Любимое место на лимане, куда ходила Валентина погрустить, отделяла от остального пляжа старая акация. Рядом – длинный ящик, полувросший в мелкий ракушечник. Можно было уютно посидеть, посмотреть на воду, послушать её плеск и шепот. Правда, пляж был не личный, и приходилось его иногда уступать развязным ночным прохожим, зато днем тут было вовсе спокойно…
С жаркого и тесного банкета Валя ускользнула не одна, а с Чурой-чеканщиком. Чура, ударение на «а» — обычный мужичок, рослый, чуть сутулый, косматые негритянские волосы в косичке, чёрная футболка-газетка, невообразимо широкие холщовые штаны прошлого цвета. Он даже на свадьбу не оделся нарядно. Он случайно попал за столик с Валей и всё молчал, только повторял: «От дивчина, так дивчина». Светлые глаза его на загорелом лице резко выделялись. А ещё выделялись тонкие морщинки: когда не гримасничал, они разглаживались и становились незагорелыми. Так худое лицо ещё больше походило на чеканку. Работал он в доме отдыха рабочим, а в свободное время чеканил из жести загадочные картинки, в основном на любовную тему, за что и прозвали его чеканщиком. Да не только Валю, но и всех уносило по одному, по два с того банкета, ведь еда и питьё быстро надоедали, хотелось общения, а в таком дыму и громе это было невозможно. Чура продержался недолго на стихах и разговорах. Потом спел тягучую степную песню, щелкая пальцами. Потом сказал сквозь зубы: «Завалил бы тебя, ох, завалил бы». Но Валя отмахнулась и потребовала тягучих песен ещё.
Чура взял да и запел на подозрительно знакомый мотив казачью «Косил сено старичок, да косил сено старичок, Косил сено старичок, да хрен повесил на сучок…» Голос его был хриплый, но приятный. Пел он её, похлопывая себя по коленям. Дослушав до конца, девушка засмеялась всей этой шутливой похабности, но не обиделась. И, видя, что Чура опять пошёл в атаку, оттолкнула его.
— Чура, не порти мне удовольствие, не лезь под юбку. Ты мне понравился, а если ты начнешь меня валить, как ты выражается, мы поругаемся и всё. Ничего больше не будет.
— Да не собираюсь я тебя портить, что за дура девка. Только поглажу.
— Нет, не надо. Просто ужас, какие в этих местах парни кобелистые.
— Так это ж хорошо, — развёл руками Чура.
Увы, чистосердечно было его удивление…
— А ты адатная больно.
— А это что значит? Ругня какая-нибудь? Сколько раз уже слышала.
— Да нет. По-нашему упрямая. Пошли провожу, раз ласки не схотела. Или просто нравится сидеть?
— А ты благородный, — обрадовалась Валя, будучи уже очень под газом.
— Кобель не анчутка, — отрезал Чура. — Ласкается чутко.
И начал её всё-таки целовать. И так, и этак поворачивал, и волосы вразлет, и шею, и вырез, и руки. Так приятно. Тут бы и сомлела хмельная. Но заскрипел ракушечник и — ой, так стыдно! — её окликнули.
— Валентина Петровна! Вы ли это?
— Гуляй, байдак… — пробормотал Чура. — Щас я его шугану.
— Нет! Уйди, уйди, пожалуйста, Чура. Это не то, что кажется, это знакомый по работе…
— Чё как испугалась-то? Больно надо… Иди, балакай, только я подожду.
Долганов подошёл очень-очень медленно.
— Добрый вечер, Валентина. Вернее, почти ночь. Ты же вроде на свадьбе гулять ушла?
— Я ушла... Да, я гуляю, сильно. И ещё пойду. А вы не хотите? — она заговорила быстро и заискивающе. Ей, кажется, было стыдно. А почему? Ей всё можно, она большая девочка. Нечего дрейфить.
— Нет, я не люблю пир во время чумы.
Опять он её проверяет. Читала ли классику или вовсе неучёная... Но в переносном смысле это означает всё, что угодно!
— А-а-а, понимаю. Чума — это если возвращение кое-кого из кутузки?
Долганов пощелкал журналом по ладони. Напрасно пошёл он в эту сторону!
— Моя бесценная, чума — это погибель, понимаешь? Это когда люди потеряли всякое понятие о том, что есть что. На чёрное говорят белое, на белое — чёрное. Спутанное сознание. Всё равно если бы Швейцер вылечил своих туземцев, а они бы взяли да его и убили. Но нравственность-то есть! Даже если погибают её носители… А у некоторых давно нет уже никакой нравственности...
Валя зацокала языком.
— Это вы обо мне? Естественно, я плохая девочка. А кто мне показывал голых в альбоме? Когда мы с той же Нонкой к вам пришли?
— Это альбом мифологических трактовок. Лучшие графики мира. Обнаженная натура. Не порнография в «Плэйбое». Но о том, чем различаются голые и обнажённые, мы говорили уже. И я никак не ожидал, что ты ещё упрекать меня будешь за показ живописи.
— Ой, ну ладно! Какая там разница: голые, обнажённые — один хрен.
— Вот как ты заговорила? Может, уже и Кеннет Кларк — старый развратник?
— Мне сейчас не до умных мыслей, Андриан Ильич. Честно хотите? Народ вас не поддерживает.
— Почему это тебя так волнует? Хоть я и был бы растоптан этим народом. Да кто такой этот твой народ? Не тот ли самый, что за квартиры ложился пластом и расстегивал директору брюки? Такой народ пусть борется дальше, за что хочет.
Валя картинно уши зажала, заоглядывалась по сторонам.
— Тихо вы! Других способов получить квартиру на заводе нету.
— А ты меня со своим батькой атаманом не равняй.
Долганов отвернулся к воде. По воде летали точки мелких светлых отблесков, будто там, внизу, кто-то играл с огнём.
— Значит все, кто не успел, потерпят без квартиры. Но Валентина, ты просто пьяна и ведешь себя, как на базаре.
Вот так он всегда: начнет на вы, сеньориотра, а потом быстро разозлится и теряет марку. И начинает воспитывать. Она хотела тут же уйти, но что-то её держало. Она чуть не закряхтела от борьбы с собой:
— Ну, Андриан же Ильич! Громко говорю, потому что жарко, вышла из шума проветриться... Но что-то я не досказала... А, да! Народ вас не поддерживает. Это, конечно, грустно. А я поддерживаю. Понимаете? Я хотела вам сказать, но мы теперь не обедаем за одним столиком. То есть ваше положение не позволяет вам со мной разговаривать.
Долганов почти сквозь зубы сказал:
— Какой же толк от твоей поддержки?
— А что бы вы знали, что вы... Не один на белом свете.
— А хоть бы и один! — он как-то криво усмехнулся закрытым ртом. — Что мне твой народ… Я не занимаюсь популизмом, от мнения масс не завишу. Слава богу, есть личный взгляд на вещи... На заводе творится чёрт-те что. Хотел что-то исправить, а меня на бюро сегодня так прочистили... Дали всестороннюю оценку вредителю. Так стоит ли?
— Вот же уроды, — заговорила она, тут же повышая голос. — Вам надо ехать отсюда! Прямо к моему отцу, он вас поймет. Такой же, как вы! У нас сегодня свадьба, так? Свадьба сильная. У меня платье специальное, каймовый креп-фай.
— У кого свадьба, а у кого и похороны.
— Нет, я имею в виду не закулисную борьбу вокруг директорского кресла. А просто свадьбу Аськи и Лерочки. У нас большое гулянье. Но на этой свадьбе я лишняя. Меня никто не приглашает, не обнимает, ни то, ни сё...
— Ну, почему же? — собеседник её скривился, развел руками, как в реверансе. — Ты каждый раз обнимаешься здесь с разными типами. Этого добра тут много.
— А потому что! Чура-чеканщик, наверно, считает, что я ваша девушка. Видите, сразу убежал. Или спрятался! А так они же вредные, казачки местные. Мог наподдать...
— Что за чушь?
Он сразу устал и, махнув рукой, с размаху сел на ящик.
— Я женат и у меня две дочери. Скорее, ты девушка Команиди.
Валя накалилась.
— Да нет, вы не поняли. У Команиди тоже жена, дочь и ещё женщина, у которой от него сын. Кстати, похож. Это другое.
— Что значит другое? Нашла время морочить мне голову. Я же седой. Терплю крах по всем статьям. Не хватало мне ещё встать в этот хоровод вокруг тебя.
— Я не морочу. Что вы, совсем?! Я же просто… чую вас. Вы…необыкновенный.
— Что за ужас ты говоришь! С чего ты это взяла? Старый, заезженный...
Валя набрала воздуху и понеслась с горки в пропасть.
— Мне тоже нравится быть на стороне проигравших. Всегда мне нравились старые, некрасивые, умные мужчины, с усталыми глазами. Вы в этой бородке похожи на разночинца, который пошёл в народ. На революционера, которого завтра казнят.
— Легкомысленная вертихвостка! Что ты несёшь, Валентина?!..
Но она не обиделась на вертихвостку и говорила с напором, точно боялась, что её оборвут. И как будто не слышала его даже.
— И вот!.. Я думала, что я приду сюда, а вас здесь нет. Вот бы не было его, думала я. Но вы оказались тут. Вы просто гуляли, ничего такого. Вам наплевать, с кем я тут хожу, сижу, обнимаюсь…
— И всё время с разными… Да, часто я тут бываю. И гулял здесь годами, когда тебя ещё сюда не принесло. И почему я должен изменять своим привычкам? Однажды зимой лёг на лёд и не хотел вставать. Мечтал одеждой примерзнуть и не открывать больше глаза на эту никчемную жизнь. Меня отрезвил блеск в чёрной полынье. Я увидел в этом блеске чёрные глаза Лоры. И встал.
— Что ж такое было с вами, что вы не хотели вставать?!.. Видно, шарахнуло сильно… Да, и вот пришлось сказать вам. И не ждать ответа, потому что его нет.
— Конечно, нет. Ты хочешь, чтоб я притворился Пьером Безуховым? Ну, «если бы я был не я, а самый лучший, умнейший»… И так далее…
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/10/1300