Всё таки, чтобы ни говорили, а самое лучшее время в жизни это суденческие годы. Что ни день, то событие, а порой и по несколько на дню, успевай только брать, брать и брать от жизни всё, что она, эта жизнь предлагает, а она,без остановок, днём и ночью бьёт ключом и, как любили говорить те, кто лишался стипендии за мелкие прегрешения, вроде несвоевременной сдачи зачётов, бьёт в основном по голове.
Ну, голова скажем болела не от ударов жизни, а чаще от неуёмного желания студента, что говорится, одновременно на ёлку забраться, то есть верхнее образование получить и зад не оцарапать, в смысле, как можно меньше при этом потратить сил и энергии, а особенно, такого драгоценного для студиозов сверхвещества, как время, которое он, напичканный филосовскими знаниями, должен сберечь для самого важного предмета, краткая формула которого, без излишнего пафоса звучит просто и определённо - «Питие определяет сознание», И, в подтверждение сему, подготовка к экзаменам происходила в последние перед ними ночи, с выпиванием огромного количества кофе и пропусканием через свои молодые ещё, не засорённые современным смогом лёгкие, уймы дешёвеньких сигарет а, наутро, с провалившимися от недоедания и недосыпа глазами, настоящий студент не жался по корридорам в ожидании, когда профессор, утомлённый монотонными и не всегда гениальными ответами своих воспитанников, выйдет из зала для экзекуций с вопросом: «Все ли сдали, или есть ещё желающие?», а стоял первым перед дверью, ведущей в ад или рай, в зависимости от вытянутого билета и других паранормальных факторов и входил в экзаменационный зал с высоко поднятой головой, блестящими, как у фаната науки глазами, полными уверенности в победе, как торреадор знающий, что этот бык, что сидит сейчас перед разложенными веером билетами, его бык, и предназначен он для закланья и,что оба, жертва и он, победитель, это уже давно знают, а студент пришёл сегодня сюда так, формально, чтобы этот факт подтвердить.
И это была не теория, а результат длительных раздумий многих поколений студентов и родивщийся из этих раздумий опыт. Надо было скорее донести до экзекуторов, простите до экзаменаторов, именно донести, не раплескав по дороге от дома до института все знания, которые были спрессованы за две-три ночи до экзамена и вывалить их при первой возможности, желательно, как можно ближе привязав их к вопросам в экзаменационном билете.
Да чего там говорить, студенческие годы это отдельная тема для отдельного разговора.
Но поскольку мы выбрали сегодня тему тоже небезинтересную, не станем отвлекаться и продолжим.
Последние два года этой счастливой студенческой жизни мне повезло провести в славном, истино русском, старинном сибирском городе Томске, в городе с огромными традициями, городе университетском, где, в своё время благодаря воле отца народов собралась неугодная в столицах интеллигенция, представители всех уважаемых со времени возникновения людского цивилизованного общества профессий: врачи, учёные, деятели культуры и искусства. Любовь к Томску у вождя была видимо не случайной, так как в краеведческом музее, в одном из залов, я обнаружил его на фотографиях в группе ссыльных. Знал он, куда надо было направить науку и культуру, не хватило ему тогда в Томске видных врачей, учителей и музыкантов и, тесновато стало с ними в первопрестольной, вот и направлял, чем конечно значительно повысил интеллектуальный потенциал и без того не слабого Томска.
А среди великих были архиепископ Лука, в миру профессор медицины Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, преподававший в бытность свою хирургию в томском медицинском институте, Андрей Григорьевич Савиных и многие другие. Профессор А.Г. Савиных, ещё с до военног времени и до пятидесятых годов, был востребован для высокопоставленных пациентов со всего мира, был лауреатом той же сталинской премии и профессором по совокупности оперативных трудов то есть, он делал такие операции, которые никто в мире делать не мог и, получил звание профессора без защиты диссертации. Задолго до возникновения так называемой минимально-инвазивной хирургии, операций в животе без больших разрезов и с помощью оптического контроля Андрей Григорьевич Савиных сам, с помощью рукастых рабочих и инженеров изобрёл, и изготовил длинные, до шестидесяти сантиметров длины инструменты, ставшие прототипами сегодняшней лапароскопической техники, и успешно оперировал с их помощью многих, считавшихся неизлечимыми в те годы пациентов. Техника операций по А.Г.Савиных была прообразом этих щадящихх современных хирургических методов, но увы, о Савиных тогда никто не знал, железный занавес да и другие мыслимые и немыслимые барьеры разделяли мир на два противоборствующих лагеря и в литературе в этой связи до сих пор нет упоминаний о гениальном русском хирурге. А я имел счастье слушать лекции из первых уст учеников этих известных на весь мир врачей.
Ходила легенда, что в какие-то очень старые времена, один богатый томский купец, узнав, что у него огромная опухоль тазовых костей, бросился в поисках известных хирургов в Европу, но тщетно, никто не брался за такую огромную операцию. А будучи на осмотре у одного из европейских светил, спрошен был о его родных местах и, каково же было удивление купца, когда немецкий хирург, узнав, что пациент родом из Томска, заявил ему, что ему надо срочно ехать домой и там, и только там он сможет получить помощь, так как в Томске, тогда глухом сибирском городке живёт и работает известный в Европе хирург-умелец, этакий Левша. И купец таки поспешил на Родину и был там успешно оперирован. А ещё, гласила молва, будто известный своей скупостью купец, в благодарность за чудесное своё исцеление и уникальную операцию, больничку выстроил для бедных, да такую, что и богатым было бы в ней не зазорно лечиться. Мда, такие вот были времена. Сейчас правда тоже наши нынешние купцы ездят лечиться в Европы, а доморощенные умельцы щи лаптями хлебают. Эх, кабы купцы наши не только о своём кошельке радели, ездила б Европа к нам на лечение. Ну да Бог даст ещё и придут такие времена.
Да, я учился на врача и став им сорок лет своей жизни отдал этой трудной, благородной, хотя и не всегда благодарной профессии.
Но это случилось потом, а тогда, молодой, жизнерадостный желающий обнять весь мир, что впоследствии оказалось не только невозможным, но и не совсем правильно истолкованным заветом из библии, впитывал, как губка всё увиденное, услышанное, ну и, естественно, съеденное и выпитое. Это постольку интересно, поскольку съеденного в те времена оказалось значительно меньше, чем выпитого. Стипендии вынуждали выбирать из двух удовольствий то, что было более жизненно важным. Выбор пал на второе, то есть хорошенько выпить и слегка закусить, и мы все, или почти все, были стройными, как кипарисы и всегда голодными, но весёлыми и неунываюшими. Одна моя знакомая говорила, что ей так нравилось больше, потому что, по её представлениям, настоящий мужик не должен быть сытым, он, по её мнению, а жила она с папой и с мамой, этот настоящий мужик, должен быть всегда голоден, с впалым животом, с всегда ищущим взглядом, как волк одним словом. А сытый мужчина, простите, как свинья и ничего ему от жизни-то не надо, поел, попил и спать. Видимо она знала, что говорила, потому что однажды, придя к ней в гости и хорошенечко закусив, я заснул сытый с непривычки мертвецким сном и, проспал почти до прихода её родителей.
Ухх, перевёл дух. Ну вот мы и подошли наконец к нашей теме.
Лекции нам читали не как дома, где я отучился четыре года и, где лекции были обязательны для посещения, должны были конспектироваться и конспекты эти, как в детском саду, проверялись время от времени старостами курса, а здесь, в Томске они слушались с удивитедьным вниманием, безо всяког принуждения и записывались без нажима и только то, что мы сами считали нужным. Ну как бы демократия, что ли.
Старенький, с густой седой шевелюрой профессор, со старинным пенсне на чёрном шнурочке, который он доставал из кармана жилетки только когда хотел что-то прочитать в своей записной книжке, а делал он это крайне редко, читал нам лекции по внутренним болезням так, словно рассказывал что-то из Шекспира, так чувственно, что все любители поспать на галёрке, спускались на первые ряды, чтобы услышать всё, что вещал этот мудрый старец, всё, даже то, что он говорил почти шопотом, а такое бывало тоже. Вобщем никто не спал. Как у почти всех великих, у него были свои любимые номера, которые передавались из поколения в поколение студентов, как притчи и во время этих известных притч можно было немного отдохнуть от того эмоционального напора, которым были наполнены его лекции. Одним из этих номеров была притча о дианозе.
Всем известно, что диагноз это совокупность всех наиболее значимых знаков болезни, зная которые и исходя из которых врач строит свой план лечения, ну вобщем известная все истина.
И тут наш дед, как мы его звали, преображался. Из серьёзного учёного он вдруг превращался в озорного мальчишку, так блестели глаза. «Так вот, милые мои дамы и господа» и, это тогда не звучало в его устах смешным, хотя до времени дам и господ в России было ещё далеко, не так далеко конечно, как до того времени, когда это было абсолютно нормальным обращение между людьми, «...не забывайте, что мы врачи и у нас две главные задачи, найти болезнь, назвать её по имени, а потом, зная её в лицо, отнять у неё человеческое здоровье и вернуть его человеку. И сделать это можно только тогда, когда вы, милые барышни и юноши, поставите этот диагноз. Тогда вы во всеоружии». Но прежде чем перейти к теме диагноз и, тут он лукаво улыбался, «...а теперь спросим себя, что же такое диагноз на самом деле и попробуем перевести это слово с его истинного первозданного значения». Так вот говорил он «...диагноз. Мы знаем из древнегреческого, что гнозис - это знание, агнозис – соответственно незнание, ну а диагнозис» и, тут профессор наклонялся к аудитории, как будто хотел поближе посмотреть, какое произведут на нас впечатление сказанные им последние слова, «...дважды незнание». Тут он делал паузу, ожидая ахов и охов с нашей стороны, но пойманные в расплох, а мы в это время, пользуясь тем, что это наша заслуженная пауза и все, расслабившись занимались своими делами и делишками, не успевали часто вовремя среагировать, но, спохватившись хором выражали своё восхищение такому высоконаучному каламбуру. А проофессор, видимо уже выучив наизусть, как и мы, эту шутку терпеливо ждал нашей этой восхищённой реакции, а затем, выждав приличествующую его положению паузу продолжал, «... да-да уважаемые коллеги», он возвёл нас загодя в сан врачей, «...если мы не знаем болезни, то есть создаём неправильный диагноз, мы ставим под угрозу жизнь человека и вместо целительного лечения можем погубить больного. Ещё раз, диагноз должен отвечать на вопрос где, когда, как и что случилось с человеком и тогда болезнь, как и лечение в ваших руках», Видимо эту свою греческую грамматику он преподавал и на курсах по повышению квалификации врачей и те знали эту историю со слов или ещё будучи студентами у этого же профессора. Выражение «диагноз – дважды незнание» входило в нашу обычную обиходную речь и становилось чем-то таким объединяющим, ну ,как скажем сегодня почти пол–России при любом нужном и не очень подходящем случае просит «.. ну а вот с этого момента поподробнее пожалуйста» или на любое апчхи «.. и вам не хворать», Очень легко прилипают летучие выражения к человеку. Как любил говорить мой лепший друг « как банный лист к ...» и говорил он это не стесняясь, так как банное дело знал огого как хорошо и с ним об этом поэтому никто и не спорил.
Профессор же, после этого длительного экскурса в тайны древнегреческой грамматики, тщательно протирал пенсне, хотя пользовался им за лекцию всего-то может пару раз, удовлетворённо покашливал и это означало, что лекции конец. Он сказал нам всё, что надо, а мы олухи царя небесного узнали ещё что-то важное на пути к врачебному диплому.
Не знаю, как другие, но история эта про диагноз запала мне глубоко в памяти и надо сказать, я руководствовался этим правилом "A B C", как это называл наш лектор, то есть, диагноз должен отвечать на вопрос: когда, как, где и что случилось с пациентом и я часто в своих лекциях студентам вспоминал старенького профессора, который посеял эти зёрна знания так прочно, что они задержались на всю жизнь.
Много мне пришлось ставить в своей жизни диагнозов, не всегда удавалось поставить их сходу и верно, но старая формула подсказавала, « ...ищи доктор, ищи» и я его, этот правильный диагноз находил. Очень рад, что научился этому у своих знаменитых учителей в те годы, когда технических средств было немного и диагноз должен был быть поставлен глазами, ушами, руками, а иногда по запаху, а порой даже и на вкус. Это сегодня, сунул пробирку в аппарат, а он пожужжал, пожужжал и выдал длинную череду данных, но к сожалению не может ещё пока машина без человека.
Это если речь идёт только о диагнозе, тогда куда ни шло. А идея, что машина когда-нибудь полностью заменит врача, меня пугает, потому что согласен, диагноз поставить машина поможет, а вот, чтобы она человека здоровым сделала, эта бездушная, холодная, без сердца и чувств игрушка, сомневаюсь.
Всяких я диагнозов навидался, но один единственный в моей врачебной практике полностью соответствовал критериям, которые нам преподал мой первый и главный учитель.
Дело было в том же Томске. Я торопился на дежурство в клинику, чуть-чуть запаздывая и поэтому прибавил шагу и, вот она моя родная. Окна открыты, стояла жара и я, ещё не доходя до приёмного покоя услышал смех. Значит затишье раз смеются, кто ж в хирургии так регочет, что на улице слыхать.
Я взбежал по ступенкам, открыл дверь и чуть не оглох от хохота, доносящегося из ординаторской. Ни дать ни взять, кто-то приехал из отпускников и рассказывает о своих похождениях. Я даже предположил кто. Был у нас один любимец женщин, как он утверждал, рассказывая истории покорения ещё, как он говорил одной Джомолунгмы. При этом он сбивался и бедная Джомолугнма приобретала в его устах невообразимые формы, очертания и свойства, которые не менялись от вершины к вершине ни на сантиметр и мы поняли, что гора эта, наша санитарочка из родильного отделения, за которой наш герой безуспешно ухаживал. Но увы я ошибался. В приёмном на меня наткнулась Ниночка, наша практикантка с пунцовыми щеками и мокрыми от слёз глазами. Она, еле сдерживая смех, выпорхнула поздоровавшись в перевязочную и я услышал, как она рассыпалась за дверью своим смехом- колокольчиком.
В ординаторской был почти весь врачебный персонал отделения. Такое полное собрание коллектива я видел только на Первомай.
Здесь была смена уходящая и смена заступившая на службу. Определённо что-то случилось, чего я не знал. Все дружно смеялись и смех этот переливался волнами как пение загипнотизированных москвичей у М.А.Булгакова в "Мастер и Маргарита". Я любил своих коллег, с которыми проработал бок о бок многие годы. Сколько бессонных ночей, проведённых вместе сложных операций и, никогда за эти годы не стоял я среди друзей не понимая, что происходит и, почему я уже несколько минут стою, как болван и никто не бросит мне спасательный круг. Ведь если это смешно, я хочу смеяться с ними. Они смеялись так, что не могли остановиться и только показывали мне пальцами на какой то скомканный лист бумаги. Тогда, уже не на шутку рассердившись я взял своего лучшего друг за локоть и вытащил в корридор. Он успел по дороге приватить бумажку со стола.
Наконец мой друг успокоился и сказал, что раз это моё дежурство, то мне и карты в руки, сунул мне бумажку в руки, извинился, попросив не принимать близко к сердцу, мол сам разберёшься и скрылся в ординаторской, где продолжалось буйное веселье.
Мне ничего не оставалось, как натянув халат, спуститься вниз и пройти по кривому корридору к приёмному отделению. Смех из ординаторской здесь был уже не слышен. «Ну слава богу», подумал я и шагул в приёмное.
Там, на кушетке, лежал на спине, разложив ноги в стороны, в позе лягушки мужчина средних лет, в затёртой кожаной куртке с мученическим лицом, постанывющим при каждом движении и, держащим одной рукой грелку со льдом между ног, а другой держал развёрнутый паспорт и диктовал свои данные сестре, которая уже оформляла его в больницу на стационарное лечение. Через пять минут общения с ним стало ясно, что он, бедолага ехал на своём старом, трофейном немецком мотоцикле где-то по Иркутскому тракту и, из-за выскочившего навстречу автобуса, не справился с управлением, пошёл юзом и хорошенько гробанулся задницей и животом, но «...как ему кажется всё обошлось, вот только что-то внизу живота вспухло на глазах и, хоть у него уже трое детей, но мы должны поглядеть, всё ли хорошо». Осмотрев его, я понял, что мужику конечно повезло, могло быть и хуже, но вот огромная гематома, то есть кровоизлияние в мошонку, налицо и надо будет сегодня же его оперировать, посмотреть целы ли яички. Но, как говорится, жить будет, о чём я и сообщил пострадавшему.
Так, теперь диагноз. Надо было сформулировать правильный диагноз, для документации это важно. Так значит, как учили "A, B ,C», вспомнил я старичка профессора. Да-да, диагноз ключ к успеху.
Я спросил у сестры, есть ли сопроводительные документы, пострадавшего доставила фельдшерская бригада и сестра, скрывая смех протянула мне тот самый скомканный листок бумаги. Это и был так называемый сопроводительный документ. Это ведь сегодня, конечно ещё не у каждого, но у москвичей наверное у всех, есть электронная медицинская карта, куда заносится на компьютере все данные о больноми, это уже почти в любой городской больнице. А раньше- ФИО печатными буквами, а остальное, как бог на душу положит, зависит от почерка доктора или фельдшера, ну а в Сибири так и подавно. «Хорошо хоть так»- подумал я и развернул листок.
На нём, как я и говорил, было чётко выведенное печатными буквами "ФИО", а за ними, с новой строки, крупными, тоже печатными буквами выделялось слово "ДИАГНОЗ", а с новой строки, отступив, как надо пару пролётов, был этот самый диагноз, да-да, тот самый «ABC, как, где, когда и что...» которому меня когда-то, здесь же в Томске, много лет назад учил старенький профессор.
Сначала шла неразборчивым почерком дата проишествия, подпись а под ней крупными буквами, печатным шрифтом, подчёркнутое жирной чертой, стояло заключение фельдшера "Скорой помощи":
"УШИБ ОБОИХ ЯЕЦ ОБ ИРКУТСКИЙ ТРАКТ"