Моё военное детство. гл. гл. 10, 11, 12-окончание

   
   Глава 10. Город Чкалов. Земля уральская
   
     Откуда отец ехал, как наводил справки о нас, и всё остальное, связанное с его работой,  мне неизвестно. Он никогда ничего  об этом не рассказывал. И вообще с этого момента – нашей встречи с отцом – дальнейшая дорога, аж до приезда в Чкалов,   как-то  выветрились из моей памяти.  Помню лишь, что  дорога была уже не такая мучительная, что по пути мы проезжали город Уральск, и что всё как-то быстро закончилось – мы оказались в Чкалове.
     А вот жизнь в Чкалове – конечном пункте  эвакуации – помню отчётливо.  Нашей семье отвели одну  небольшую комнату в двухэтажном доме в Банном переулке на берегу Банного озера. С этим озером у меня связано   неприятное воспоминание: у местных мальчишек было  развлечение: они ловили кошек, привязывали  на шею камень  и потом топили  в этом озере. Увидев меня, „новенького”,  вытащили из сумки  очередную свою жертву, привязали ей камень на шею и пытались вручить  мне. Мол, бросай  в озеро! Я в испуге убежал от них, а вслед мне полетели камни. Бросали ребята метко, так что я принёс домой несколько синяков.

В Чкалове , наконец-то,   пошел в школу, сразу в 3-й класс (в Харькове отучился только в 1-м.). Дети в школе были, в основном, русские и татары. Мы - несколько эвакуированных мальчиков, евреи - были там чужаками, заметно отличавшимися от местных. К „новеньким”  в школе всегда  отношение недоброе, а тут ещё  явно "не свои”. Над нами  ежедневно издевались. Устраивали всякие пакости, исподтишка толкали, били. Самая главная неприятность  поджидала на выходе из школы. Как обычно, центральный вход в школу - с улицы - был закрыт. Вход был   через   подворотню - под  аркой, а далее через школьный двор.  На выходе под аркой  собирались ребята постарше нас, они выстраивались вдоль стен с двух сторон   и поджидали   новичков - малышей. Начиналась беспощадная  расправа.  Нас, что называется, пропускали  „сквозь строй”,   избивали кулаками, ногами, „футболили” – швыряли от одной стенки к другой. Тех, кто падал, били на земле ногами. Первое время я приходил домой  в порванной одежде, со ссадинами и синяками, с разбитым носом, но никому  не жаловался, плакал втихомолку. Учителя, зная об этих проделках школьных хулиганов, стали открывать для нас  центральный вход. Но тем хуже тогда нам доставалось в школе, и на уроках, и на переменах. Я понимал, что просто так от этих мучителей  мне не избавиться, а прятаться от них, минуя проход через двор и арку, было унизительно. Поэтому однажды  после уроков,  сцепив зубы, пошел через двор один,  „скозь строй”. Получил тумаки, но уже,  как мог, со злобой отбивался. Ещё раз повторилась такая же история. А на  третий раз  прошел уже спокойно.  Больше меня  не тронул  никто. Местные ребята признали меня за своего и стали со мной дружить. Так, с малых лет,  понял, что нельзя показывать свой страх, слабость, надо идти навстречу опасности, „принимать бой”, и только так можно победить. Этому правилу  следовал всю жизнь. Только такая позиция делает человека свободным, внушает уважение   других  и самому  позволяет уважать себя. . .

  Хозяйка нашей  квартиры  Ульяна Ивановна, уральская казачка  - крупная, красивая, скуластая и слегка по-азиатски раскосая, с толстой косой вокруг головы. Как и многие женщины в то время, она  была одинока, но при этом,   по-русски разудалая. К нам относилась  по-доброму, делилась тем, что имела сама. Хорошо помню вкус испечённых ею „шанежек”, это такие булочки. А особенно - необыкновенно вкусное блюдо: на большую сковородку выкладывался слой  толчёной картошки, на неё - крупные, сочные  куски мяса, а сверху  снова слой картошки с „окошечком” посредине.  Это запекалось в духовке и вынималось оттуда с аппетитной , румяной корочкой. Похоже на большую ватрушку, или беляш, только вместо теста  картошка. Но такие лакомства были редкостью и только  вначале - вскоре после нашего приезда.  Потом  продуктов становилось всё меньше, добывать их стало  большой проблемой.

     У хозяйки было много подружек,  молодых женщин, мужья  которых  или погибли, или пропали без вести. Женщины горевали, но жизнь брала своё. Хозяйка устраивала вечеринки, к ней приходили эти  подружки и фронтовики, которые после ранений лечились здесь в тылу, в госпиталях. Они приносили с собой спирт-сырец (от него, случалось, и слепли!), к нему была нехитрая закуска, да патефон. Пели застольные песни и слушали рассказы фронтовиков. Иногда немного танцевали.  Всё это я наблюдал из-за приоткрытой двери и, затаив дыхание, слушал, особенно,  рассказы военных. Это хмельное веселье было одновременно  и разудалым, и очень грустным.  У фронтовиков впереди был снова фронт, возможно, снова ранение – это  в лучшем случае -   или смерть, а у женщин  - тоскливое вдовство с детьми, которых  надо  самим растить...

   Вскоре мы перебрались на другую квартиру, на улицу Пионерскую.  Там поселились в  отдельной от хозяев комнате и   немного лучше, удобнее устроились и обжились. Отца дома почти никогда не было, он всё время выполнял какие-то неизвестные мне задания,  где-то разъезжал. Мы фактически жили впятером: дедушка, бабушка, мама и я с Сашей. Жени с нами уже не было. Видимо, их брак с Яшей фактически распался, и она не считала нашу семью своей. В конце-концов она совсем уехала к себе, на Дальний Восток .

    Зима 1942-43 г.г. была уже по-настоящему голодной. Продукты выдавались по карточкам и в мизерных количествах. Карточки полагались  рабочим, служащим и иждивенцам. Рабочий у нас был один - дедушка, ему полагалось  800г. хлеба в день  а  всем  нам, иждивенцами – по 400г. На  карточки  следовало получать и жиры и сахар – по 100 г. в месяц, но этих продуктов не было, а вместо сахара, например, карточки отоваривали патокой, это  отходы сахарного производства – отвратительная, коричневато-чёрная жидкость, почти не сладкая и с неприятным запахом. Меня постоянно не покидало мучительное чувство голода. Есть хотелось всегда,и ради кусочка чего-нибудь съестного готов был пойти на всё.
 
    О тяжелой, голодной жизни в тылу, в эвакуации, написано столько, что даже и вспоминать об этом не хочется. Но один случай,  особенно остро врезался в мою память И хоть писать о нём тяжело и неприятно, я всё же расскажу эту историю. На  её примере видно, насколько много в то время значил всего лишь кусок хлеба.
   Каждый день бабушка всю  дневную норму хлеба делила на порции, по кусочку для каждого члена семьи. Порции были очень небольшие. Хлеб лежал в специальном сундучке. Вечером, перед сном бабушка открыла сундучок и дала мне кусочек хлеба. Хлеб для мамы и дедушки, остался в сундучке. Я съел свой кусок, но есть  очень хотелось ещё. А, главное, кусочки хлеба, которые были в сундучке, стояли у меня перед  глазами. Появилось непреодолимое желание  взять и съесть ещё. Ведь вот он, хлеб, рядом. Я понимал, что делаю нечто недопустимое, постыдное, но преодолеть себя не смог. Когда бабушка отвернулась, я открыл сундучок, схватил кусок хлеба и буквально запихнул его в рот. Проглотил целиком, давясь и не жуя. И, испытав блаженное чувство удовлетворения,  как ни в чём не бывало, лёг спать. В доме было жарко натоплено, поэтому  спал я почти голышом.
   Проснулся  от крика деда, который, ещё не раздевшись, с мороза, стоял возле моей постели с кучерским кнутом в руках (видать, бабушка обнаружила пропажу и рассказала ему об этом).
   - Ты зачем, мерзавец, украл хлеб?! - кричал дед -  Что, только тебе одному надо есть ?!
   Сдёрнув  одеяло, он с размаху перетянул меня кнутом по голому телу. И  яростно произнёс:
    - Больше ты красть не будешь!

    Этой боли я никогда не забуду. Меня вообще никто никогда дома не бил. Поэтому потрясение от пережитого было огромное. И эту боль,  и этот урок я запомнил на всю жизнь. И, действительно, никогда больше не брал чужого. А зла и даже обиды на деда у меня не было. Несмотря на такую жестокость, в моём  понимании он был прав.

   Чтобы как-то выходить из положения, буквально, чтобы выживать, бабушка организовала маленький семейный бизнес (правда, слова такого  тогда мы  не знали). На свои сбережённые деньги она  покупала  на рынке муку –« грубый помол» (белой муки мы давно не видели) и делала из неё «тейгелах». Это  такое еврейское  лакомство.  Из теста она лепила  тонкие, длинные  «колбаски», нарезала  на  кусочки, скатывала их в  маленькие шарики и обжаривала в каком-то жире.  Потом раскладывала эти шарики в один слой на доске и заливала их  густой горячей патокой. Вообще-то для «тейгелах» надо было использовать мёд, но его у нас и в помине было.  Когда всё это застывало, получалось очень вкусно, как орешки. Бабушка нарезала пластинки  на маленькие кусочки,  и  я продавал эти сладости на улице Кирова. Бабушка мне полностью доверяла: вырученные деньги я до копейки отдавал ей, а  за   труды она   угощала меня (и только меня!) кусочком «тейгелах».
        Такая торговля была  ещё и безопасной: милиция детей не трогала.

    Постоянное желание добыть что-нибудь съестное сильно развивало детскую смекалку.  Я подружился с мальчиком Гришей Шварцманом, и вместе с ним мы стали зарабатывать деньги.  Вставали рано утром, почти ночью, шли в городской драматический театр и занимали  очередь за билетами. К этому времени там  уже стояла большая очередь. Мы с Гришей покупали  каждый по нескольку билетов. Вечером перед началом спектакля возле театра и на подходе к нему  перепродавали эти билеты по завышенной цене (чистая спекуляция!).   Спрос на билеты был очень большой: в городе -  великое множество военных. Продавали билеты мы, в основном, офицерам с их  спутницами.  Выгодную «конъюнктуру» я нагло использовал:  заламывал несусветную – двойную, тройную -  цену за билет и, заметив колебание офицера в связи с такой дороговизной,   с улыбочкой глядя на даму, говорил, что настоящий мужчина, тем более офицер, ничего не должен жалеть для «дамы сердца»  (романов же начитался!). Бедняга кавалер под вопросительным  взглядом спутницы безропотно лез в  карман за деньгами…
 
    Этот спекулятивный промысел, кроме личного дохода (большую часть заработанных денег шли в семейную копилку), давал мне ещё и возможность  посещать театр. Я не пропускал ни одного спектакля. А ведь в  Чкалове находился   эвакуированнй  туда Ленинградский драматический театр!  Спектакли, которые я  посмотрел там, сыграли  большую роль в моём культурном  и эстетическом  становлении. Хорошо помню ведущую актрису театра Некрасову и спектакль с её участием «Олеко Дундич». В эту прекрасную актрису я был по-детски влюблён.

 Кроме увлечения театром в мою «культурную программу» тогда входило коллекционирование марок. С этим тоже была связана  возможность  заработать, так как марки, как это и принято у коллекционеров, я менял,  перепродавал.   Тогда появились иностранные марки:  военные - и офицеры, и солдаты -   находили письма у убитых немцев, забирали их, а  попадая в тыл, марки с этих писем продавали. У  знакомых военных я покупал марки для коллекции.  У меня, единственного в классе, появилась марка  с изображением Гитлера. До этого его морду мы видели только на карикатурах, а на марке это было вполне благообразное лицо, что вызывало у нас большое удивление. Эту маркуя продал  очень выгодно, задорого.
   Все деньги, вырученные от перепродажи и билетов в театр, и марок,  уходили на покупку чего-нибудь съестного. Но всё равно голод мучил ужасно. Всегда хотелось есть. Других мыслей не было – ни дома, ни в школе, ни на улице.
 Отвлекался  только  в театре, там забывал обо всём!...

Чтобы поставить точку (окончательную!)  в рассказе о моей предпринимательской, как говорят теперь, деятельности, дополню свой рассказ, забегая немного вперёд.
    Когда мы возвратились из эвакуации в Харьков, жизнь ещё долгое время была трудной, голодной. Постоянно хотелось кушать, особенно мне – мальчишке, бурно растущему в том, отроческом возрасте.  При этом  я по-прежнему увлекался театром. На удовлетворение этих запросов – и «низменных» - чего-нибудь поесть, и духовных – купить былеты в театр или кино -   требовались деньги.  Здесь мне здорово помог    харьковский Конный рынок, недалеко от которого мы жили. Бывая там после возвращения из эвакуации,  я обратил внимание, что   многие торговки   заворачивают  селёдку и другие подобные продукты в листы, вырываемые из толстых, красиво оформленных книг. Я же, фанатичный книгочей,   присмотревшись к этими книгам, с изумлением обнаружил, что это -  старинные издания  произведений русских   поэтов и писателей – Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Некрасова, Толстого и других,  в том числе,  и неизвестных мне тогда –  Писемского, Вересаева, Надсона.. Столкнувшись с таким  отношением к книгам рыночных торговок, я мгновенно сориентировался и предложил тёткам  сделку:  взамен на неудобные для них   книги с маленькими, плотными листами я принесу им газеты. Они охотно согласились.  Заворачивать селёдку в газеты значительно удобнее. Где  только смог,  раздобывал  газеты  и в обмен  получал  книги, которые  ещё не были  разорваны на листочки.
 
  Это было  настоящее богатство!  Дореволюционные издания известного издательского дома Маркса!  Роскошные обложки, хорошая, плотная бумага,  старинной вязью с виньетками выполненные начальные буквы каждой главы, богатые иллюстрации, переложенные тонкой, нежной, шелковистой бумагой, типа папиросной, только более качественной. Кроме книг, в результате этого  обмена у меня в руках  оказались  и ноты - старинные клавиры оперы  «Евгений Онегин» и  Первого концерта для фортепиано с оркестром П.И. Чайковского.
 
   Где базарные торговки раздобыли эти книги и ноты, ума не приложу. Наверное, в домах харьковских интеллигентов, бежавших от немцев.  Многие из  книг, прежде чем пустить их  «в дело», я перечитал.  Помню, какое большое впечатление  произвели на меня стихи ранее нигде не встречавшегося,  очень рано умершего поэта С. Надсона. До этого такой «упадочнёйшей» поэзии, как говорили в то время, я не читал. В моей, юной душе «молодого Вертера» она нашла довольно сильный отклик, в какой-то степени даже навеяла  серьёзную  тоску. Особенно  полюбились и до сих пор запомнились строки:

Не говорите мне: он умер –
Он живёт!
Пусть жертвенник разбит –
Огонь ещё пылает!
Пусть роза сорвана-
Она ещё цветёт!
Пусть арфа сломана-
Аккорд ещё рыдает!...

   Не ручаюсь за точность – всё по памяти!

Рассказывая об этом неравноценном обмене -  старинных книг  на газеты , придётся покаяться.  Хотя отношение к  книгам вообще, тем более, к таким, у меня было не просто уважительное, а даже трепетное,  в конечном счёте, я использовал  их  далеко не по должному назначению: поставить на книжные полки  (которых в нашем доме, кстати, и не было!), любоваться, читать и хранить для себя и будущего  потомства. Увидев эти книги у торговок селёдкой, я,  прежде всего,   вспомнил о  букинистическом магазине, в котором не раз бывал.  Помню, он находился на площади Тевелева. Книги там я не покупал, денег на это не было, только любовался ими. Подолгу, с умным видом  листал, чтобы  хоть немного почитать что-нибудь старинное.   При виде же того, как тётки на базаре  используют такие  книги в качестве  обёрточного материала для селёдки, у меня сразу  созрел   далеко не гуманитарный план.  Прочитав часть  книг,  я относил их в букинистический магазин и продавал. Наверно, платили за них мне не очень много. Тогда я даже не подозревал, что есть знатоки,  собиратели  книг, готовые платить за такую ценность немалые деньги. Зачем, считал я, это делать, когда есть библиотеки?  Только намного позже, когда поумнел и появилась возможность самому собирать библиотеку, понял, какую непоправимую ошибку совершил тогда.  То были бы бриллианты в коллекции любого книголюба…

          Возвращусь, однако, в Чкалов зимы 1943года. 
          Одно из ярких в то время моих впечатлений -  возвращение в Красной Армии армейских званий и знаков различия, по-существу,  таких, какие были в дореволюционной русской армии. Командиры стали офицерами, красноармейцы – солдатами. А главное, ввели погоны. Для меня это был настоящий шок!   Ведь с представлением о погонах ассоциировались главные враги советской власти и трудового народа - царские, белогвардейские  офицеры. В нашем сознании они были ничем не лучше фашистов. Иначе, как «золотопогонники - царские поклонники» мы их не называли.
      Впервые советских военных в погонах я увидел зимой 1943 года. Как-то вечером  шел по центральной улице города -  им. Кирова. Был морозец, и шел лёгкий снежок. В большом, многоэтажном доме окна 1-го этажа, находвшиеся  невысоко от земли,  были ярко освещены и ничем не занавешены. Через эти окна чётко различалась большая комната, а там - фигуры военных - уже офицеров в погонах!  Они увлеченно работали, склоняясь над столами, переговаривались между собой. Их голосов я  конечно не слышнал,  но золотые погоны на их плечах  видел совершенно отчётливо.  Как же это было красиво!  Как зачарованный, я долго стоял у этих окон и смотрел на  офицеров. Будто в кино!  Но  в кино показывали не наших, а «белых» офицеров, врагов,  а это -  наши, советские, и мне они очень нравились.  Казались  какими-то романтическими воинами-героями. На следующий же день в школьной библиотеке я стал лихорадочно искать книги о русской армии. Сначала ничего не находил, а библиотекарши пожимали плечами, удивляясь моим поискам. Потом  всё-таки нашлись старинные книги о русских полководцах, прочитал даже повесть Куприна «Юнкера». Школьные  культурные работники поняли, откуда идёт мой интерес, и стремились удовлетворить его, соответствовать изменившимся  обстоятельствам.


                Глава 11.   21-й километр

 
   За  зиму   мы все совсем отощали, голод мучил ужасно, особенно тяжело стало  к весне 1943 года. Насколько  помню,  буханка хлеба на рынке стоила 1200 рублей, а килограмм картофеля – 200-300руб. Зарплата у  работающих  была  чисто символическая, купить за неё  почти нечего нельзя было.  Немногие ценности, которые ещё оставались у бабушки, давно проданы.   Иногда выручал  ячмень, который деду  удавалось  принести из конюшни, где он работал. И тут к нам на выручку  снова пришел отец. Он, как всегда, занимался работой по снабжению. На протяжении всей зимы   дома  почти не появлялся, по крайней мере, я этого не помню.  Видимо, по роду  работы он как-то пересекался с  Управлением  лагерей и колоний, которых в этих краях было множество. Им  требовался транспорт (лошади) для заготовки леса, а нашему институту необходим был лес.  В тех степных краях  в обмен на лес можно было получить корм для лошадей-доноров. Чтобы осуществить эту комбинацию,  отец договорился с лесозаготовительной организацией (исправительно-трудовой колонией) о поставках леса институту.  В результате, в начале лета в  командировку на заготовку леса был отправлен  мой дед, как представитель института, а с ним поехала и вся наша семья:  бабушка, мама, я и Саша. Мы ехали поездом до станции Колтубановка, Бузулукского района, Чкаловской области.  Дедушка  с Коцековичем и другими лесозаготовителями, вместе с лошадьми,  следовали тоже железной дорогой   в товарных вагонах.

  Колтубановка –  большое село и одновременно узловая станция. Там мы прожили всего несколько дней.  А дальше отправились к  лесопункту под названием  «21 километр».  Это место, где велись лесоразработки. К нему вела железнодорожная ветка. Туда  мы отправились  снова на лошадях, но  уже налегке, не в будке, а на телеге, вместе с отцом, который встретил нас в Колтубановке.
    Дорога, которая вела в этот  лесной край, и на дорогу-то не была похожа, так, извилистая, песчаная тропа между деревьев.  Вокруг глухой лес – сосны-исполины, сменяющиеся дубовым или берёзовым лесом. Вокруг – ни души, ни одной встречной повозки, ни одного человека.  Лучи солнца, с трудом пробиваются сквозь кроны деревьев,  тишина, нарушаемая  пением птиц, да похрапыванием лошадей, тяжело идущих по песку. При первой же остановке слева и справа от дороги  обнаружили  землянику - огромные поляны  этой ярко-красной, крупной, выглядывающей из-под  зелёных веточек ягоды. Раньше я никогда её не видел и не ел. Мама объяснила, что это такое, и мы, упав на траву, лёжа, рвали её и ели, ели, не могли оторваться от  этой вкусной, сочной, душистой сладости.

    Наконец, прибыли на место назначения. (Отец привёз нас туда и снова куда-то надолго уехал).
Это был небольшой посёлок посреди лесной глухомани. Местных жителей очень немного.
Поблизости находился лагерь заключённых, которые   выполняли тяжелейшую работу по рубке, трелёвке и погрузке леса на железнодорожные платформы. Я много раз на небольшом расстоянии наблюдал за их работой. Их охранял конвой. Начальником лагеря был майор НКВД  Исаак Маркович Шапиро, он был полным хозяином не только  в лагере, но и во всём этом посёлке.
    Железнодорожная ветка подходила близко к посёлку. Туда приходили  вагоны и платформы, на них грузили лес и отправляли его в Колтубановку, а оттуда  куда-то дальше. За «21-м километром»  железной дороги уже  не было, это был тупик.
 
    Дедушка работал на вывозке брёвен из леса. Кроме того, лошадей использовали при погрузке леса в вагоны.  Это - сложная, тяжелая, требующая большого умения и ловкости  работа. Я часто, подолгу, с интересом наблюдал за нею.
   С одной стороны металлического товарного  вагона без крыши ( в таких ещё  возят сыпучие грузы – уголь, песок и т.п.), наклонно  приставлялось по два бруса,  по которым бревна,  лежащие на земле,  вкатывались в вагон. Бревно с двух краёв  обвязывалось  верёвками, которые  перебрасывались через  вагон на его противоположную сторону.   Там верёвки  прикреплялись к оглоблям двух лошадей.   Медленно отводя лошадей от вагона,   брёвно втаскивали в вагон. Заключённые, находящиеся в вагоне, ломами сбрасывали  бревно и освобождали его  от верёвок. И эту операцию повторяли снова и снова. Когда не было лошадей, их заменяли зеки, таща брёвна за верёвки, перекинутые через плечо. Надо  иметь в виду, что брёвна эти были толстенные, тяжеленные, и не всегда укладывались ровно. Нужно было их подправлять, кантовать. Тяжкий труд! А если брёвна грузили на открытые платформы, то, чтобы брёвна не  могли упасть с них,  по всей их длине платформы ставили вертикальные стойки. 
     Кроме нас, в посёлке были ещё поляки - эмигранты из Польши,   откомандированные туда из Бузулука,  тоже на лесозаготовку.  В Бузулуке находился центр польской эмиграции, и там формировалась Польская Освободительная Армия. По-моему, она называлась «Армия Людова», в отличие от «Армии Крайовой», которая создавалась и финансировалась англичанами,  и вела в Польше партизанскую войну.

    Все взрослые, кто находился в посёлке, особенно мужчины, работали тяжело. Но  там  мы перестали голодать, и это было великим счастьем.  Была  картошка, какие-никакие овощи, в лесу грибы, ягоды. И в достатке ячмень, у лошадей его было навалом.
В этом посёлке мы жили  не в крестьянском доме, у хозяев, а в строении,   типа барака.  За стенкой  жили поляки, человек 10-15 -  очень беспокойные соседи. Каждый вечер  между ними  разражались скандалы с криком и руганью. Особенно, когда выпьют, громко орут, лица и шеи  краснеют, от гнева глаза буквально вылазят из орбит, размахивают руками, но… никогда не дерутся! У них я научился таким часто употребляемым выражениям как  «Матка Бозка, Ченстоховска», « пся крев»,  «Але зо пан хце?» и т.п.  После  шумных скандалов наутро поляки поднимались,  как ни в чём не бывало, весёлые, дружелюбные, а вечером всё начиналось сначала… 
   Их заботили два вопроса: мобилизация в польскую армию и -  где они будут воевать?  С мамой  обходились  приторно любезно, обращались к ней: «пшепрапшем, пани», «бардзо дзенькуем, пани» и т.п. Мама просто таяла от  галантности польских кавалеров, иногда готовила им еду, гладила одежду.
Дядя Сеня Коцекович тоже очень уважал мою маму. Периодически  приносил нам в подарок свежую, ещё не ощипанную курицу.  Мама отнекивалась от таких необычно ценных подарков, но всё-таки принимала, разделывала , готовила  курицу и приглашала на обед дядю Сеню. Однажды пришли местные женщины и рассказали о своей беде: мол, в посёлок повадилась лиса, которая таскает кур, да так,  что и следов никаких не оставляет…  Мать заподозрила Коцековича и потребовала, чтобы он прекратил снабжать  нас курами.

    Коцекович работал на конюшне. Туда охотно приходили куры - пастись возле лошадей:  еды для них - зерна -  было полно. Я часто пропадал там, возле моих любимых лошадей, особенно возле рыжего выездного жеребчика, помогал старому солдату ухаживать за ним.      
    Однажды он мне говорит:

    - Показать тебе, Вовочка,  как надо кур ловить ?

    И у меня перед глазами разыгрывается такая картина:
   Широко раскинув руки, пристально глядя на ближайшую к нему курицу, как бы гипнотизируя её, дядя Сеня   быстро, задушевно так, ласково что-то шепчет ей.  Курица обречённо застывает на месте, стоит не двигаясь.  Он спокойно поднимает её  с земли,  аккуратненько, едва заметным, лёгким движением  скручивает  ей шею и  прячет в свой широкий, синий рабочий халат,  в  который  он  всегда был  одет  в   конюшне.

    - Ну, вот, Вовочка, видишь, всё  по-мирному, по-тихому. Пойдём, обрадуем мамочку!... А вечером, какой будет супчик! – и, прижимая левой рукой  добытую  птицу, которая находится у него где-то подмышкой с левой стороны и  совершенно  незаметна, лёгким,  кошачьим шагом двигает вперёд. А я, тоже завороженный его ловкостью и удалью, с восторгом следую за ним. Маме , естественно,  об этой проделке Коцековича  ничего не  рассказал.
   Дед со временем  что-то заподозрил и предупредил его, что, если увидит  за этим занятием, заколет  на конюшне вилами. После такого предупреждения куры перестали пропадать. «Лисицы»  прекратили свой разбойный промысел!

    Самые сильные  мои  впечатления от  жизни в  колтубановских лесах – это впечатления  от природы,    которая нас там окружала,  и которую я, городской мальчишка, впервые увидел и воспринял с восторгом. Сказочная красота!  Лес – местами дубовый, местами берёзовый. Величественные, чуть не до неба высотой, сосны, могучие, раскидистые осины. Высоченные,  в человеческий рост, травы: жесткая осока, мягкий, ласковый ковыль. Болотца с какими-то ягодами на кочках. А главное – малинники и земляничные поляны с немыслимым количеством  моих любимых, необычайно вкусных ягод!  И я там один. Никого -, никого нет. А птицы – к сожалению, не знаю их названий. Садятся близко, непуганые, можно долго за ними наблюдать. В какой-то момент мне вдруг захотелось охотиться на птиц. С помощью   дяди Сени смастерил  лук с наконечником из гвоздя. Ходил, изображая  охотника (кое - что из Фенимора Купера к тому времени  уже прочитал), но, слава Богу, ни в кого не попал!
Ходил по лесу часто,  углубляясь,  всё дальше и дальше. Никогда не блудил, хорошо запоминал дорогу.  Нередко встречал лисиц, ужей, даже гадюк, но не боялся, расходился с ними мирно. Только однажды на моём пути оказался страшный «зверь», встреча с которым  запомнилась на всю жизнь.
 
     Углубившись в лес, я вдруг увидел… домашнего козла. Вроде бы, ничего страшного. Беда в том, что он тоже увидел меня, и я ему явно не понравился. Без всякого объявления войны, он разогнался рогами вперёд, с нескрываемым намерением забодать меня. Я успел ухватить его за рога. И так мы стоим - друг против друга. Козёл ничего не предпринимает, просто упёрся в мои руки и стоит. У меня уже руки затекли, устали. Бросаю козла и пытаюсь уйти. А он, чёрт рогатый, опять за мной и ну, бодаться!  Я - опять за рога. И  так мы снова стоим, глядя друг другу в глаза. При этом у козла они спокойно-недобрые, глядящие с явным превосходством. Что ему читалось в моих глазах, не имею понятия. Скотина, он чувствовал свою силу!  Снова бросаю его, и снова пытаюсь убежать. Цепляясь за кусты, спотыкаясь о валежник, падаю. Козёл тут как тут. Стоит надо мной, лежащим, беспомощным, смотрит  немигающим взглядом,  и не трогает,  ждёт. Лежачего не бьёт  -  «джентльмен»! Как только поднимаюсь, опять начинает бодаться. Я снова хватаю его за рога. Он спокойно останавливается, стоит, упершись в мои руки, которые у меня уже просто онемели. Снова пытаюсь бежать, но дыхание  уже сорвано, и не столько от усталости, сколько от волнения, а этот садист опять преследует меня. Я в полном отчаянии: один – на один в лесу с этим треклятым козлом, и никакой надежды на помощь.  И всё-таки  эту надежду, которая, как говорят, умирает последней, я не теряю.  И  она-таки явилась   в лице женщины – хозяйки этого «фашиста»-козла. Оказывается, он потерялся, и она его искала. Увидев нас, стоящих в позиции борцов на ринге,  заорала на него, и он, мерзавец,  тут же меня отпустил и, как ни в чём не бывало, побежал к хозяйке, которая  врезала ему палкой по спине.  На это козёл никак не отреагировал и лёгкой трусцой побежал домой.  Женщина, обратившись ко мне, попросила прощения и добавила:
- Он, паразит, обижает  детей и стариков. Уж я его луплю-луплю, а ему  хоть бы хны! Но по его козлиной части он хороший, вот я его и держу.
   Что она имела в виду, я не понял…
   На следующий день эта женщина пришла к нам домой  и принесла целый литр свежего козьего молока – в качестве возмещения моего морального ущерба. Мать сначала ничего не поняла, ведь о своём позоре я ничего ей не рассказал.  А козье молоко  тогда попробовал впервые в жизни, и оно мне очень понравилось. Так что в жизни всё в конце-концов  кончается хорошо. Надо только надеяться и верить.
 Одна только незадача. С тех давних пор много воды утекло. Я вообще-то люблю животных и не боюсь ни лошадей, ни коров, ни, даже, быков, ни уж, тем  более, собак. А вот козлов с тех самых пор  по-прежнему боюсь, точнее сказать,  опасаюсь – по жизни!.

К сожалению, в жизни всё когда-то кончается, особенно, хорошее… Закончился и наш контракт с НКВД (!) И снова мы в путь. По лесу, по мягкой песчаной дороге.  В упряжке золотистый жеребчик. Высоко держит голову. Ржет, хорохорится. А мне грустно. Не хочется возвращаться в  грязный, голодный Чкалов.


                Глава 12.  Конец эвакуации, возвращение в Харьков 

  Ещё из приятных событий того времени – поездка с мамой в Бузулук.  Там оказалась наша бывшая  домработница Ася.   Когда я был  совсем маленьким, она  молодой девушкой  пришла работать  к нам в дом, но  вскоре где-то на танцах познакомилась с лётчиком и вышла за него замуж.  Мы потеряли  Асю из виду и с тех пор не встречались.  Но отец помнил фамилию её мужа и, когда она промелькнула в печати,  заподозрил, что это - фамилия мужа нашей Аси. И действительно, это был он – герой войны в Испании и  нашей войны с фашистами. К тому времени, когда мы нашли Асю в Бузулуке, её муж уже был дважды Героем Советского Союза, генералом.  Фамилию его я  вроде и помню, но боюсь переврать, поэтому, опущу. В своих странствиях во время войны  отец разыскал Асю, и она взяла с него слово обязательно приехать к ней и привезти с собой  маму и меня,   которого она нянчила совсем  маленьким. В Бузулуке  Ася жила в роскошном доме, с богатым убранством. Встретила нас в  нарядном платье, сама такая красивая. И какими же вкусностями  угощала нас!  Особенно запомнился мне шоколад, вкус которого,  памятный  с детства, я  давно забыл. Они обе с мамой плакали, вспоминая прежние, довоенные годы. Ася оказалась из тех людей, что  помнят добро, и была благодарна моим родителям  за отношение к ней в тяжелые годы её молодости. Мужа её дома не было, он воевал. Я видел лишь его фотографии. Позже, и во время, и после войны, я видел его портреты в газетах. Но больше с Асей мы не встречались. А тогда, провожая,  она загрузила нас  всевозможными консервами, сладостями. Этот невероятный дефицит мы экономили, и нам хватило его надолго.

   По приезде в Чкалов нас ожидала радостная весть: 23 августа 1943 г. освободили наш родной,  любимый Харьков! И  больше мы уже ни о чём не думали, кроме как о возвращении домой. Отец связался со своим, дорогим его сердцу заводом, который сразу же после освобождения стал ремонтировать танки.  Оказывается, во время оккупации немцы на этом заводе  ремонтировали свои танки,  так что завод не простаивал и был на ходу.  Отцу  дали бронь, и вызвали  в Харьков.
 
   Осенью 1943 года в числе первых мы уехали из Чкалова. Теперь  уже не  на лошадях, а поездом. Хоть и не в пассажирском  а в товарном вагоне, но в  отдельном  - «теплушке».

  В сравнении с поездкой на лошадях, это было  счастливое путешествие. Мы  уже не беженцы!   Возвращались  в свой, освобождённый город, а фашистов Советская Армия гнала прочь! Совсем другое состояние и настроение.   Вагон  обогревался  печкой - «буржуйкой»,   угля хватало,  так что холода  были не страшны,  и спали мы  на удобных нарах.  А главное, впереди  нас ждала встреча с  родным  городом,  возвращение в свою квартиру и, может быть, в скором времени, в мирную жизнь. Но до этого – до мирной жизни - было ещё далеко.  В Харьков  приехали  к концу декабря 1943 года, одними из первых эвакуированных.
 
    Город был страшно разрушен, особенно, центр. За  Харьков  шли тяжелые бои, он переходил из рук в руки. Все, и стар и млад,  сразу были вовлечены в  разборку разрушенных зданий.

    Я сразу пошел  в 4-й класс 69-й харьковской мужской школы - семилетки . (обучение в школах тогда  было раздельным). Она находилась недалеко от нашего дома.   К тому времени  мне  уже исполнилось  11 лет.  В одном классе со мной учились 14-15-летние ребята. Они оставались в Харькове при немцах.  Три года во время оккупации  не учились.  Ребята – переростки, старше меня не только по возрасту, но и по жизненному опыту. Они пережили оккупацию, голод, холод, ежедневный страх смерти – немцы не церемонились ни с кем. У них были уже  взрослые интересы. Но  надо отдать им должное, нами они особенно не помыкали, как часто бывает между старшими и младшими. Таких, как я, 10-11-летних, в классе было немного, а евреев, кроме меня, вообще ни одного. Те, кто оставался в Харькове, все погибли, а бежавшие ещё не возвратились.  Поэтому  для старших ребят я  был диковинкой -  очевидно,  они считали, что евреев вообще уже нет на свете.  Фашисты оставили свой след в их сознании – подростки настроены были весьма антисемитски.

    В программе учёбы даже в младших классах  много времени отводилось изучению военного дела. Неудивительно: страна воевала. Преподавали  этот предмет   бывшие фронтовики, признанные  непригодными к военной службе после полученных ранений. На этих уроках нам вручали муляжи винтовок и автоматов, учили выполнять всякие оружейные приёмы,  мы ходили строем, отдавали честь и т.д. и т.п.
    Нам, совсем ещё  мальчишкам,  эти уроки нравились. Во-первых, учителя - мужчины (в отличие от остальных – в основном, женщин), а во-вторых -  только что с войны!  Эти вчерашние воины преподавали военное дело с необычайным рвением и старанием.
 
    Хорошо помню  учителя  военного дела – кадрового офицера Красной Армии,  майора Алтунина – уже немолодого, крепко сбитого, но всего израненного. Лицо – выдубленное солнцем и временем, короткая стрижка.  О себе он говорил: «списанный подчистую». Он воевал ещё на Халхин-Голе,  прошел финскую войну и почти всю Отечественную. Был ранен в бою при освобождении Харькова и после госпиталя застрял здесь на какое-то время.
 К нам   относился вполне серьёзно и требовательно, с уважением к нашей ребячьей, пацанячьей личности. Много, интересно рассказывал о войне и о военной службе, которую  боготворил. Каждый урок начинал с информации о положении на фронтах, на полях сражений. И всё это – серьёзно, но  доходчиво и без всякого ура-патриотизма, как взрослым. Учебные винтовку и автомат разбирал у нас на глазах виртуозно, артистически.

  Ещё раз хочу подчеркнуть – это уроки в 4-м классе!   И нам они  очень нравились! А мне, особенно:  майор Алтунин был терпелив к таким неумёхам,  как я…
К сожалению, он недолго пробыл в нашей школе. При первой возможности уехал к себе на родину, куда-то в Россию.

    Многие ребята, которых я знал, впоследствии  учившиеся в разных школах – Стасик Пригода, Орлов, Володя Зубарев, Игорь Нигровский (всех не упомню) -  под влиянием именно майора Алтунина впоследствии избрали для себя  профессию военного. Хотели быть таким, как он! ...
 Но среди  учителей военного дела были и другие,   чудаки, даже у нас, малышей,  вызывавшие смех. Например, капитан Шрамко. Небольшого росточка, субтильный, сильно хромающий. Перед строем 11-13-летних четвероклассников - «будущих воинов»  он вещал:

   - Усем смотреть на капитана Шрамко! Делать усем, как я: тело прямэ, ножки поднять  повыхше, грудь колясом, и:  ать- два, ать – два!  Кру-у-гом, ать-два!  Праве плечо уперед,  ать-два!
  При этом  картинно изгибался, поднимался на цыпочки и, проходя  вдоль строя, туда – сюда,  с очевидным удовольствием, многократно  повторял эти  команды. Да так увлекался демонстрацией своих умений, что нам не оставалось времени выполнить его  команды - «ать-два» и «грудь колясом» .

   Почти каждый день после школьных занятий мы, школьники ходили разбирать развалины – дома, разрушенные  бомбардировками. Любимый город был полностью восстановлен очень скоро. Эту тяжелую работу  мы делали охотно,  с энтузиазмом, даже  с песнями.
   Но как же всем нам всегда хотелось жрать!...

    То время было очень трудным, во всех отношениях. Ещё шла война, и никто не знал,  когда она закончится.  Продуктов, которые выдавались по карточкам,  нехватало. Мучило чувство постоянного голода.   Хорошо помню, как в школе все мы ждали большой перемены.  Н этой перемене в столовой - на  втором этаже -   детям выдавали еду:  тоненький кусочек хлеба, слегка присыпанный сахарным песком. За ним туда  все неслись, как угорелые. Чтобы получить этот кусочек, мысль о котором не давала покоя весь урок перед большой переменой, нужно было прорваться сквозь толпу учеников, потому что  всем хлеба не доставалось.  Я прорывался почти всегда – бегал быстро,  перескакивая через две-три ступеньки!

    Возвращаясь в Харьков, мы и не надеялись, что там нас ожидает сытая жизнь.  Но то, что  увидели по приезде, очень удивило. На рынках шла бойкая торговля, было много продуктов. Картошка, молоко  свободно продавались по ценам, доступным  даже для  нас. Что было большим дефицитом, так это соль. Но с этим нам повезло. Когда по дороге из Чкалова  проезжали город  Соль- Илецк,   по совету опытных людей мы запаслись там небольшим количеством соли. И этого  хватило, чтобы, продавая её в Харькове,  покупать продукты на рынке и  хоть немного отъесться. Высокая цена на соль  очень помогла нам  в первое время после возвращения из эвакуации.
(О своём личном  «бизнесе»  с обменом  газет на старинные книги  и  последующей их продажей  я уже упоминал).
Особенно поражало то, что в Харькове была тогда частная торговля, частные магазины, частные рестораны. Всё можно было купить без всяких очередей. Это было невиданно! Я даже мог попробовать конфеты, вкус которых давно забыл. Продавалось мороженное! Был даже белый хлеб!  Всё это, конечно, стоило дорого, но продавалось свободно, не по карточкам и без очередей. И так продолжалось несколько месяцев. Потом вдруг, как по мановению волшебника, всё сразу исчезло, причём, не только эта частная торговля, но и сами торговцы. Не осталось и следа от такой благодати. До сих пор не могу понять, как это могло быть? Люди, которые оставались в Харькове при оккупации, рассказывали, что тогда там тоже был страшный голод и существовала частная торговля. И не верить им было нельзя.
 
    После того, как частную торговлю в одночасье прикрыли, с продуктами питания стало опять очень тяжело. А  лето 1946 года  запомнилось  сильнейшей  засухой,   тогда вообще наступил  настоящий голод. И он также внезапно прекратился с отменой карточной системы.  Чудеса социалистической экономики!

   Хорошо помню последний день перед денежной реформой. Это было уже после войны,  13 декабря 1947 года. Реформа произошла 14 декабря одновременно с отменой карточек на хлеб и основные продукты питания.
   Деньги меняли «один к десяти». Сумма, разрешенная к обмену на новые деньги,  ограничевалась  каким-то, видимо, небольшим, пределом. Так что,  те, кто имел большие деньги, теряли на этой реформе очень много.  Мои родителей лишних денег никогда не имели поэтому для них реформа  катастрофой не была.  А бабушка моя была женщина предприимчивая, прижимистая, всегда, как теперь говорят, вела какой-то бизнес. У неё денежки водились. 
   И вот, вечером, накануне введения новых денег, дед вдруг  дал мне рублей  восемьсот, или тысячу. По тем временам – большие деньги! Наверное, они всё равно у них пропадали.  С этими деньгами я с другом Гришей  отправились в поисках чего-то съестного. Но все магазины  в связи с предстоящей реформой  закрылись,  нигде ничего не продавалось, потратить  деньги было негде.
   Мы забрели на центральную улицу Сумскую, в тот вечер тёмную и малолюдную.  Светились  огни только в ресторане «Люкс». Зашли  туда.  В ресторане  полно народа. В основном, «гуляли» офицеры с женщинами и какие-то подозрительные личности. В помещении  холодно, и все  в верхней одежде. Играл оркестр. Все громко разговаривали, размахивали руками,  курили. Чувствовалась крайняя степень возбуждения, какой-то надрыв. И все поголовно  пьяные. Настроение, как перед концом света. Пир во время чумы! Такие сцены я видел впоследствии  в кино, когда показывали отчаявшихся, проигравших гражданскую войну белых офицеров, теряющих Родину!
 
    А  в ресторане подавалась только водка. Из закуски – солёные огурцы да квашеная капуста. Хлеба не было! И никакой другой еды!
   Мы, 15-летние ребята, чтобы быть как все, тоже взяли бутылку водки – тёплой, противной.  Огурцы и капуста тоже  невкусные, кислые. Так эта водка и осталась, почти не тронутая нами...

  Зато на следующий день открылись магазины, в которых появилось невиданное обилие продуктов. Цены  высокие – «коммерческие».  Правда, продолжалось это обилие совсем недолго. Но главное – появился  хлеб, который  теперь уже был всегда и продавался без карточек!  Карточная система отменена! И  деньги  были уже другие.  Ценились они гораздо дороже прежних.

    И последнее, из сильных  впечатлений того, военного времени.

   Есть масса воспоминаний моих современников о том, как они встретили день Победы. Как правило, говорят и пишут о том, что этого события ждали со дня на день. Но я помню, и такое впечатление было у всех, кто был рядом со мной: о победе мечтали, её действительно с нетерпением ждали. Но ощущения, что она должна наступить вот-вот, не было! Даже, когда уже шли бои за Берлин, уверенности в том, что война ни сегодня- завтра закончится, не было! Говорили о возможности появления какого-то нового оружия у Гитлера, да  и  действия союзников не  вызывали доверия. Ведь они долго раскачивались, прежде чем открыть 2-й фронт, и открыли его только в июне 1944 года! И  хотя в городе уже давно отменили светомаскировку,  зенитные орудия  ещё долго  стояли на стадионе, недалеко от нашего дома -  на случай воздушного налёта.

       Когда в ночь на 9 мая я проснулся (я всегда был сладкоежкой, и мне захотелось полакомиться, а в буфете, я знал, оставался от первомайских праздников кусочек шоколада),   вдруг услышал грохот, артиллерийские залпы.  Решил, что это - бомбёжка. И так подумал не только я. Все перепугались. Но тут с улицы донеслись радостные крики. Не понимая, в чём дело, люди  повыскакивали из домов. Это  были крики радости! А стрельба оказалась праздничным салютом.   
   Вот так она пришла  – долгожданная  Победа!!!

                к о н е ц