БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ
(размышления о романе А.Солина «Вернуть Онегина»)
Ревнители жанровых литературных рамок впадают в негодование от вольностей нынешних беспечных издателей, которые лепят на все книги подряд ярлык «роман». А роман, брюзжат они, обязан «объяснять смысл всего»! Пытаться, уточняют педанты.
Вероятно, не без учёта этих «высоких мнений» Александр Солин спешит в предисловии скромно назвать свой новый опус «Вернуть Онегина» – романом «карманным», «затяжным рассказом», и даже, ссылаясь на его «краткость и неряшливость», – «вольным дайджестом памяти». Как тут не вспомнить, что почти двести лет назад пушкинского «Евгения Онегина» скептические критики-современники именовали собранием отдельных бессвязных заметок в общей «роскошной поэтической раме», содержание романа – ничтожным, а сюжет сочли бессмысленным в силу его «незавершённости». С тех пор «Евгений Онегин» стал настоящей библией русской культуры, пригодной и для глубинных толкований целей бытия, и для познания национальной идеи, и для украшения календарей, и для скрупулёзных этнографических изысканий, и для вольного полёта злободневно-современных фантазий, с полной небрежностью к истоку. Чайковский через полвека после появления пушкинского шедевра изъял из него перипетии любовного сюжета, дабы создать свой собственный шедевр, а нынешние европейские интерпретаторы, всерьёз озабоченные вопросами половой идентичности, находят причину несостоявшейся любви героев в их гомосексуальности, делая Ленского онегинским бой-френдом, заставляя сестёр Лариных отплясывать рок-н-ролл под русские народные песни, а Татьяну-писательницу, пишущую ночами бестселлеры, отстукивать на пишущей машинке знаменитое письмо к Онегину, либо наговаривать его на кассету... Что ж, у кого что болит..!
Нет-нет, никаких подобных шокирующих крайностей в романе Солина читатель, к счастью, не найдёт. Это отнюдь не перелицовывание классического сюжета на потребу дня. Более того, и пушкинский «Онегин», и «Онегин» Чайковского – лишь повод в романе Солина для истории вполне самостоятельной, только оттолкнувшейся от знаковых явлений отечественной культуры – знаменитого романа и оперы, и отсылающей скорее к другим сюжетам мировой мифологии – о Золушке, о Галатее... Героиня на протяжении всего романа сидит в опере и вспоминает собственную жизнь, решает жизнь дальнейшую, находя общее со сценическим действом, только и всего. Попытки её первого возлюбленного, малодушного Силаева, предстать Онегиным, изъясняясь в любви и вымаливая прощение переписыванием пушкинских стихов, кажутся малоосновательными – пушкинский герой всё же не был запятнан такой откровенной низкой подлостью, как Силаев. Найти параллели между героями Солина и Пушкина или Чайковского при желании нетрудно. Муж героини, бандит-бизнесмен-олигарх Клим, легко ассоциируется с оперным Греминым и романным князем N, который «в сраженьях изувечен». Подруга Нинка, «глупая, добрая, в меру завистливая», составившая к концу романа опереточный «каскад» с телохранителем героини, сойдёт за новую Ольгу Ларину. Силаев, как уже сказано, прямо претендует, самозванно, на роль Онегина. Новый Ленский, преследовавший Онегина вечным укором, что-то вовсе не отыскивается... И всё же роман Солина имеет отношение к пушкинскому «Евгению Онегину» не больше, чем любая история о любви. Но, раз уж герои и автор склонны к сопряжению с отечественной классикой, то можно взять за точку отсчёта именно такое сравнение.
Белинский, как известно, наградил «Евгения Онегина» статусом «энциклопедии русской жизни», с каковым тавром «Евгений Онегин» и внесён в школьные программы по литературе уже более полутора веков. Что ж, «Вернуть Онегина», кажется, заслуживает такого определения не меньше: судьбы героев жёстко связаны с перипетиями существования отечественного социума на протяжении целой четверти века – тут и быт провинциальный и столичный, тут и распределение-прописка советских лет, и кооперативные иллюзии перестройки, и пёстрый хаос диких жуликоватых «челночных» рынков, и «наезды» наглого бандитского рэкета, ставшего обыденностью и приметой 90-х, и солидные «доли в деле» цивилизовавшихся в дальнейшем бандитов, и экономические основы существования бизнеса...
Но это зависимость мнимая! Предательски оставленная героем возлюбленная мучительно ищет причину, прибегая к сослагательным «если бы не...», отвергая вместе с автором внешние обстоятельства и справедливо подозревая в любви героев – глубинный «ген ранней смерти» и отсутствие «взаимной предназначенности», в которой героиня всё же сомневается до последних страниц романа. А между тем это так...
Обратимся к Пушкину? Счастье Онегина и Татьяны, которое было «так возможно, так близко», не состоялось, ибо герои и в начале стихотворного романа, и в финале находятся в некой противофазе жизненных устремлений. Онегина, одним из прототипов которого принято считать мрачного мизантропа и блестящего парадоксального философа пушкинской эпохи Чаадаева, терзают «сны о чём-то большем» (да простится мне здесь цитата из совсем другой «оперы»), упорные надежды найти достойную точку приложения своей личности и избегнуть «обыкновенного удела»: «Пил, ел, скучал, хирел. И, наконец, в своей постеле скончался б посреди детей, плаксивых баб и лекарей». Лекарства от обыденности Онегин не ведает, никак не может отыскать, а Татьяна, без всяких философических умствований, его, это лекарство, прозревает, благодаря интуиции женского естества: оно, давно всем известное, в Любви... Пережив пустые искушения светской суеты, став невольным убийцей, поскитавшись в странствиях, оставленных Пушкиным за пределами романа по цензурным соображениям, Онегин дозревает-таки до этой истины, но Татьяна уже связана обыденностью по рукам и ногам, путами, от которых не освободиться без невозможных для неё нравственных потерь. Современникам Пушкина страстно хотелось продолжения любовного сюжета, и попытки отыскать его в черновиках поэта, или просто досочинить, идут и по сей день. Однако Пушкин решительно поставил точку в своём романе, и пушкинисты догадались, почему он отказал герою в счастье взаимной, осуществлённой, любви. «Евгений Онегин», сочинявшийся целых восемь лет, был дописан в Болдино, накануне женитьбы Пушкина – когда идея женской супружеской верности стала для него самой насущной и желанной. Князь N, остающийся у Пушкина лишь знаком препятствий между героями, был, тем не менее принят поэтом, завтрашним супругом, под защиту, а Онегин оставлен – как лицо, более не интересное...
Герои Солина, подобно пушкинским, тоже мучимы «снами о чём-то б0льшем», о свободном парении запущенного героями, на исходе общего детства, ввысь – бумажного змея, об ощущении в «поющей, подрагивающей нити... тугого, звенящего поднебесного напряжения». Но герои – «не ровня» – да-да, равенство «зрелого социализма» во многом было лишь идеологической, пропагандистской фикцией; она – «дочь бандита и путейщицы, пэтэушница», он – сын «начальников» местного «уездного» масштаба, отличник разных школ, кумир окрестной детворы и затем столичный студент. Ведомая поющей струной поднебесной мечты о любви, героиня рвётся ввысь бумажным змеем, сбрасывая шелуху грубой, животной, непроснувшейся жизни и скудного корявого языка («Ну ты даёшь, Силаев, ой, да ладно, Силаев, не ври!»), страстно желая быть достойной возлюбленного, собирает по крохам недоданное жизнью, из мерзкой гусеницы обращаясь в бабочку – чудо пробуждения Галатеи... Как и пушкинская Татьяна, она женской своей сутью знает, чует, в чём истина и счастье.
Знает это, казалось бы, и герой... но звенящая струна лопнула, оборванная: Пигмалион предал не только свою Галатею – самого себя, малодушно спасовав перед навязанными «разумными», житейскими соображениями: «священные» Прописка, Распределение, Столица. Бумажный змей рухнул вниз, прервав восхождение в небеса... Онегин, надо заметить, оставил влюблённую Татьяну по иным соображениям.
Бабочки, однако, обратно в гусеницу не превращаются, и автор вознаграждает свою героиню другой сутью «пути наверх»: желанием и способностью созидать, поисками красоты и гармонии, в которую героиня твёрдо намерена облачить мир. Облачить в самом прямом смысле, тканью умаляя изъяны людского телесного несовершенства, тканью являя и преображая материальный мир по подобию мира идеального, сочетанием красок, линий и форм выражая своё понимание Вселенной... В вечное противоборство любви и безразличия вступил третий игрок – страсть к творческой самореализации. Заметим, что у пушкинской Татьяны, когда девятнадцатый век назначал женщине только одну возможную счастливую долю – замужество и семейную жизнь, такой опоры не было, и потому, возможно, – не сразу, постепенно, по мере созревания в героине созидающего импульса, – она, а не герой мужеского пола, становится «альтер эго» автора, что ясно следует из феерической главки, завершающей первую часть романа, где автор умопомрачительно, изощрённо, изысканно и изобретательно рассказывает читателю, «как сшить роман».
Что в этом удивительного? Даже если оставить в покое Флобера с его затасканным «мадам Бовари – это я», найдётся и пример поближе: лицейский товарищ Пушкина, поэт и декабрист Кюхельбекер, «тонкий, хотя и склонный к парадоксам», по словам Ю.Лотмана, прообразом Татьяны в финале романа считал самого Пушкина, что пушкинисты нашли весьма проницательным и верным.
Тем не менее, в героине начинается некая порча и подмена ориентиров: лишённая Любви, она принимает за вершину парения небесного бумажного змея преуспеяние социальное – всё те же Прописка, Столица... Слава! – оправдывая это стремление желанием возвысить свой созидающий голос до мировых пространств. И теперь, уже твёрдо стоя на ногах и даже уцепившись за борт столичной лодки, – призывает прощённого возлюбленного. Роли переменились: объяснение Онегина с Татьяной в саду, вывернутое наизнанку. Именно оно, а не финал пушкинского романа. Герой уже догадался о своей страшной ошибке, и зовёт героиню вернуться на родину для тихого семейного счастья. Но – «Когда бы жизнь семейным кругом я ограничить захотел... Когда б семейною картиной пленился я хоть миг единый..!», – протестуя, исполняет героиня партию Онегина. Солинские «Онегин» и «Татьяна» поменялись местами. Герой уже понял всё, а героине ещё предстоят обретения и прозрения... они снова в «противофазе»! – благодаря «третьему игроку». И герой уже окончательно отправляется на бедную, невзрачную окраину романа. Поиски смысла бытия сосредоточились в героине, и автор прямо признаётся, что героиня ему дорога...
Да! автор просто в неё влюблён (пушкинское «милый идеал...»), – и дальше щедро дарует ей всё, что только возможно: и не убывающую с годами сильную и взаимную Любовь, придающую её голосу «тёплые грудные оттенки», где «солнечно, светло и откровенно замешаны небеса» (не с Силаевым, конечно), и прочное семейное благополучие и защиту, и счастливое материнство, и восторги земляков, и такое богатство, когда «желать уже нечего» (сомнительная категория), и творческое признание, дошедшее-таки до мировых масштабов, и даже отдаёт ей философские трактовки мироустройства и усилий художника, «обречённого найти растворённую в мире красоту и гармонию», о чём героиня, выходя за рамки утлого правдоподобия, вещает для телезрителей... Это куда больше, чем удел пушкинской Татьяны, «неприступной богини роскошной, царственной Невы», лишённой тем не менее возможности отдаться любви.
Картина создаётся, прямо скажем, слащавая и скучноватая, да ещё приправленная, при снисходительном попущении автора, нарастающим отрывом героини от реальности: ей начинает мнится, не без тайного любования своими добротой, благородством и величием, что она вправе и в силах распорядиться людскими судьбами – осыпать непрошенными благотворительными пожертвованиями, послать подручных туда-сюда во исполнение своих мелких прихотей, да и просто приказать, например, жениться... Издержки излишних «возможностей».
И вот тут-то автор, при всей своей привязанности к героине, поступает с ней жестоко и отрезвляюще: из картины неправдоподобного благоденствия изымает одну, и, как оказывается, Главную Деталь – любовь. Муж героини, её защита, опора, радость и неутолимое счастье – умирает. Вмиг мир для неё тускнеет, меркнет, и даже самозабвенная погоня за воплощениями красоты обессмыслилась в её глазах: «Какой прок её разорённой душе..?» Её жизнь становится «подобна пустыне, над которой ветер болезненного вдохновения вздымает тучи песка», и только сны сулят ей встречу и продолжение счастья в некой таинственной иной реальности, ином воплощении, а в этом – она прозревает жалкие и оскорбительные после поднебесного полёта любви «сановный брак и вельможное благополучие, вплоть до бронзового слабоумия».
Вот, казалось бы, всё и сказано... Но героиня по инерции надеется самой жизни диктовать условия, как своим подручным, – да, порча благополучием зашла далеко! – и принимает решение «вернуть Онегина», то бишь Силаева, надеясь, что кредиты удач и счастья для неё не исчерпаны в банке судьбы... А что Силаев, оказавшийся по-онегински «лишним человеком» в этой истории обретений и прозрений героини? Он давно всё понял, и давно ушёл, с этим своим пониманием безнадёжной утраты... Предназначенность героини состоялась, но – не с ним, все истины открылись – без него. Счета любви пусты, и пополнению уже не подлежат. Бумажный змей исчез в необозримой выси небес, оставив щемящий звук лопнувшей струны... Объяснение мира, одно из возможных, состоялось.
Что же ещё? А вот что: мой жалкий перепев, это бедное толкование солинского «литературного сна» вполне ничтожны без упоминания о той фантастической словесной ткани, из которой соткано повествование, и которая имеет самодовлеющую ценность. Это не внешние покровы, не декоративные бантики и рюшечки, это сплетение слова и образа в единую субстанцию, это особый способ мышления, стремящийся связать всё со всем в этом мире, свойственный автору, который и является настоящим Героем романа.