Холодный снег

Франк Де Сауза
Где-то уже довольно далеко на западе – далеко по меркам той войны – грохотали бои. Нити человеческих жизней обрезались ежеминутно оптом и в розницу, и бесы и ангелы растерянно смотрели, как тысячи и тысячи душ человеческих метались в поднебесном пространстве – взыскуя кто блаженства, а кто вечной муки. А внизу, на  поверхности растерзанной земли, и без того проклятой Богом за преступления человека, тысячи и тысячи живых пока еще людей боролись за эту самую жизнь – свою и своих ближних, и своих дальних, надрывались, дрались, трудились, убивали и умирали, формируя духовный ландшафт новейшего времени --  каждым вздохом, каждым стоном, воплем своим, предсмертным хрипом, каждым окопом, каждой колеей колеса орудия, каждым отпечатком солдатского ботинка в торфе, следами ногтей на обрывистых склонах рек, каждой бороздой, оставленной в черной земле бороной, которую вместо лошади тащили своими недолюбленными телами несчитанные Маши, Татьяны, Екатерины и Елизаветы – всеми этими бесчисленными шрамами и ожогами на теле и лице великой и ныне и присно страдающей страны…

Толик давно уже привык не пугаться далеких разрывов. В его десять лет он их слышал довольно – и ближе, и совсем рядом. Страшно было когда-то давно – целых два года назад. Это было и впрямь давно – пятую часть всей его жизни назад. Когда воющий, как валькирия, «мессер» прошил пулеметными очередями вдоль корпуса автобус, битком набитый живой русской человеческой плотью – в этом автобусе они с мамой выбирались из уже горящего Новгорода. Ему повезло: он не видел, как срезанная очередью крупнокалиберного пулемета отлетела рука водителя, как лопались от свинца головы соседей по салону, а мертвые тела, прижатые телами еще живых не могли сразу упасть на пол – мать прижимала его голову к животу – будто хотела вновь спрятать его внутрь своего  теплого чрева – спрятать от ужасов, которые человек остервенело изобретал и обрушивал на голову другого человека…

А теперь он даже не вздрагивал, когда где-то за горизонтом война с глухим  рокотом вновь рыгала в атмосферу пьяным дымным пороховым перегаром и окрашивала усталые апатичные тучи багровыми отсветами разрывов. Да и нельзя было вздрагивать! Ведь Колька велел идти очень медленно, осторожно и след в след. Колька был очень авторитетный. Ему уже исполнилось целых тринадцать лет, и он был сыном квартирной хозяйки, у которой они с мамой нашли приют. Толику не пришлось подчиняться кому-то из старших мужчин - отец его был расстрелян в 37-м году в подвалах Большого дома на Литейном проспекте, о чем он пока не знал. Не было у него и брата – родившийся в тот же год братик умер на пути в ссылку за сто первый километр от Ленинграда. Поэтому Колька был для него авторитет непререкаемый – товарищ, друг, отец и отчасти даже кормилец. Обладая поразительным умением извлекать немалый материальный ресурс из того, что не смогла перемолоть в своих алчных челюстях битва цивилизаций, он приносил домой из брошенных траншей, дотов, воронок немецкие консервы, галеты, шнапс, сукно шинелей и прочие пригодные в употреблении произведения рук человеческих, не связанные напрямую с уничтожением иных представителей человеческого рода… Впрочем, бывали и исключения. Как раз по этому поводу они здесь – тихо ступают по глубокому снегу, пробираясь к тому месту, где Колька обнаружил множество неизрасходованных немцами артиллерийских снарядов. О, немецкие снаряды – замечательная в своем роде вещь! Дело в том, что пороховой заряд в них помещался в особых картушах – мешочках из искусственного шелка. И если такой снаряд осторожно расшатать и разобрать, извлечь этот мешочек и высыпать из него порох, а потом, собрав несколько таких, отнести тете Шуре, то, конечно, получишь хорошую выволочку, но зато из них можно сшить отличную рубашку!.. Штука, конечно, небезопасная, ну, да кто не рискует, тот живет на одни карточки… В данном случае, правда, дело осложнялось тем, что тропинка к этому складу вела через еще не разминированное нашими саперами минное поле. Колька, правда, дорожку уже проторил – он, страсть какой ловкий! – поэтому и велел идти след в след и слушаться беспрекословно! Снег был уже весенний, серый, льдистый и осевший, а тропинка совсем узкая – идти нужно было очень осторожно. Ну, с Колькой не пропадешь – ему не впервой… Тетя Шура заругается, но куда ей против Кольки! Папка Колькин погиб еще давно – в сорок первом, так что Колька  теперь в семье совсем главный. Да и потом – можно ведь не только снаряды искать. Если повезет, найдешь и банки с консервами – а это, брат, большое дело: неделю можно жить! Да мало ли чем можно поживиться? Тут главное Кольку слушаться и рот не разевать.
    Невысокое мартовское солнце пробилось сквозь пелену облаков и отразилось в снежном насте мириадами зайчиков, а торчащие из-под снега черные ветки ивы и грязно-желтые хворостины расчертили снежный покров хаотической графикой колеблющихся теней. Толик, хрустя по снегу ботинками не по размеру, послушно шагал за Колькой, стараясь попадать ножонкой буквально в его следы. Солнце кололо глаза тонкими лучиками и контрастами теней, а монотонный русский пейзаж оживляли только немногочисленные вороны… Ой, а это что за блестящая штучка из-под снега торчит? Неисповедимы пути детского сознания! Толик в этот момент твёрдо помнил, что нужно идти за Колькой и ничего руками не трогать и одновременно, присев на корточки, тянулся рукой к какой-то металлической диковинке, холодно усмехавшейся ему из-под серого сырого снега стальной арийской улыбкой сверхчеловека …

Колька шагал размеренно, с паузами… Пусть и хоженая тропинка, а все же лучше поберечься. Он слышал за спиной хруст Толиковых ботинок, но все же время от времени оглядывался – за этой мелюзгой нужен глаз да глаз! Он прикидывал в уме, сколько снарядов сегодня удастся расшатать. А если еще потратить время на обыск блиндажа… Нужно успеть, чтобы вернуться до наступления темноты. Кое-что из консервов можно будет обменять на чай – он уже приценивался у одной тетки из подвала по соседству. Дело стоящее. А шёлк самим понадобится. Мамке сорочку сшить и блузку. Толику рубашку. Да мало ли… Толик еще маленький, глупый, о нем заботиться надо. У него тоже папки нет. Только куда он делся, он, Колька, так и не понял. Наверное, тоже на войне убили. Сейчас у всех отцов на войне убивают. В общем, пока он скорее обуза, но его еще можно будет научить настоящему делу. Парень не трус и за мамкину юбку не цепляется. Да и везучий! Вон какой он эсэсовский кинжал откопал! С собачьей головой на рукоятке. Надо ему за кинжал «вальтер» предложить. «Вальтер» отличный, в смазке – и патроны к нему. Только сказать ему, чтоб взрослым не проговорился – ни своей мамке, ни его, Колькиной. Он послушается, парень покладистый… Как он там, кстати? Колька остановился, закрепил обе ноги в рыхлом снегу – мало ли что? – и обернулся…

Толик даже не успел понять, что произошло. Он уже было протянул тощую в цыпках руку к этой привлекательной металлической штуке в снегу, и тут в лицо ему прилетело нечто. Это был промерзший заледеневший валенок, в который была обута Колькина нога. Валенок вместе с ударом принес слепящую боль – в расплющенных о зубы губах, в раскровянившемся носе, в запорошенных снегом глазах. Он еще даже не успел заплакать. Опрокинувшись на спину, он смотрел с каким-то удивлением на Кольку, который склонился над ним с поднятыми к груди руками. Глаза у Кольки были страшными, злыми, а рот — жутко искривленным. Еще миг, и Колька бросился на него и навалился сверху всем телом. Толик инстинктивно заслонил лицо руками, но успел увидеть, что Колька уже занес над ним руку в заснеженной грубой рукавице. Он закрыл глаза. Но удара не последовало. Он открыл один глаз и увидел то, что до того момента никогда не видел. Колька плакал. Он плакал беззвучно, горячими злыми слезами. Он упал сверху на Толика, обхватил его, и тело его вздрагивало от глухих рыданий. И тогда, вдруг как-то внезапно всё осознав, разревелся уже и Толик. Тоненько, но в голос. А над ними с карканьем носилось в воздухе разочарованное воронье…

***
Колька подорвался, разбирая немецкий снаряд, той же весной. А Толик со временем стал моим отцом.