Портрет друга

Агзам Камилов
— Санджар. Даю голову на отсечение, ты родился в рубашке портретиста, — заявил Владислав,  щурясь на головку девушки-гаишницы, которой было бесспорно тесно на небольшом холсте. — Теперь я понял, почему все эти Ван Дейки, Серовы, Абдуллаевы и Шиловы воображали себя портретистами. Эта интернациональная бригада имела на то вескую причину и, скорее, единственную – тогда не были зачаты даже твои родители. Разумеется, клан вёл бы себя поскромней, если бы члены семьи были достаточно прозорливы, чтобы предвидеть появление на свет художника-бунтаря Санджара Салимова. Однако сколько лет жизни потратил он на малеванье пейзажей всяких и натюрмортов, малодостойных его дарования!.. По-моему, твоё самоубийство несколько затянулось. Пора взяться за ум, джигит. Хотя понимаю, ты делал то, за что тебе платили. 

— Ну да, — кивнул Санджар, —  у людей завелись деньги и уважающие себя предприниматели считают теперь ниже своего достоинства обклеивать стены фотообоями. Сегодня любой чайханщик понимает, что это – дурной тон, плебейство, и пасть ниже уже некуда. Народ почесал затылок и вспомнил, что существует такая штука – живопись. Надеюсь, недалёк и день, когда толпа образумится настолько, что и фотоальбомы станут фотопозором любой семьи. Так, выпьем же за это…

— Нет, нет, мне уже хватит, ладно, будь по твоему, но только чуть-чуть… И впрямь, в городе не сыщешь закусочной, не превращенной в вернисаж моим другом. Иной раз кажется, что повара и те стряпают свои фирменные блюда по твоим натюрмортам-рецептам. То-то я думал, почему это у нас стали готовить так хорошо. А завсегдатаи ресторанов и кафе, вольготно чувствующие себя в окружении ландшафтов и лесопарков, написанных доморощенным виртуозом, в конце концов уразумели, что пикники – это пережиток прошлого. Да, это безумие – тратить время на обременительный вояж за город, когда можно просто зайти в первую попавшуюся забегаловку и вдоволь надышаться воздуха, глядя на дивные клоны тополиных рощ и ручьёв, приковывающие внимание пуще, чем их прототипы. Что же касается лично меня, то я бы предпочёл понюхать какой угодно завалявшийся эскиз твоих натюрмортов вместо закуски. Но в тебе задыхается портретист, пойми.

— А мне всё было по нраву. Считал, что любой  пористый известковый камушек Чимганской горы ничем не уступает в выразительности лицу иной образины, по недоразумению внесённой в перечень венцов творения. — Санджар почтительно посмотрел на Владислава, который обнажил эталонные зубы в ответ. — Но если бы мне предложили выбрать что-то одно между полем тюльпанов и очаровательной стайкой блондинок из отделения спортивного танца ташкентского университета всевозможных искусств, я бы точно откинул копыта, как буриданов осёл. Что правда, то правда. И ты заметил верно –  меня в последнее время тянет к портретам, как муху к мухомору. Вот и сейчас руки чешутся – не терпится хотя бы набросать углём… ну, пускай твой, по сути, непередаваемый анфас. Ладно, надменный потомок завоевателей райских оазисов, расслабься, я преувеличил, самую малость.

—  Так, прочь сомнения, изнеженный правнук  ферганских партизан-сорвиголов. И почему – углём,  у тебя, что, утечка масла?.. Ах, да, тут сейчас света кот наплакал, понимаю. Или ты убеждён, что в мире нет красок, коими можно было бы написать мой неповторимый  облик?

— Да Бог с ним, со светом. Дело в том, что у аксакала-солнца дурная привычка – бегать трусцой в это время дня, и, следуя за ним, недолго превратить этюд в муть, панимашь? Светотени и цвета больно быстро меняются, рубишь? Давай лучше, я тебя быстренько сфоткаю и сделаю пару блиц-набросков карандашом; а с утра пораньше возьмусь за портрет, ладушки? Лучшие образцы портретов ныне так и создаются – секрет полишинеля. Хорошие слайды ни разу, со времён Дагера, нашего брата ещё не подводили. В конце концов, ты ведь не сможешь позировать мне дни напролёт в течение недели; какой же натурщик из рачительного отца семейства, правильно? Вероятно, сама судьба послала тебя ко мне сегодня. Поглядим, прав ли ты и что у меня получится. За дело?..

* * *

Санджару почудилось, что неделя минула как семь минут. Едва наложил он последние мазки к портрету Владислава, как тот был тут как тут; снять работу с мольберта молодой мастер не успел. Впрочем, этих двуногих деревянных станков в студии было около полдюжины – Санджар владел завидным умением корпеть сразу над несколькими холстами, как будто вдохновение  превращало его в осьминога-мутанта. Но в этот раз ни пейзажей, ни натюрмортов среди них не наблюдалось; можно было подумать, что художник поклялся на крови не множить их более. Со всех полотен  на Владислава изучающе пялились глаза, мимо которых невозможно было пройти, не удостоив их ответного внимания.  Казалось, что ценителю изящных искусств стоило больших усилий переходить с одного изображения на другое. Влекомый малоизученной наукой силой, он подошёл к мольберту, перед которым лежали на табуретке палитра с размазанной по ней радугой; букет грязных кистей и – будто испачканные кровью художника – тряпки. Живописцу с очень большой буквы померещилось, что Владислав стоит перед зеркалом, правда, не простым, а волшебным. Увы, не было умиротворения в душе творца, и сердце его трепыхалось, голова же занята была одной лишь мыслю: что думает Владислав, большой любитель живописи и не только, о портрете, в который его друг вложил весь свой талант, всю душу?.. И носитель сей трепетной субстанции едва с ног не свалился, когда тот сказал, как отрезал: «Потрясающе» и, не отрывая глаза от холста, махнул рукой на приятеля:

— Не мешай, пожалуйста, басмач. Займи себя чем-нибудь.

Санджар восторженно улыбнулся и засеменил к холодильнику, где дожидались своего часа пара бутылок привычного до боли пойла и подобающая закусь.

— Ну, скажи хоть слово, — попросил он, трясясь от нетерпения. Залив водкой журнальный столик, ловко убрал оттуда книги-альбомы с репродукциями.  — Не томи, комиссар.

— Перед нами типичный представитель урбанистического века. Мы видим на полотне преисполненный  уныния облик горемычного современника, изнывающего в душных объятиях бездушного мегаполиса, где господствуют бетон, металл и стекло, — решил Владислав.

— Неплохой зачин, валяй дальше, погони пургу, урус! — тихо воскликнул Санджар, пьянея от радости. — Кстати, на, пропусти стопку для разгона.

— Ага, рахмат… Самый захудалый абитуриент, близорукий на один глаз и дальнозоркий на другой, узрел бы в очах портретуемого тоску по природе-матушке, кинувшей свое дитё в каменных джунглях. Это человек, который каждую ночь видит один и тот же сон, ужасный сон, в котором он  вновь и вновь рвётся к названной маме, пытаясь добраться до живительных горных речушек и коснуться листьев плакучих ив над ними… Все муки Тантала – райское наслаждение, по сравнению со страданиями этого бедолаги. Нам преподнесена сдержанная, немая трагедия, поражающая пуще, чем крикливые шедевры, переполненные всеми мыслимыми несчастиями. Несмотря на мастерски небрежно выведенные мужской гардероб и короткую причёску, изображённый не имеет каких-либо половых признаков…

— Ну ты даёшь, — одобряюще заметил автор полотна, — ишь, куда занесло.

— Вот именно, это образ современной особи рода человеческого, лишенной индивидуальности. У неё нет собственного лица; в мозгах отсутствуют мысли, позволяющие идентифицировать её как личность; эмоции сведены на нет; на лице давно уже не вычерчивается мимика… И какой колорит! Картина насквозь пронизана затхлым. удушливым воздухом мега-сити, и кажется, что зрителя вот-вот скрутит приступ кашля от смога, исходящего от полотна. Сотни оттенков, тончайшие нюансы одних и тех же цветов создают атмосферу, необходимую для раскрытия авторского замысла, берущего за душу. Кстати, профессионально наплевательское отношение художника к фактуре одежды и деталям интерьера импонирует; оно стимулирует воображение зрителя. И он сам  мысленно дорисовывает недостающие подробности, как бы заглазно участвует в творческом процессе; словом, приобщается к миру богемы.

— Извини, что прерываю. Ты говорил, что во мне дремлет портретист. Так вот, и ты, мой бесценный друг, должен был стать профессиональным искусствоведом. С таким чувством красок и  зрительным мышлением, хлеб твой не был бы горьким. Продолжай, однако, свое ласкающее слух, воодушевляющее словоблудие… В чём дело, почему так озираешься вокруг, что ты ищешь?

— Ты намедни обещал написать мой портрет. Где он?