнить). Они, конечно, стали столбами, потом Лана нервно надела на плечи сползший линялый халат, шмыгнула носом и сказала: «А плевать, что вы ждали, а что нет. Вон!» – и, видимо, указала на закрытую дверь, которую Улька не могла сама открыть. Они с той второй вылетели, как из пушки. А в это время в комнате напротив сидел и спокойно игрался маленький мальчик. Видимо, Марк?
Ее застали в позоре, а она хоть бы что. Интересно, из-за чего дрались.
***
Письма на юг.
«Дорогая, когда Надежда принесла чудо красоты — комбинезончик для Марка, у меня не было слов. Славный, мягкий, хорошенький. Самому Марку он очень понравился, он не выпускал его из рук. И даже, не сопротивляясь, дал примерить. Он в нём похож на самого красивого в мире чукчонка, надеюсь, ты это чудо увидишь когда-нибудь сама на фотке. Прости за откровенность, принять такой подарок — это мне дорого стоит. Трудная работа принимать подарки. Если дарит человек, которому ты не до конца доверяешь, не знаешь точно, что за это не придётся расплачиваться разочарованием, то это испытание. Дорогая, я отношусь к тебе, как и ко всем близким, бескорыстно, душевно. Я бы хотела по праву старшего, более опытного, и много испытавшего человека помочь тебе понять себя. Понять этот «безумный мир», рассказать обо всём просто и честно, не умничая и не стремясь к превосходству. Я могла бы рассказать о той части пути, который уже сама прошла и который тебе только ещё предстоит. Мне очень дорого твоё доверие, твоё обращение ко мне. И я, по мере сил, если возможно, буду тебе старшим товарищем. И может, когда-нибудь при условии полной откровенности, полного бескорыстия, взаимного доверия, мы станем настоящими друзьями.
Я бы, конечно, никому не рекомендовала стремиться ко мне в близкие: человек я слишком жёсткий и суровый к близким. С Надеждой мы действительно друзья и, как люди совершенно свободные, почти пятнадцать лет прожили мирно, а сейчас в состоянии самой ожесточённой взаимно-беспощадной войны. И эта война — несмотря на нашу взаимную любовь, на сознание, что мы созданы друг для друга и друг друга понимаем. Поэтому в качестве старшего мне как-то удобнее, спокойнее. Выбирай сама. С моей стороны — всё бескорыстно. И не сердись на то, что я скажу. Я буду тебе товарищем и без всяких подарков, но прости, мы не так близки, поэтому у меня нет полного доверия. Я уже не так простодушна, как раньше. Сама я пока в безденежье. До сих пор в студенческом существовании, а в отношении подарков груба, неловка, невежлива. На основе взаимного дарения для меня отношения невозможны. Будь добра, соверши требующую абсолютной честности и огромного мужества такую операцию над собой: подумай, действительно ли в стремлении дарить присутствует одно лишь бескорыстное чувство помочь, доставить удовольствие или далеко не бескорыстное чувство своей щедростью поразить, добиться одностороннего преимущества.
Меня устроит любой вариант: признаешь, что была бескорыстна и своим участием ничего от меня не требуешь. Признаешь, что переоценила свои возможности, и признаешь, что была не до конца откровенна в этом подарке, во всех своих подарках – это будет не только прекрасно, но и мужественно.
Я принимаю тебя любой. Это высшая мудрость, оказывается, судить людей по их же мере.
С дальними это ещё получается, а вот с близкими — трудновато.
Вот ты говоришь, что душевно потратилась, а все уснули. Дело, к сожалению или к счастью, в том, что никто ни в чём не виноват, никогда. Это с одного раза трудно понять. Каждый живёт по своим законам, каждый хочет жить хорошо, никто вроде бы не хочет ссориться и скучать. Но люди ссорятся, скучают и обижают друг друга, когда стеснена их свобода, когда они не могут делать то, что хочется, когда что-то мешает. Стремясь избавиться от помехи, перекрывают доступ этому чему-то. Допустим, это и был недоступный уровень твоих интересов, а может, они вообще далеки от всего этого, и всё, с тобой связанное, было им чужое, стесняющее, ненужное. Ещё один из самых низких уровней протеста. Но ты должна была понять, попробовать, а не обрушивать бурный поток своей мысли на их ограниченные тёмные души. Это всё трудно понять, с кем имеешь дело. Я сама до сих пор грешна и, видимо, буду этим грешить всегда.
Всегда знала и любила вывод Овода: люди хорошо к тебе относятся только тогда, когда ты в них не нуждаешься. Но, как говорится, то, что можно познать, нельзя просто узнать. Трудно познать себя, но ещё труднее это делать одновременно с познанием других, определить место близких людей в системе близких отношений. Нельзя требовать от других того, что они не могут. Это неразумно. Все предательства, размолвки, ссоры происходят прежде всего потому, что мы не сумели определить человеку, с которым вступили во взаимоотношения, его настоящего места, установить уровень требований. И значит, в первую голову виноваты не они, а мы сами. Либо жёстко и сурово выбирай в товарищи людей способных тебя выдержать, а если ошибся — не обижайся. И не обижая, порви с ними. Либо суди их по их законам. Люби, старайся узнать лучше, будь снисходительной и великодушной, если равноправные отношения не получаются. Иначе мы будем спотыкаться на каждом шагу, злиться без права на это, считать всех неразумными и чёрствыми. А ведь и мягкие, и бесчувственные могут любить, быть самоотверженными с теми, кто им нужен. Это трудное искусство, сочетать свои требования с чужими. Но для разумного сосуществования осваивать их необходимо. Чтобы не плакать так, милая девочка. Надо только помнить, что каждый должен жить хорошо, что мы не имеем права презирать других людей. Ненавидеть, стараться устранить кого-то со своей дороги — зачем? Уйти самому — пожалуйста. Но презирать — это мелко.
Ради бога, не восприми это как нравоучение, просто я сама это выстрадала совсем недавно. И поскольку тебя тоже интересуют эти проблемы, я охотно с тобой поделилась, может, пригодится.
Будь добра, расскажи подробнее о твоей подружке: факты, вплоть до биографических, а потом уже эмоции. И ещё, каков распорядок вашей дружбы, когда вы видитесь, по чьей инициативе, чем занимаетесь, круг ваших интересов, что соединяет, что разъединяет? Как она выглядит? Может, смогу что посоветовать, чтобы тебе не приходилось столько плакать.
Дорогая моя, позволь поздравить тебя заранее с праздником! И пожелать тебе ясности и простоты. Большое спасибо тётечке Валечке от Маркваськи за комбинезон. Привет непредсказуемой подружке Нонне. Дай вам бог радости и поменьше сложностей. Что вы всё ругаетесь? Сама я тоже сложный человек, но предостерегаю: не надо тратить жизненные силы на ерунду. Целую, Лана. Прошу не очень ждать быстрых писем».
Поразительным человеком оказалась Лана. Она была в тяжелейшей ситуации в моральном и материальном смысле. Поэтому естественная реакция со стороны окружающих — помощь. Но помощь её оскорбляла. Валентина внутренне ахнула, обнаружив сильное сходство с чертами Цветаевой. В дани виноват дающий, он должен прощения просить, а не тот, кто просит. Комбинезон она купила без всяких задних мыслей. Просто это была вещь, нужная для сынишки Ланы. Нравоучения подруги по поводу этого невинного подарка так обескуражили Валю, что она заплакала. Порыв же был хороший, но оценки полностью всё извратили, и тут уж никак нельзя было сказать, что Лана простодушна. Назвать Лану занудой Валя даже мысленно не могла...
Валя тогда как раз посмотрела «Премию» и строчила письмо под впечатлением! Ей это казалось так смело, так убедительно, она просто пузыри пускала от гордости за страну... Откуда ей было знать, что это просто социальный заказ...
«А он, оказывается, холодный человек!»
И дальше самый тяжелый... самый стыдный вопрос, до багрового румянца, это вопрос бесконечных ссор с Ноннкой. И со всеми другими: кто был глупее или умнее, с кем не совпадал уровень. Что она могла ответить о режиме дружбы? Что она живет с этой Ноннкой в одной комнате, и это одно уже — тайфун и смерть фашистским оккупантам. Нонка, которая тратила на тряпки, сладости и косметику больше, чем зарабатывала, была в долгах и жила за счёт других. Но поскольку она была ранена любовью в одно место, ей многое прощали.
Валюшка велась на её закидоны, тащилась с ней в ресторан, а потом кричала, что тупеет. Так не водись, не водись с тупыми. Не бросай последние копейки на вино. И с теми музыкантами тоже. Хорошо, когда они были редкими внезапными гостями. Но они же превращали их комнатку в питейное заведение. Им же всё равно, где пить, лишь бы было где приземлиться, разлить, гитары расчехлить... И на всю-то ночь.
Ей было стыдно описывать всё это Лане. Ведь тогда бы стало ясно: Валя такая же, как они. Какое она имела право их судить? Да ещё выступать? И нечего тут...
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/10/1275