Посвящается памяти моего отца
Время пришло, так совпало: во мне очнулась потребность рассказать о незаметном и самом обычном человеке – о моём отце. Он работал мотористом, и все последние годы до выхода на пенсию плавал на малом рыболовном судне РБ-47, которые в народе звались «эрбушками».
Пока отец был жив, я в нём ничего особо интересного не примечал. Видимо, по молодости лет не способен был зорко вглядываться в людей, но теперь, когда у меня самого уже подрастают внуки, не вдруг припомнилось, как он любил всех детей и внуков, которых ему подарила судьба. Нет, пожалуй, он не имел умения разговаривать с детьми на их же языке – он их просто любил и радовался всякой возможности общаться с малышами. Только однажды тихо мне сказал: «Смотрю на них и всякий раз припоминаю собственное детство, свою Балаклаву. Большая семья… мы росли и озорничали. Детский шум нравился моим родителям. Этот шум – сама жизнь».
Эта история мной не придумана. Осенью 1958 года случилась беда: при возвращении с лова в районе северных Курил, в условиях сильного шторма в Охотском море затонули не две, а три эрбушки, погибли двадцать четыре рыбака из колхоза «Путь к коммунизму». Третья эрбушка затонула в другом месте.
Об этой трагедии я и хочу рассказать.
Море шипело, охало, рокотало, выло и выдыхало множество других пугающих звуков. Сквозь квадратные окошки рубки малого рыболовного сейнера Павел Иванович Копытин напряжённо всматривался в мглистую сизость остервеневшей стихии: мятежное сырое небо опрокинулось в море, и ветер всё смешал – видимость никудышная. Капитан всю ночь простоял у штурвала, и всю ночь непогода набирала силу. Утомился, а доверить управление посудиной некому – укатали крутые горки морских волков. Даже старпом в кубрике валяется мешком, уже полуживой, вконец умученный дикой качкой.
Из-под густых пегих бровей, почти сросшихся у переносицы, Павел Иванович тускло глядел вперёд и, широко по-флотски расставив ноги в высоких резиновых сапогах, цепко крутил штурвал, стараясь не подставить железный борт под тяжёлые волны. В такую чёртову погодку боковой удар может оказаться роковым нокаутом: опрокинет судёнышко, и тогда спасения уж точно не сыскать. А тёмные валы, в поиске добычи, метались, вздымались и пенились ретивыми белыми гребнями. Порывистый свирепый ветер срывал их верхушки, и седая влага стелилась туманом над всем видимым пространством бушующего месива вод. Казалось, что гул вырывался из мрачных глубин, где сам дьявол тешится адовым огнём над огромным котлом холодного моря, и теперь оно на всём протяжении от камчатских берегов до южного Сахалина доведено до немыслимого кипения. Пляшут волны в пьяном угаре, да и весь северо-восток Тихого океана ходуном ходит. Сущее светопреставление…
Ещё вчера утром ничто не предвещало беды: до самого горизонта воздух хранил удивительную прозрачность, столь свойственную для северных широт; равнина слегка колышущихся волн дарила надежду на благополучный дальний переход. И суток не прошло с той поры, как покинули берег, а теперь утлое судёнышко плохо слушается руля – его швыряет словно щепку, винт порой вхолостую молотит воздух. Всякий новый вал угрожающе надвигается навстречу, и буксирный пеньковый канат готов от перенапряжения в любую секунду с треском лопнуть, но, в очередной раз вытягиваясь гудящей струной, словно лезвием бритвы прорезает набегающую волну. Надрывно тарахтит усталый дизель, эрбушка падает в пучину, черпает новую порцию ледяной воды и тут же взлетает вверх на самый гребень очередной волны. Тонны солёной влаги сквозь специальные отверстия для сливов, шепелявя, скатываются за борт, а продрогшее и дрожащее железным телом несчастное судёнышко вновь и вновь ныряет вниз. С размаху чвакающий жёсткий удар о встречный вал – и судёнышко испуганно вздрагивает всем корпусом, белое облако брызг с бешеной силой летит от форштевня на рубку, омывает стёкла окошек, и в такие моменты на две-три секунды сквозь мутность ничего невозможно различить.
Проклятые качели! Кто знает, чем закончится эта игра со смертью? Даже подумать страшно, что под тобой, на глубине в три километра, таится вечная тишина и мрак…
Впереди, в сыром полумраке, смутно просматривается корма морозильного траулера с непотушенными огнями на мачте. Более отчётливо видны идущие впереди две эрбушки. То ныряя в темные провалы между волн, то взлетая вверх, они болтаются на общем буксирном канате, волочатся гуськом за огромным траулером, как несмышлёные утята за своей мамкой-утицей.
Вчера поздно вечером, когда ветер резко усилился и принялся дыбить волны, по рации с берега поступило распоряжение, и траулер подцепил на буксир три колхозных сейнера, чтоб буря их не разметала по морю. Оно и понятно: не имея хорошего навигационного оборудования, трудно по такой погоде выдержать верный курс.
Беды никто не ждал: считалось, что тайфун дойдёт до Японии, а там, глядишь, и силу растратит. Ан, ошибочка вышла – грозная метеосводка поступила слишком поздно, когда от Северо-Курильска караван судов был уже далековато и возвращаться назад смысла не имело. Изначально курс взяли на вест, к мысу Елизаветы на севере Сахалина с заходом в Рыбновск, но шальная боковая волна слишком опасна. Потому повернули на зюйд и пошли навстречу ветру, вдоль гряды Курильских островов до Кунашира, чтоб потом повернуть к порту Корсаков. Если тайфун к тому времени не угомонится, можно и на Шикотане скоротать время – в тамошней бухте встать на отстой. У пирса рыбзавода слишком опасно пришвартовываться – волной захлещет, борта побьёт. Ход, конечно, изрядно потеряли – черепахами ползли, делая не более семи или восьми узлов в час. В такую распроклятую погодку иначе и быть не может.
В который раз эрбушку буксирным канатом резко рвануло, и она по самую рубку беспомощно зарылась в волну. Муторно стало…
«Когда-нибудь умереть – ничего. А сегодня – страшно, – думал Павел Иванович. – Когда-нибудь потом, но только не сейчас, не сейчас… Надо девчат, Еленку да Таисию, прежде в жизнь выпустить. Лет десять на то понадобится – никак не меньше. Лёнька школу скоро окончит, о нём меньше заботушки – он парень крепкий, мозговитый, а вот доченьки… Не приведи Господи, коль срок пришёл!.. Охохошеньки!.. Никто не умирает не в свой срок. Только бы выжить! Только бы… »
И опять резко рвануло, встречная волна впереди дыбом взвилась.
От него теперь во многом зависела судьба экипажа, от умения вовремя на крутую волну эрбушку повести. Мужики Копытина уважали, считали человеком «правильным», со своим «умом». Умел капитан строгое слово сказать всякому впередистоящему начальству: и секретарю райкома, и колхозному председателю. Уважали именно за настойчивость, за неудобную несговорчивость.
– Господи! Дай время деток поднять, а потом и прибери к Себе, – он широко перекрестился и поднял глаза вверх. – Я, конечно, коммунист, но Ты, Господи, знаешь меня как облупленного и Сам верно понимаешь – живу с людьми по сердцу и по совести, и что в такой стране да в такое время много худа нам досталось. Не смерти боюсь, а сиротства девочек моих. Жена без моей подмоги жилы надорвёт…
Зорко глядя в окошечки, одной рукой крутил штурвал, а другой всё крестился и крестился без поклонов – бить поклоны ситуация не позволяла.
– Ты, Палваныч, на Бога надейся, да сам не оплошай: гляди в оба! – сказал Мануилыч, войдя в рубку. Скороговоркой сглатывая лишние звуки, члены команды своего капитана обычно так и называли – Палванычем.
Копытин смутился: неожиданно его за непотребным занятием моторист застал. Но тот вдруг сам широко перекрестился и почти прокричал в ухо:
– Даст Бог, выскочим из этого пекла. На всё воля Божья!.. Только на Него надежда…
– Ты, Мануилыч, извини, но я сейчас в Бога верю больше, чем в КПСС. Кто в море не ходил, тот Богу не молился.
– Всё верно: как Господь распорядится, так и будет. Это у Него есть и ум, и честь, и совесть. Не должен он нас зазря казнить…
«Правильный мужик – ни смеяться, ни трепаться не будет», – подумал Копытин, и смущение с души схлынуло. Крутил штурвал, ещё надеялся на что-то. А тоска щемила сердце…
– Слышь, Палваныч, зашёл доложить: вахту Шустову сдал.
– Как он там?
– Как все – не выспался. Кусок, говорит, в горло не лезет. Я, пожалуй, пару часиков вздремну и сменю его.
– А ты сам-то как себя чувствуешь? Не тошнит?
– Я себя ещё кое-как чувствую. Ты ж знаешь: меня сроду ни от чего не тошнит, только от водки худо бывает. И за что её народ любит?!.. Лучше бы касторку пили, – и улыбнулся. – Сейчас схожу на камбуз, что-нибудь перекушу да спать завалюсь.
« Нервы у него какие-то слишком толстые или вовсе их нет?» – подумал Павел Иванович с завистью.
Мануилыч накинул на плечи прорезиненную куртку, висевшую на крючке позади капитана, а когда эрбушку окатила очередная волна и схлынула, выскочил из рубки, нырнул в соседнюю дверь. С камбуза спустился в кубрик за перочинным ножом. Измученные беспощадной болтанкой, мужики, молча, страдали на своих койках. Уже и не блевали – из себя нечего выдавливать. Моториста встретили с откровенной обречённостью во взглядах, но ни о чём не спросили. Слова были лишними…
Опять дождался, когда волна с палубы схлынет, и заскочил в капитанскую рубку с топором в руке, с банкой тушёнки и булкой серого хлеба в авоське.
– Капитан, а не пора ли нам подзаправиться?
– А топор нашто приволок? Банку можно и ножом откупорить.
– Я и нож прихватил. А топор… он очень даже может пригодиться. Наточу и поставлю в сторонку.
Мануилыч достал из кармана куртки крупнозернистый напильник, уселся позади капитана и принялся вжикать по лезвию.
«Нет, нервы у него точно притуплённые», – сделал вывод Копытин, но рядом с Мануилычем тревога из груди ушла, припряталась куда-то. «И всё же, зачем ему понадобился острый топор?»
Минут десять помалкивали.
– Чего молчишь? Рассказывай, зачем топор приволок?
Мануилыч встал рядом.
– Глянь на первую эрбушку. Буксир у неё коротковат, не всегда успевает на волне отыграться, зарывается крепко. А если канат вдруг лопнет, а если под волну навсегда уйдёт, она же всех нас за собой на дно утянет. Канат сырой, натяжка велика, с кнехтов пока скинешь… Тут всё надо предусмотреть, иначе – кранты. В трюм вода хлынет и – сам знаешь… Это ещё хорошо, что мы не в серединке тайфуна. Кто знает, что будет через час. Я видывал и не такое…
Он опять уселся позади капитана, достал из кармана перочинный нож, большую луковицу и две ложки, отрезал толстый ломоть хлеба, вскрыл литровую банку тушёнки.
Поел, облизал ложку, сунул в нагрудный карман.
– Палваныч, садись, перекуси. Я тут тебе оставил… И лук обязательно сгрызи – он мозги прочищает, в чувство приводит. А я штурвал пока покручу. Так кумекаю: нельзя тебе одному быть в рубке. Чуть что, штурвал кто-то должен перехватить. Принесу из кубрика матрас и тут вздремну, у тебя под боком. Чуть чего, так я мигом…
Копытин уселся перекусить на его место. Проголодался, усталость одолела, ноги гудят – уже больше суток без отдыха, и ещё неизвестно, сколько придётся отстоять. Наелся, отвалился спиной к перегородке, закрыл глаза и мгновенно уснул. Сколько времени прошло – не понял. И вдруг:
– Капитан! – заорал Мануилыч. – Хватай штурвал! Похоже, канат лопнул. Первую эрбушку уже не вижу, а вторая ход потеряла.
Копытин мигом подскочил к штурвалу, стал вглядываться. А Мануилыч с топором в руке приготовился выскочить на палубу. Очередная волна схлынула, он мигом юркнул за лязгнувшую дверь. Надо пробежать всего-то с десяток шагов, а в это время сейнер уже клюнул носом вниз и огромная волна готова смести с палубы, скинуть за борт. Времени нет. Удержать бы топор да самому успеть уцепиться покрепче! Прыжок, и в последний момент Мануилыч падает за кнехт, мёртвой хваткой цепляется за канат и вытянутыми ногами утыкается в крышку носового трюма. Успевает сделать глубокий вдох, и в этот миг студёная волна накрывает нос эрбушки. Обжигающий холод пронзает и сковывает всё тело, вода промачивает до кончиков пальцев ног – не спасает ни прорезиненная куртка, ни сапоги. Только бы не разомкнуть руки и топор удержать! Нос кораблика медленно пополз вверх, теперь можно встать. Окоченевший и оглушённый, поднялся на одно колено и со всего маху рубанул канат. Тот слегка спружинил, но до конца прорубить не удалось. А новая белогривая волна надвигается, она уже нависла впереди. Удар! Ещё удар!.. Канат наконец-то лопается. Мануилыч намертво обнял кнехт, опять упёрся ногами в крышку трюма и вдруг неожиданно возопил в мутную прорву низкого неба: «Ма-а-ма-а!..» Голос затерялся где-то, потонул в рёве ветра.
Почему мама? Его мать умерла в далёком двадцатом году, когда ему было всего-то тринадцать лет, а тут, на границе жизни и смерти, в свои пятьдесят невольно обратился к ней за помощью. Она помогла или его услышала сама Богородица, но удержался…
Грохот, жгучий холод и звон в ушах… Волна ещё не до конца схлынула за борт, а он уже упруго подскочил и, широко кидая ноги по уплывающей под ним палубе, хватаясь за поручни, бегом ринулся к двери рубки.
– Ёкарный бабай!.. – упоминая непонятное чудище, встретил своего моториста враз осипший Павел Иванович. От перенапряжения его лицо стало серым: он видел, как первая эрбушка потянула за собой на дно вторую, и если бы не Мануилыч… Два экипажа, четырнадцать человек… Страшная смерть… Спина похолодела и душа замычала. Он не знал, что с ним происходит и что в эту минуту важнее: ужас столь жуткой утраты или радость спасения? И всё же – почуял вдруг – страх ему подарил вкус жизни. И надежду…
Через три месяца расследование трагедии завершилось ничем – всё списали на стихию.
Виновников гибели двух экипажей не нашли, а человека, который спас третье судно, искать не спешили. Однажды Павел Иванович Копытин специально зашёл в райком партии с первым секретарём побеседовать.
В просторном кабинете Зеленина меж окон с тёмными шторами висели портреты мохнатых основоположников самого передового учения и прищуренного вождя революции, а на стене, за спиной у районного вожака, красовался лысый и самодовольный борец за мир во всём мире. После ХХ съезда КПСС Павел Иванович к нему относился с великим подозрением…
– Проходи и присаживайся, Павел Иванович, – приветливо улыбнулся Зеленин и, приподнявшись, руку протянул через стол. – Рассказывай, с чем на сей раз пожаловал.
– Да всё с той же заботой опять… Прошлый раз вы отмахнулись, посоветовали обождать до конца расследования. Вот я и пришёл за своего моториста просить. Теперь как бы можно…
– Как говоришь его фамилия?
– Так я уже говорил: Валсамаки.
– Редкая фамилия, вот и запамятовал… Интересно знать, какого он роду-племени, в каких таких краях на свет появился.
– Из греков крымских.
Зеленин встал, подошёл к окну и застыл, сцепив руки на пояснице. Долго стоял, думал.
– Тут понимаешь, какая штука: моторист твой сомнительное происхождение имеет. Сам знаешь, в сорок четвёртом всех греков турнули из Крыма.
– Знаю, что турнули, да только не знаю за что.
– За пособничество оккупантам, за войну с крымским подпольем и партизанским движением, – он строго глянул на Копытина, вернулся к столу и сел в кресло.
– Ой ли!.. Греческих истребительных отрядов вообще не существовало, в полиции не служили, из Красной Армии не дезертировали и складов оружия не имели. Гнев Верховного на них пал из-за отдельных продажных татар. Скорее всего, Берия постарался – нашептал. Потому-то из Крыма всех инородцев чохом и вычистили. Это во-первых. А во-вторых, уважаемый Анатолий Аркадьевич, наш Валсамаки покинул Крым задолго до войны, его лично никто и ниоткуда не выселял.
Зеленин насупился. Не глядя в глаза, ответил недовольным голосом:
– Ты, Павел Иванович, не умничай, не умничай!.. Если ты так много знаешь, возьми да напиши письмо в ЦК, заступись за всех греков, заставь партию покаяться за напраслину. Что – кишка тонка?..
Из-под густых бровей он остро стрельнул глазами.
– То-то!.. Партия, понимаешь, всегда права.
Помолчал и добавил:
– Или почти всегда… А я свою голову подставлять не собираюсь. Даже не надейся! Может, твой моторист очень приличный мужик и высокого звания Героя достоин, а я ему и паршивой медальки «За спасение утопающих» не дам. Не дам – и всё!.. И больше меня ни о чём не проси. Вопрос закрыт! Навсегда.
– Ах, Анатолий Аркадьевич, да когда наши жёны правду-то про тот переход узнали, они же на Дмитрия Эммануиловича молиться не устают!
Зеленин вышел из-за стола, протянул Копытину руку и печально потухшим голосом произнёс:
– И ты, Павел Иванович, на него тайно молись, а я про это никому не расскажу. Уважаю тебя, как капитана и честного коммуниста, но тут я бессилен. Всё хорошо понимаю, сочувствую, но... Заполню наградные документы, а дальше области они не пойдут. Твоего Зеленина тут же вызовут на бюро обкома партии и раком поставят. Мне это надо?! Извини, дружище. Извини…