— Всё опять, всё опять сначала... — Валя повторяла эти слова снова и снова, как в забытьи, как будто хотела внушить своё ощущение другим, свою оторопь и свой страх. Хотя она понимала, что все вокруг это знают.
Лера решила было всё перевести в шутку:
— Ты про что? Про трусы?
Но речь была о другом, и замять остолбенение не удавалось. Валя упрямо держала драматическую ноту.
— Я всё сняла с балкона, в комнате бросила. Не мое. Я про другое, девчонки. Здесь история вспять пошла, понимаете. Опять комиссии, опять премии, вранье, траханье, квартиры... Победный марш Зяблика по разоренному заводу...
Немножко это было лукавством, потому что многие, в том числе и Валя, заметили неявные подземные изменения заводской жизни, но внешне было всё так плохо, так плохо… А ждать-то не хотелось.
— Занудила... — тряхнула кудрями Лера. — Всё же опять хорошо будет. Премии пойдут. На моторках будем по лиману гонять...
— Лера! Подожди! Какие моторки? Человек хотел не для себя! Понимаешь? — Валя смотрела на неё почти умоляюще.
— Да признайся, что спала с ним! — эта фраза вырвалась у Леры как-то зло, хотя сама Лера не была такой. Получилось от растерянности.
Ася покачала головой, уж кто-кто, а она-то понимала, что причина не бабская.
— Лера, прикуси язык. Здесь нельзя с такими мерками...
Это Вале нужно было прикусить язык. Зачем биться лбом о стену, доказывать чуждым своё сокровенное? А милая Лерочка была чуждой, может, потому, что между ними стоял Саня Оврагин.
— Нет, Лерка! Хотела бы, да не смогла. Ни с кем я тут не спала, понимаешь? Он женатый и очень верный человек. Вообще я не об этом... Он не просто отказался врать, он не хотел, чтобы другие тоже врали. Он, как мой батя, понимаешь? Это же ненормальные люди... У них болезнь честности, но это, на мой взгляд, вообще-то норма. Но теперь такая жизнь, что все нормы рухнули и хорошее кажется идиотством. А если он последний такой честный здесь? Его, конечно, могут высечь публично и отучить от правды. Это ж легко сделать… Но тогда некому будет заступаться, потому что все остальные уже осволочились…
Ася и Лера вдруг, не сговариваясь, протянули руки к Валентине и, обняв, стали гладить по плечам. Это была такая тирада плача, в которой и скорбь, и утешение одновременно.
— Нормальные, Валя... Это ты ненормальная, любишь, кого не надо...
Но Валя не отвечала им и тоже обнимала их, как свой последний оплот тепла и надежды.
Что же он чувствует теперь, когда все над ним насмехаются? А я знаю. Я чувствую то же самое. Но не только... Порыв пропал даром. Люди не меняются.
Они переводят стихи на сало. С этим ничего не поделаешь. Господи! Почему так?..
В это время, подчиняясь каким-то странным энергетическим потокам, на горизонте показался Долганов. Андриан Ильич на этот раз был нарядно одет: какой-то незнакомый красивый костюм, видимо, дорогой, в клетку с тёмной рубахой в тон и галстуком. Но что-то в его виде было тревожно: то ли лохматые волосы, то ли впопыхах одетый наизнанку плащ. В руках его были увесистая сетка с книгами и чемодан, под мышкой виднелась чертёжная туба. Он повертел головой, ища глазами кого-то или что-то, но не нашёл ничего подходящего.
— Скажите, девушки, Дикарева Валентина здесь живет? Это же общежитие?
— Здесь живет! Вот она! — и они подтолкнули заплаканную Валентину вперёд.
Странно, но Долганов будто бы не видел её. Он смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами, но взгляд его блуждал как бы по поверхности. Неужели интеллигентный до мозга костей Андриан Ильич был так публично и так непоправимо пьян? Таким его никто никогда не видел.
— Скажите, девушки, подружке вашей… Позовите её, короче говоря, хотелось попрощаться…
— Вот она! Да вот же она!
— Шутницы. Ну, хорошо. Передайте ей, что Долганов уехал, — он ещё раз взвесил на руке тяжёлую сетку и поставил прямо перед ними на землю.
— Куда?! Куда уехал? Зачем? — Нет, спиртным тут и не пахло. Человек был в шоковом состоянии, как после приступа боли или серьёзного душевного потрясения. Он действовал механически, ища тем временем ответ на вопрос внутри себя или вокруг, но не было ответа.
— В никуда. В новую экосистему. Туда, где другие ценности. Передайте ей эти книги, она у меня просила почитать. Чтение иногда спасает, а иногда наоборот. Читать не модно, но благородно. Ведь есть грех нечтения, слышали? Это не я придумал, это Бродский. Короче говоря, уехал.
Андриан Ильич повернулся и пошёл к остановке, взяв точное направление и продолжая беседовать сам с собой. Для убедительности он размахивал освободившейся рукой, а ветер хлопал его вывернутым наизнанку плащом. Получалось, что плащ этот летел за ним, вцепившись в плечи, как зверь. Это отпечаталось у всех, как древний наскальный рисунок.
Девушки долго стояли в ошеломлении. Потом всё-таки вспомнили про этот красный плакат с белыми буквами «Мир. Труд. Май». Валя отбежала в сторону, чтобы посмотреть издали, как получилось.
— С ума сошли! Девчонки! У нас же Октябрьские праздники, а не майские! Как же это мы просмотрели-то? Писали все хором, и вот тебе раз. Нас расстреляют!
— Без разницы. На каждую демонстрацию одно и то же пишем, — Ася дурашливо махнула рукой. — Вот видишь, никто даже не заметил.
— А кто слово «секс» написал? Это, что ли, Валька прикольнулась? За такие шутки знаешь, что бывает?
— Это бракованный плакат. Видишь, криво.
Но Ася была по-прежнему невозмутима:
— Отстань от неё. Неучтённый фактор.
Валентина стояла столбом. Выговорившись, она была как выкипевший чайник.
— Все приставали: расстегни пуговицу, дай… Дай то, дай это… Дай вообще. А он единственный ничего не требовал. Просил Швейцера прочитать. Паустовского прочитать. Угрожал даже. А я ничего не хотела, я смеялась… А за серьги я так ему долг и не вернула… Мне всё хотелось доказательства, что я для него что-то значу. Но я доказательства получила, а дальше что? Человека-то нет! Куда он теперь? Зачем он теперь? Кому он теперь? Где эта экосистема? В дурдоме разве…
Девчонки ошарашенно заметались, не зная, то ли плакат снимать, то ли Валентину расстроенную утешать. Вон как шарахнуло её.
— Сейчас же перестань! А то как начнешь реветь, так на три часа. Знаем мы тебя! На вот, выпей быстро. Раз — и всё. И будем праздновать как люди. Столько дел! Мы хотели на рынок ехать, фотографироваться…
— Я — фотографироваться. Зачем? Меня тут все сфотографировали, кто надо, кто не надо. Секса я никакого не писала. Кто-то прикольнулся. Но если я начну демонстрировать тут независимость, будет только хуже. А я раз — и всё…
Она молча взяла протянутые полстакана прозрачной и выпила.
Духовой оркестр играл где-то в парке всё громче, потому что «Утро красит нежным светом стены древние Кремля», потому что «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди», потому что «Близится эра светлых годов». Наконец, духовая музыка стала оглушительной, и громкоговоритель, едва пробиваясь сквозь ветер, стал читать списки награждённых в социалистическом соревновании. Ура, товарищи, ура.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/10/1413