Михаил Чайковский
рассказ
г. Когалым
2010 г.
Предисловие
В том году, когда мне стукнуло пятьдесят, «житейский путь пройдя до половины», я перебирал свои старые бумаги: черновики, наброски, записи. Часть из так называемого «архива» я без сожаления уничтожил, настолько наивными и неуклюжими показались или оказались мои литературные пробы. Моя жена сказала, что, мол, примета есть – выметая старье, создаешь место для нового. Иные бумаги я отложил в сторону, как воспоминание о давно прошедшем, кое-какие материалы были вполне пригодны для дальнейшей работы над ними. Так я наткнулся и на эти два десятка отпечатанных страниц. Оставить их без внимания я не мог – не позволила совесть отложить в сторону. Вот почему.
В 1979 году, после службы в армии, я устроился в свою родную школу, но было лето, разгар самых длинных школьных каникул, а сидеть на шее у родителей я не мог. Поэтому упросил отца – он был заместителем директора совхоза, - пристроить меня на лето в строительную бригаду: там было интереснее, чем в других отделениях. Отец, весьма неохотно, помог мне туда оформиться.
Работа мне досталась монотонная и умеренно трудная: на пилораме пилить из бревен доски. Естественно, в результате размышлений прораба и бригадира было создано звено из трех человек – звеньевой Иван, работяга Виктор и я. Отчеств я не называю, так как не помню, но для моего повествования имен достаточно.
Звеньевой был мужик с мелкими чертами лица, бровки дужками, глазки синенькие с хитрецой. На руки у него были цепкие, жилистые, поистине мужицкие: он знал столярку и плотницкое дело, землю со скотиной умел обихаживать, хозяйство вести.
Виктор - шебутной, малорослый, от чего руки казались непомерно длинными, постоянно суетился, перебегал с места на место, порой исчезал на какое-то время. Возвратясь, затихал, старался не привлекать к себе внимания. Вскоре я узнал причину происходящих с ним перемен: во время отлучек Виктор успевал глотнуть то стакан красненького, то водочки рюмашку. Иван молчал, по начальству не бегал, а я тем более – новичок, да и какое мне дело? Может, так надо, или так можно? Доски, конечно, нередко уходили на сторону, но на селе «ты – мне, я – тебе» - норма жизни, этому удивляться не приходилось. Но как-то Иван буркнул в сторону Виктора что-то похожее на «зек» или «тюремщик», что на языке сельчан обозначало одно и то же. Перехватив мой взгляд, Иван не смутился, пожал плечами и в сторону отошел.
На предплечье (не помню, на правом или левом?) изнутри я заметил у Виктора пятизначный номер, точнее – пять цифр, которые сначала воспринял как обычную татуировку. Но со временем (мы работали вместе месяца два) Иван проговорился, что, дескать, Виктор у немцев был года эдак четыре, а когда возвратился, проворовался якобы, и был уже на Родине осужден, отсидел года три в лагере, возвратился злой, как черт, на весь белый свет, но ничего не рассказывал: научили в зоне язык за зубами держать. Само собой, как-то сразу подзабылось, что он у немцев в плену был, хотя несколько человек, с ним вместе в 1942-м в Германию угнанных, возвратившись, мирно трудились, пользовались уважением; их часто приглашали в школу на день Советской Армии и День Победы, а на торжественных собраниях совхоза они сидели в президиуме.
Виктор в эту картину как-то не вписывался. Еще свежо было в памяти людей злобно-расхожее «враг народа», и хотя он под эту формулировку вроде бы и не подпадал, но кто там задавался мыслью, почему он после нескольких лет лагерей фашистских попал в лагеря сталинские, и почему ему никто никакой поблажки не сделал, скидки не скинул за его юношеские муки и мытарства? «Нет дыма без огня», и все тут.
Когда еще это все забылось! Сколько воды утекло, лет и зим прошло. Улеглись сплетни, женился Виктор – кажется, приезжую взял, а отношение к нему сохранилось, пренебрежительно-снисходительное. И он притерпелся, свыкся. Зла ни на кого не держал.
Мне позже жаловался, почувствовав искреннее к нему сочувствие, крыл при этом власть и строй, клял свою голову непутевую и жизнь несложившуюся:
- Я ведь дырявый насквозь, весь в язвах да рубцах, места живого на мне нету. Ох, и бивали меня – все, кому не лень: полицаи, «штубовые»1 в лагере немецком, охрана фашистская и наши «попкари»2 , блатные всех наций и национальностей, а не убили до смерти – ни хрена не вышло, не дался я! Из немецких лагерей бегал четырежды, даже из Бухенвальда3 самого распроклятого ушел! В Моабите4 сидел, сдыхал, а лизать немцам ничего не стал, сдюжил. Про наших я вовсе молчу, они по сравнению с фашистами, что дети малые. Хотя, конечно, тоже попадались настоящие уроды, звери.
Каюсь, я не хотел и не мог в услышанное верить. Неужели можно после таких издевательств, надругательств, побоев – выжить? От одних мыслей умереть можно.
После первого разговора Виктор убедился, что нашел во мне терпеливого и внимательного слушателя, и мы стали встречаться с ним в нерабочее время, но не столь часто, как нам обоим хотелось бы: у Виктора семья, хозяйство, заботы, а я по вечерам – каюсь – тоже не сиживал дома, но нет-нет, да и возвращался к жизни Виктора: делал пометки без дальнего прицела на их использование в качестве сюжета.
А теперь, не подвергнув эти записи достойной литературной обработке, не внеся поправок, вымыслов и домыслов, снова вынес на бумагу в первозданном виде, чтобы сохранить, извините за выспренность, для будущего времени события самой варварской из воен в истории нашей планеты, и людей, и отдельного человека, в них.
Вот он, этот один, предстает перед нами из той сумеречной, тяжкой поры, через 65 лет – таким, каким я смог его увидеть, запомнить и запечатлеть –
Виктор Ружин.
1 – штубовой – старший по бараку в фашистских концлагерях
2 - «попкарь» - тюремный надзиратель
3 - Бухенвальд – концлагерь в 1 км от Веймара на юге Германии
4 – Моабит – тюрьма в Берлине
1. Вот она, война!
Село вольготно разлеглось по обе стороны широкой балки с пологими краями, которая, очевидно, некогда была частью степной речки, а теперь в нескольких местах прерывалась рукотворными запрудами. Само село, хотя и носило общее название, делилось на две части: Широкое и Григорьевку. Причина раздела никому не была известна. Скорее всего, Григорьевка была изначально хутором какого-то Григория, а после преобразилась в отдельное село, присоединенное к Широкому после революции – из слияния вышел новый колхоз.
Благодаря запрудам, обе части располагали ставками с живописными, поросшими камышом берегами, с рыбой в воде и птицей в зарослях.
Село разделяла и проходившая посредине центральной запруды старая, еще с казацких времен, дорога, соединявшая Днепропетровск с Кривым Рогом, серым ужом проползавшая по зеленому ковру полей, карабкаясь наверх и сползая вниз по покатым склонам древних притоков Ингульца и Саксагани.
Мальчишка, светловолосый, тщедушный, карабкался по малозаметной тропке к пруду, к своему заветному месту, где он любил, спрятавшись от матери, сидеть, не шелохнувшись, смотреть на воду, и мечтать. Мать, женщина, вечно занятая домашним хозяйством и детьми (их с Витькой трое), упрекала его:
- Сынок, ты бы мне по дому пособил, что ли? Ведь не железная я!
Мать была, и вправду, малорослая, невзрачная какая-то, но терпеливая и сердечная. Ну, какие могут быть заботы у человека четырнадцати лет? Когда голова, полная сумбурных, не совсем самому понятных мыслей, уносила ноги то к дальним прудам, то в степь. Где так хорошо бродить, наслаждаться свободой и окружающим миром, вспоминая рассказы людей бывалых, далеко бывавших, много видевших…
Конечно, Витька знал, что где-то есть другие, неведомые даже опытным сельчанам страны, но в географии был слаб, как и во многих других науках (в доме к учебе не принуждали, был бы работник), но в его мечтах возникали такие дивные земли, некая смесь Индии, Египта с Уссурийским краем, что друзья с раскрытыми ртами замирали, слушая его импровизированные фантазии:
- Вить, а ты откуда об этих землях знаешь? – всем известно, что Витька книг не читает.
- Дядька один рассказывал. Он по морям плавал из Херсона и Одессы. Говорил, что в Индонезии и Австралии бывал.
- Это где же? – не унимается Витькин брат, Николай. Трехлетнему Петьке разговор неинтересен: он изучает пойманного жука.
- Кажется, по карте – вниз и вправо, в тех местах, - Витькина осведомленность впечатляет и вызывает зависть: в школе он особо знаниями не блистал, хотя легко запоминал стихи и обожал петь народные песни. Всегда вызывало удивление, когда эдакий «от горшка – двухвершковый» вдруг начинал заливаться соловьем. В школе Витьку выставляли для утешения слуха различных комиссий, если, конечно, он в это время не сбегал с уроков, порядком надоевших, и не бродил по окрестностям с верными друзьями, охотясь на сусликов и ящериц, ужей и гадюк, проверяя знакомые птичьи гнезда: яйца за милую душу шли в еду, если их испечь в горячей золе костра.
Проезжие вызывали у мальчика особый, ненасытный интерес. Поскольку село располагалось на бойкой торговой дороге, а проезжие пользовались преимущественно гужевым, маломощным и медленным транспортом, на выгоне за селом частенько скоплялись сразу по несколько телег проезжающих, которым подростки охотно помогали водой, сеном, солью, или чем иным, в дороге необходимом. Вечера у проезжающих заканчивались неспешным ужином и долгими, неповторимыми разговорами об увиденном и услышанном в пути…
И стал бы Витька со временем наверняка путешественником, каким он себя видел в мечтах, да грянула война.
Жизнь потускнела. Мужчины ушли на фронт. На мосту появились красноармейцы-охранники. День и ночь через село ехали машины с военными, шли колонны солдат, тянулись люди, конные и пешие, с котомками, тачками, тележками, детьми и скотом. Никто не мог толком объяснить, куда они едут и идут, где найдут пристанище и кров, а военные в разговоры не вступали, выглядели растерянными, уставшими и голодными. На вопросы они не отвечали, прятали глаза.
Многие жители села, не оставившие вначале свои дома, эвакуировались с колхозным добром, теперь со слезами покидали жилища. Во дворах стоял рев некормленого, испуганного скота, царила суматоха, безысходность.
Старики говаривали:
- Брехня, не возьмет нас Гитлер так легко. Немец супротив наших слаб, не совладает. Видели мы немца в германскую-то войну!
- Дак ведь всю Европу, почитай, захватили, до нас добрались! Что будет?
- Что, что! Погодите, погонит их Красная Армия, как пить дать! И весь сказ!
Однажды утром увидели сельчане первый немецкий танк. А накануне слышалась стрельба, взрывы, только уже довольно близко. На мосту сгрудились разбитые машины. На обочине лежали убитые красноармейцы, охранявшие мост. Двое из них отползали в кювет, пользуясь неразберихой, густым дымом, застилавшим подходы к мосту. Немецкой пехоты не было. Мальчишки кубарем скатились в балку. Солдаты лежали неподвижно. Укрыться в балке было практически невозможно: тут росли редкие кустики степных трав, пучками и полосками. Один из бойцов был без сознания.
- Хлопцы, воды! – прошептал второй, постарше на вид.
Ребята убежали в село. У Витьки в хате сидел брат матери, дядька Матвей, человек степенный и рассудительный. До войны он работал на сенокосилке и повредил ногу. Поэтому в армию он не попал, сидел дома, страдая – считал себя неполноценным. В руках он мял старый отцовский сапог:
- Голяшку можно пустить на латки, Мария. А подметок нет, возьму старую. О, Витька прибег! Ты чего мокрый весь?
Витька помялся, но все про мост дядьке рассказал.
Дядька Матвей нахмурился, почесал затылок, похмыкал и вышел. Витьке строго-настрого велел дома сидеть и не высовываться.
После войны, точнее – после того, как немцев прогнали, - стало известно, что дядька Матвей с соседом солдат спасли, подлечили, подкормили и за линию фронта отправили. Матвей гордился этим поступком, говорил, что вместо себя людей воевать поставил, коли он уж не в состоянии в атаку ходить.
С начала войны мать, повинуясь какому-то материнскому чувству, прятала всех троих пацанов в подвале, хотя больше ни бомбежек, ни обстрелов не было, и немцы в селе не стояли. Витька часто убегал из подвала, чтобы повидаться с друзьями. Разговоров было! Санька нашел десяток патронов. А винтовки дядьки якобы в ставок выбросили - может, понырять, поискать? Какое там! В ил засосало, теперь уж никак не найти. А попробовать можно…Вроде как купаемся…
- Шуба, Макар идет!- все, не видать им винтовок, как своих ушей:
- Витька, пацанов за руки – марш домой! – всёю
2. «Новый порядок». Степь да степь…
Под вечер послышался треск мотоциклетных моторов – появились немцы. Женщины прятались по домам, утащив с собой малых детей. Те, кто постарше, смотрели во все глаза на завоевателей из укромных местечек; но немцы не обращали никакого внимания на местных жителей, нагло врывались во дворы и сараи, перекликались гортанными голосами:
- Willi, еs gibt ein Schwein hier! 1
- Fett genug? Schlepp es her!
- Huener mit Eiern, magst du?
- Und ob!
Пыльные, небритые, наглые – оккупанты производили впечатление бандитов с большой дороги, и если бы не унтеры и офицеры, вынесли из хат всю небогатую крестьянскую утварь. А так – что? Фрицы забирали свиней, кур, овощи. Свинью у соседа застрелили и разделали прямо во дворе, на глазах у семьи. У других, застрелив борова, погрузили в кузов машины. Видимо, где-то была часть, которую следовало накормить. На подворье Ружиных появился немец – крупный детина, в мундире с закатанными рукавами. Без лишних слов полез в сарай, вывел телку.
- Вили, тут свинья!
-Жирная? Тащи сюда!
- А кур с яйцами хочешь?
- Еще бы!
Мать не сдержалась:
- Оставь телушку, ирод – детям молоко нужно! – схватила веревку, стала к себе тянуть. Немец молча сбил Марию с ног, направился к воротам. Витька придержал мать:
- Не надо, убить могут. Ничего, наши придут – за все рассчитаются! – слезы бессилия катились из глаз.
Живность из сараев вычистили до вечера полностью. Часть добычи оставили в загоне возле фермы, приставили часового. К вечеру пригнали нескольких женщин, чтобы те покормили скот и подоили коров.
Начался «новый порядок». Людей сгоняли на работы, за которые, естественно, никто ничего не платил. Да и кого гнать-то было? Мужчин в селе почти нет – все на фронте. На востоке Украины националистов не было, все жили с верой в советскую власть, уклонистов и дезертиров отродясь не бывало. Вот только те, кто остался, остались с умыслом: все пошли немцу служить. Сразу стали начальниками – полицаями, десятниками – баб на работу гонять, - старосты прихлебаи да немцев прислужники.
Однажды детей старше десяти лет согнали на стане полевой бригады. Перед ними предстал назначенный немцами староста Середа, по непонятным причинам оставшийся в селе. Теперь он был властью, вершителем судеб людских. Речь он сказал корявую, но явно для него подготовленную:
- Вот, дети. Ага. Вы большие дети. Да. Дома работаете во всю силу. Вот. Теперь новый порядок. Господа немцы желают, чтобы. Короче, все работают на великую Германию. Новый порядок. Он требует. Для процветания.
Дети должны были собирать колоски на поле – ни одна зернинка не должна была пропасть. Митя Лемешко, весельчак и задира, которого все сверстники побаивались за умение в несколько минут сочинить на любого едкую частушку, зло бросил:
- Вы как хотите, а я на фрицев работать не буду! Наши на Днепре почти, а мы фашистам хлеб соберем и отдадим! Как же так, ребята?
Виктора задело:
- А мы вот что сделаем – скирды подожжем! Во костер будет!
Сжечь хлеб не успели. Пока пришли на поле, следом на ними у скирд появились полицаи, заметили разведенный костерок, сообщили немцам – саботаж, мол, чуть не диверсия.
Домой ребята пробирались задворками, хотя и не знали, как холуи расценили их невинный костерок в степи? Может, пацаны сусликов жарили или картоху пекли?
Мать, расстроенная и вдруг постаревшая, молча подала ужин – пару картошек, соль. Кусок хлеба:
- Что делать-то, Витя?
- А в чем дело, мам? – Виктор поперхнулся.
- Угонит ведь вас, проказников, немец в Германию. Староста приходил, говорил, что вы против власти идете; мол, надо вас к немцу отправить – показать культуру, научить, как себя вести. Что вы там натворили, глупые? – Всхлипнула. – Вот отец с фронта придет, он тебе задаст!
Насупившись, Виктор вылез из-за стола. Ну, никак ему не верилось, что он попал в число угоняемых. Какой с него прок, с недомерка слабосильного? И кому он нужен, чтобы культуру ему прививать? Вранье, наверное…
Утром пришел Середа, староста. Накануне он с десятским Свинаренко составил список «добровольцев на поездку в великую Германию». Показав матери фамилию в списке, староста сказал:
- Гордись, тетка, щенком: отец коммунист, а сыну честь оказали – посылают в рейх, в самую, так сказать, счастливую страну в мире!
Буркнув «Ехал бы ты сам», Виктор выскочил из сеней на улицу. Он еще успел услыхать, как староста говорил матери:
- Ты пацаненка-то попридержи. Уж больно он на язык востер. А господа немцы этого не любят. Как бы не погорел за язык-то, да еще за хлебушек, который вчера спалить задумал.
Запричитали матери, затосковали на следующее утро, когда гнали немцы да полицаи молодежь по улицам села. Мало кто верил, что возвратится домой. Полицаи отобрали котомки, перерыли их содержимое, а потом швырнули вещички на подводу. Сопровождаемые скорбными взглядами сельчан, пошли юные по пыльной дороге, прочь от родных домов, не изведавшие еще горя в жизни, взглянувшие впервые за свои немногие годы беде в глаза.
Шли по пыльной, раскаленной летним зноем дороге. Если из колонны кто-нибудь пытался выйти, немцы орали свое “Halt!Zurueck!», а полицаи спешно заталкивали строптивого обратно в неровный строй. Виктор злорадствовал:
- Фрицам тоже не с медом – в суконных штанах, небось, все попрело! И сапожки, железом подбитые! – полицаи, слышавшие это, молчали.
Ни еды, ни питья: запасы на телеге, а взять нельзя. Десяток километров показался дорогой в ад, так беспощадно пекло солнце.
В соседнем селе Авдотьевке, не дав передохнуть, всю колонну согнали к бывшему клубу. Пыльные немцы встали под деревья, полицаи смели на телегу. Но ненадолго: на крыльцо взобрался тучный немец – комендант. На нем был, несмотря на жару и пыль, плащ. Из-за спины выглядывал очкастый переводчик.
- мы собрали вас в этот чудесный день, чтобы сообщить, что немецкие власти доверяют вам и возлагают на вас почетную и ответственную миссию: вы едете в Германию, чтобы на деле показать свою верность и преданность фюреру и рейху. Там из вас сделают культурных и квалифицированных рабочих. Сейчас вы пройдете медкомиссию, и только самые здоровые отправятся в путь. Этот день запомнился на всю жизнь тем, кто стоял возле пыльного крыльца сельского клуба: 12 мая 1942 года.
Место коменданта занял врач. Не переставая улыбаться, он разделил изнуренных юношей и девушек на четыре группы: две группы девушек – в одной самые красивые, во второй – крепкие, в третьей – физически сильные юноши, остальные оказались в четвертой. Потом всем было приказано раздеться. С замешкавшихся одежду срывали насильно немцы. Девушек раздевали с особым удовольствием, ржали над их попытками прикрыться. Пять девочек сразу посадили на телегу и увезли. Скорее всего, это был просто повод для издевательств и унижения. Но раздевать на жаре? При народе?
3. Эх, дороги
Дорогу, по которой они шли, строили евреи. Охрана их была немногочисленной и состояла из непонятной смеси представителей наций: латышей, румын, итальянцев. Четверо охранников жили в доме Ружинов. Паек их не устраивал, и они часто ходили на пруды стрелять уток. Не диких, конечно. С оружием, которым их снабдили хозяева-немцы, представители «лиги наций» обращались небрежно, но знали, что за порчу или утерю винтовок образца 1914 года их ждет расстрел.
11 мая шуцман (охранник) Данаускас, вечно голодный и постоянно что-то жующий, снова собрался на пруды. Вместо собаки он брал с собой Виктора и заставлял его доставать из воды убитых уток. И вот у Виктора появилась забавная, по его мнению, мысль. План был прост: украсть у Данаускаса оружие и продукты, а со станции Девладово, куда их, согнанных, поведут к эшелону, убежать за Днепр, к нашим.
Данаускас удивлялся: пацан был покорнее домашнего пса. Он снисходительно потрепал хлопца по плечу, назвав вшивым азиатом, и дал полплитки шоколада в награду за собачье старание. Виктор не погордился, взял подачку: в дороге пригодится.
Вечером они долго сидели с матерью, сумерничали, думы грустные думали.
- Мать, я в Германию не поеду, хоть убей. И ничего не нужно собирать. Я все равно убегу.
- Ладно, Витя, дело твое. Ты уже взрослый. Я уж ничего не говорю. Только будь осторожен, ради Христа.
Вечером охрана перепилась. Около полуночи Виктор осторожно пробрался в их комнату, нащупал ранец Данаускаса. Но оружия возле котомки не было. Паренька била мелкая дрожь. Уже появилось желание отказаться от затеи, но удерживало его желание проверить все вещи охранника, пока тот пьян.
Из пропахшей перегаром комнаты Виктор вышел с хорошим запасом шоколада и сигарет, но без желанного оружия.
Комендант подал команду: «Строиться!» Ее многократно повторили полицаи. Ребят ожидала неизвестность, поросшая на обочинах грязной травой дорога. Уже сидя на подводе, Миша Яловой, поглядев пристально на Виктора, спросил:
- Вижу я по твоей хитрой физии, задумал ты что-то. Может, вместе лучше получится? Как говорится, одна голова хорошо…
Раздался выстрел. Колонна остановилась. По дороге, вздымая пыль, спешила одноколка. В кучере Виктор издали узнал Середу. Пассажиром оказался Данаускас. «По мою душу», - прошептал Виктор и попытался незаметно соскользнуть с телеги, но полицай, авдотьевский дядька, грубо толкнул его обратно:
- Сиди, сучонок, не рыпайся.
Данаускас схватил Виктора грубой лапой за шиворот. Злобно шипя в лицо по-латышски, потянул его сначала на обочину, потом в балку. С ожесточением швырнул мальчишку на землю, приставил ствол винтовки ко лбу. Виктор с силой зажмурил глаза. Но выстрела не было. Когда Виктор через целую вечность открыл глаза, Данаускас стоял в нескольких метрах от него и что-то яростно доказывал Середе, потупившемуся и красному. Мать Виктора стояла на дороге, ее держали за руки двое латышей, из числа квартирантов.
Середа, облегченно вздохнув, дернул Виктора за ногу:
- Вставай, стервец, кажется, жить будешь. Пошли в комендатуру.
Хайнц Хильке, комендант, с начальником сельской полиции Кавиловым все еще стояли возле комендатуры. Данаускас быстро заговорил с комендантом по-немецки. По кивку Хильке Виктора втолкнули в здание. Комендант оценил паренька взглядом, мимолетным и презрительным, указал пальцем в угол. Виктор успел еще быстро оглядеться: просторная комната сельского клуба, голые стены, стол, стулья не вызывали чувства тревоги. Вот только скамья, стоявшая в углу, сколоченная из свежих, еще не просохших досок, покрытая бурыми пятнами, будила смутную догадку.
Хильке дослушал латыша в немецкой форме, махнул рукой полицаям. Те сняли красные повязки с надписью “Polizei”, написанной черной краской, и красноармейские шинели – немецкими не обзавелись еще, гады. Схватив паренька с двух сторон, швырнули лицом вниз на лавку. Из бездонных карманов брюк появились гибкие, змеевидные резиновые шланги, засвистели в воздухе. Мальчишка крепко стиснул зубы. Слезы текли из глаз, казалось, кожа лопается со свистом от ударов, хотелось съежиться, сжаться, превратиться ни во что. Но криков и стонов выбить из Витьки не удалось.
Тело потеряло чувствительность. Мать в эту комнату не пустили. Виктор слышал, как Середа сказал ей: «Не ходи. Пусть сам перемучится».
Избитого паренька полицаи бросили на телегу. Послышалась команда: «Трогай!»
Мать шла рядом с телегой и что-то успокаивающее шептала, но Виктор ее почти не слышал. Друг, Вася Черненко, время от времени сгонял мух с исполосованной спины. Раны, в которые попадали пыль и пот, саднили и жгли.
На станции Девладово стояли грязные вагоны-теплушки, в которых, очевидно, недавно перевозили скот. Играла музыка – звучали бравурные военные немецкие марши. Через несколько минут всех пришедших к поезду загнали в вагоны. Кое-как пристроив Виктора, Миша Яловой позвал мать. С трудом приподняв голову, паренек шепнул ей: «Не плачь. По дороге убегу, вот только очухаюсь немного».
Вагоны опломбировали, или просто закрыли – этого уже не видел никто. Появилась новая охрана – прежняя, потная и пыльная, ушла неровным строем. Немцы устанавливали пулеметы на платформе, устраивались на тормозных площадках. Кто-то из ребят заметил:
- Радуются, гады. А как же, домой едут, с удобствами.
Это касалось установленного в конце платформы клозета: деревянная будка сверху, обрезанная бочка – снизу. Спереди брезентовый тент на каркасе, под ним тюфяки, ранцы, котелки. И вправду, комфорт.
Слышался лязг прикладов о брусчатку, команды, топот подкованных сапог.
Счет времени потерян. Угнанные ели, спали, смотрели в щели вагона и задыхались от жары и вони.
Впервые вагон открыли в Перемышле. Вдоль состава забегали разносчики баланды. Тут немцы дали попробовать все прелести «нового порядка»: кто не успевал подставить посуду под черпак, получал несколько ударов резиновой палкой. Били, не разбирая, по спинам и по головам.
В Берлин, где вагон открыли в очередной раз, люди приехали измученные, голодные, грязные, многие со следами палочных ударов. Подгоняемые криками конвойных, которым не терпелось побыстрее избавиться от арестантов, частыми и уже почти не выводящими из отупения ударами, угнанные прошли в ворота распределительного рабочего лагеря, называемого немцами «Арбайтсамт», то есть «биржа труда».
Весь день привезенные, не шевелясь – за нарушение били, - просидели на плацу. Без еды, без питья, без крова.
К вечеру узников загнали в бараки-блоки. Кто же и когда их построил?
Слева и справа – ряды двухярусных нар, посредине – длинный дощатый стол на козлах, параши с обоих концов барака. На нарах – никакого тряпья, все голо и чисто. «Новый порядок». Европейская культура. В таких условиях удобно умирать.
3. «Арбайтсамт» - это концлагерь!
Утром заметались штубовые – старшие блоков, – как стало позже известно, уголовники разных национальностей, назначенные начальником лагеря. И хотя говорили они на разных языках, понимали друг друга отлично – помнили сказанные закоренелым эсэсовцем слова: « Бей, если сам не хочешь быть битым». И старались они вовсю!
Приехавшие в одном эшелоне старались держаться ближе друг к другу. В углу, вместившем около трехсот человек, кто-то гнусавил «Помилуй мя, Господи». На него зашикали: « Помолчи ты, лучше нечистого моли, чтобы побыстрее прибрал».
Штубовые, подчиняясь командам охраны, орудуя руками, ногами, палками, погнали всех на плац. Построились. Плац еле вместил заключенных. Строй уплотняли ударами.
Зной палил непокрытые головы. От голода рябило в глазах. Стоявшая рядом с Виктором женщина, тихо охнув, медленно опустилась на землю. В тот день многие умерли от голода, солнечных ударов, усугубленных палочными.
Стоять пришлось более пяти часов. У ворот собралась небольшая группа чисто одетых в гражданскую одежду немцев. Неподалеку стояли телеги, машины, мотоциклы, велосипеды. Разглядывали они узников без любопытства, деловито переговариваясь между собой и тыча пальцами в сторону строя. Вскоре ворота открыли, и бауэры1 в сопровождении охраны зашагали вдоль шеренг. «Рабов отбирать будут», - сказал парень, стоявший в одной шеренге с Виктором и его земляками.
- Кого? Куда? – не удержался от вопроса Виктор.
- Не волнуйся, тебя не возьмут. Им крепкие нужны. Видишь, уже выбранных уводят.
Действительно, одну группу уводили в сторону, к воротам.
Bauer (нем) – крестьянин в Германии времен второй мировой войны, обычно зажиточный
В группе были в основном молодые, крепкие с виду парни и девушки.
Перед шеренгой, в которой стоял Виктор, появился бауэр с одутловатым лицом и выпирающим из-под жилета животом. Его блеклые глаза с короткими белесыми ресницами неторопливо изучали узников, ощупывал каждого с ног до головы. Иногда он концом кнута тыкал в грудь или в живот: требовал поднять рубаху. Даже в зубы заглядывал, сволочь, словно скотине. Ох, как обидно! Да власть и сила чужие…
Вечером Виктор выдал свои замыслы землякам:
- Бежать надо, ребята, авось – вырвемся из этой западни.
- Куда побежишь? Кругом немцы, - возразил кто-то из темноты, но голос был, конечно, знакомый.
- На поезд бы только попасть, идущий на восток. Все они через Белоруссию на Украину идут. Больше грабить негде.
Вася всю ночь проворочался с боку на бок. Не выдержал, тихонько толкнул Виктора локтем, шепнул:
- Слышь, Вить, что я сегодня узнал: бежать тут некоторые собрались. А мы с тобой что, как?
Решили бежать. Вышло так, что на побег с ними – Виктором и Василием Чеботаревым - решились еще несколько человек: Яков Бугай и еще двое из его Софиевского района. На скоротечной сходке, на которую, казалось, никто не обратил внимания, обсудили спешно план побега и разошлись по своим местам. Бежать решили следующей ночью. Днем следовало еще хорошо осмотреть территорию лагеря и, по возможности, ближайшие окрестности.
После полуночи вдруг послышались лай собак, крики охраны во дворе и штубовых в бараке:
- Встать! Построиться вдоль нар! На плац почему-то не выгоняли. Ребята стояли так, как привыкли с первых дней, рядом друг с другом: Виктор Ружин, Михаил Яловой, Яков Бугай, другие земляки-односельчане и прибывшие с ними в одном эшелоне, помнящие один другого в лицо и по именам.
В барак ввели человек десять – связанных, измазанных, с исцарапанными руками, в рваной одежде. Один из них, парнишка лет тринадцати, плакал. Слезы оставляли на грязном лице светлые полосы.
- Продал их кто-то, - шепнул Вася. – Это они бежать пытались.
- Что же нам-то теперь делать? – Виктора слегка знобило.
- Решили – бежим. О нас, наверное, немцы ничего не знают,- Василий в ответ.
«Как ни странно, при всех беглецов не истязали, но куда-то увели. Мы их больше никогда не видели», - рассказывал Виктор почти тридцать лет спустя.
4. Побег. Голод. Завод
По выражению лица Якова Бугая было видно, что он перепуган и готов от побега отказаться. Только самолюбие заставляло его не заявить об отказе открыто, да и последствия в случае поимки были неведомы: группа пойманных накануне исчезла бесследно.
Ночью, выскользнув по одному из барака, низко пригибаясь к земле, беглецы прокрались к ограждению. Впереди шли трое, Яков Бугай и его земляки. Виктор с Васей отстали: им, малорослым, трудно было карабкаться на ограду. Внезапно раздался выстрел. Виктор бросился к другу:
- Что? Вась? В тебя не попало?
- Нет! Я споткнулся просто. Может, и не в нас вовсе стреляли. Бежим!
В сотне метров виднелась освещенная тусклыми фонарями улица. Значит, позади не только ограда, но и ров, не столь глубокий, как илистый, а впереди невесть что. Ну, куда теперь, на свет? Ребята постарше, маячившие какое-то время впереди, исчезли, как в тумане. Тяга к свету их погубила: впереди замаячила каска шуцмана. Мерно шуршали шины велосипеда по мелкому гравию дороги. Ребята заметались по улице, дернули одну калитку, другую – закрыто. Это не в родном селе, где каждый забор - не преграда, а собака – не опасность, а так себе, приключение. Это Германия, черт бы ее… Полицейский спрыгнул с велосипеда, ухмыльнулся:
- Weggelaufen?1
А что отвечать? Вопрос-то понять можно, только ответа не подобрать подходящего.
Подоспела лагерная охрана. Теперь стало понятно, как немцы относятся к побегам: как охрана во всем мире, когда ее заставляют вставать ночью, бегать, искать, ловить. По дороге в лагерь всех пойманных били – палками, ногами, кулаками. Упавших поднимали и снова били.
Виктор и Василий, попавшие по непонятной случайности, а скорее всего – по воле поймавшего их шуцмана, в полицейский участок, получили по приказанию какого-то типа в гражданском по десятку палок, оказались в карцере. Слово «карцер» прозвучало после экзекуции, да и сама камера, куда их швырнули, как котят, выглядела весьма сурово и голо. Друзья скрючились на полуистлевшей соломе. Захлопнулась дверь. Началось ожидание в забытьи.
Разговаривать не хотелось. О чем? О доме? Только душу травить. Время остановилось. Будущего не было, как не было настоящего. Боль терзала тело и душу, голод свернулся в желудке гадиной, вцепившейся в стенки и пожиравшей их.
На следующий, наверное, день принесли немного хлеба (еще настоящего!) и какой-то баланды – то ли из брюквы, то ли из капусты: Gemuesesuppe2. Скоро такой «суп» станет постоянным блюдом в меню узников. А сейчас, чтобы взять еду, они вставали, держась за стенку. Ноги противно дрожали, перед глазами плавали разноцветные круги. Вася чуть не плакал от бессилия. Жалко было Виктору друга, жалко было Виктору друга, но не ныть же с ним самому! Конечно, дома их частенько поколачивали и отцы, и ребята постарше, и голод был для них не внове. Но тут другое. Терпеть побои от врага, к которому ты попал в рабство – вот чем они могли противостоять извергам.
- Крепись, Вась, увидишь – наши и сюда придут. Всех освободят! Тогда и мы им, уродам, сполна отплатим, за все.
И сам верил в то, что говорил.
Оказалось, что карцер примыкает к одной из стен здания администрации их же лагеря. Это открытие повергло ребят в еще большее уныние: недалеко им убежать удалось, возвратят, видимо, обратно на нары! Виктор бурчал: «Попытка – не пытка», хотя пытка продолжалась. Они еще сидели в своей конуре, когда других стали водить на работы.
Русские работали только в ночную смену на заводе Лоренца, если название не искажено – прочесть его мальчишки не могли, поэтому воспроизводили на слух. Почему ночью? Днем выводить в город боялись? Уморить хотели? Нет смысла. Может быть, днем в цехах работали немцы, а русские, то есть – все, привезенные насильно из Советского Союза, - «трудились на Рейх» в самое трудное время суток. Пусть и польза невелика, а завод дает продукцию круглосуточно. Русские работали только в четырнадцатом и пятнадцатом цехах – конвой мог вести их на работы с закрытыми глазами.
Порядки в цехах были под стать лагерным: от рабочего места не отходить, курить запрещено строго-настрого, разговаривать нельзя. С курением понятно – в четырнадцатом цеху две столярных мастерских, где делали ящики для снарядов разной длины, а значит, калибра. В готовые пустые насыпали немного опилок, бросали стружек, красили, набивали обручи и цепляли замки-защелки. В пятнадцатом цеху обтачивали гильзы, зачищали их снаружи наждачной бумагой. К изготовлению боеприпасов русских не допускали, резонно опасаясь вредительства.
Weggelaufen? (нем.) - сбежали?
Gemuesesuppe ( нем.) – овощной суп
Наказания за нарушение внутреннего распорядка были тщательно продуманы: побои, лишение пищи, штрафные тяжелые работы. Это было укрощение диких животных на уровне подавления инстинктов.
Они, мальчишки, приглядывались к взрослым. Видели, что те довольно часто позволяли себе переброситься словом-другим с мастером Берлинвене (фамилия воспроизводится на слух, авт.), которые никогда никого не бил. Противоположностью ему был мастер Кнохель. Этот немец без тени сочувствия относился ко всем, как к взрослым, так и к детям-подросткам. Стоило ему обнаружить какого-нибудь пацана-заморыша, прикорнувшего в укромном уголке в рабочее время (в цеху тепло, пахнет хвоей), расправе подвергалась вся бригада. Любимым наказанием Кнохеля была так называемая «гимнастика». Нужно было, вытянув руки вперед, медленно приседать, но закончить движение не раньше, чем Кнохель досчитает до пятнадцати или четырнадцати, в зависимости от того, в каком цеху происходила экзекуция – 14-м или 15-м. иногда, будучи в плохом расположении духа, он считал до тридцати. Это называлось «получить двойную порцию». Если кто-либо поспешил или опоздал, приседая, Кнохель начинал процедуру сначала. Вершиной наслаждения этого изверга был момент, когда один из изможденных, голодных узников не выдерживал, падал. Тогда на беднягу обрушивался град ударов, а Кнохель удовлетворенно улыбался.
5. «Черная сестра». Знак «ОSТ». Город
Прошло четыре месяца, а казалось - вечность. Однажды мастер Берлинвене сообщил, что начальство решило отпускать Ostarbeiter1 в город – конечно же, тех, кто хорошо работает и считается благонадежным у начальства.
Ревностно следила за порядком на заводе сестра Лоренца, которую все. Даже немцы-рабочие, называли Schwarze Schwester2. Её черную одежду – траур по мужу, погибшему в России, - и хромовые, начищенные до матового блеска сапожки, ее грубоватый, низкий от курева голос, узнавали издалека, и по цехам катился сдержанный шепот: «Черная идет!». Переходя из цеха в цех, «Черная» замечала все: тут подняла на ноги задремавшего, которого мастера заметить не успели, там огрела плетью по голове мальчишку, грызшего у станка заплесневелый сухарь. Она же решала, кого стоит отпускать «на прогулку».
Берлинвене предложил внести в число счастливчиков и номер Виктора. «Черная» его еще не наказывала за серьезные проступки, только однажды выбила из его рук банку с картофельными очистками, которые ему удалось раздобыть с лагере. Немцы тоже боялись ее: она могла ударить, уволить с завода, что обозначало неминуемую отправку на фронт. Последнее было, понятно, смерти подобно.
В комнатушке, в подвале завода, где делались фотографии для Ausweiss’ов (пропусков-удостоверений), колдовал лысый, очень подвижный старичок. Профессиональный фотограф-портретист, он вынужден был какое-то время работать на предприятиях – то ли бесплатно, то ли за харчи, дорожавшие в рейхе ежедневно. Рядом с ним на стуле сидел полицейский из заводской охраны. Каждый из «остарбайтеров» носил два прикрепленных к фанерному квадратику номера – постоянный лагерный и заводской. Номера перед фотографированием вешали на грудь, узник становился перед объективом, щелчок – и через минуту его место занимал другой. Охранник, скорее по привычке, вякал свое “Шнель, dalli!3” – у фотографа задержек не было.
Инструктаж о «правилах поведения в столице рейха» поручили провести Кнохелю. Польщенный доверием, он размашистым шагом ходил вдоль шеренги и разглагольствовал, делая паузы для того, чтобы переводчик мог следить за его мудрствованиями и разглагольствованиями:
1Ostarbeiter (нем.) – восточный рабочий
2Schwarze Schwester (нем.) – черная сестра
3dalli (нем.) – шевелись
- Вы все на хорошем счету у своих начальников, у администрации. Вам доверяют. Но не забывайте, что вы – азиаты, создания низшего порядка. Поэтому помните: по городу ходить только пешком. В трамваи садиться даже не пытайтесь. Кино, магазины, пивные – не про вас. Попрошайничать запрещается – в Германии даже инвалиды не просят милостыни. Кто нарушит приказ, будет лишен аусвайса, выхода в город и строго наказан!
Эту речь донес до сведения на русском языке собранным «благонадежным» остарбайтерам худой, дряблый немец, побывавший в русской плену, воевавший на восточном фронте еще в первую мировую войну.
Кто придумал эту систему поощрения – неизвестно. Может, это был действительно пряник вместо кнута, чтобы приручить «азиатов»; может, лакмус для выявления склонных к побегу: дернешься – а тебя за шкварник, и в настоящий концлагерь? Или – чтобы вычислить потенциальных попрошаек, воришек, прочий непотребный в рейхе контингент? Все предположения имели право быть. Только через время услыхал он, с какой такой радости и из каких соображений немцы решились давать такие вот «увольнительные»: возможно, предполагалось в будущем вырастить из них безропотных, бессловесных рабов для последующего расселения на отдаленных захваченных территориях.
В воскресенье утром первая группа «поощренных» шла в город. Сквозь клеточки проволоки. В щели заборов на уходивших смотрели тоскливые глаза тех, кто провел в лагерях уже пару лет. Находились и такие. Виктору их чувства были близки и понятны.
На куртках узников, слева на груди и посредине на спине, были пришиты треугольники с надписью “OST” (восток). Такие треугольники носили на своих куртках все, кого привезли из СССР.
По городу «отпускники» пробегали быстро, как только могли. Целью своих «увольнений» осмотр столицы рейха никто не ставил. В соседнем лагере Шёнефельд содержались другие земляки Виктора, которых он начал навещать, прихватывая с собой порою других ребят. Да и какое удовольствие могла принести «прогулка» по вражескому городу, во время которой человек со знаком «ОСТ» мог получить затрещину от любого немца, которому вдруг не понравился недостаточно почтительный взгляд голодных глаз подростка с худым, землистого цвета, лицом и острыми плечами? Почти всегда следом бежали немецкие дети с криками:
- Schmutzige russische Schweine!1
- Weg davon, Mist!2
- Scheisskerle!3
В школе Виктор слыхал, пусть немного, о немецких коммунистах, рабочем классе Германии. У них ведь должны быть дети, маленькие или юные коммунисты? Встречать таковых не приходилось – ни разу за долгие годы неволи, скитаний и бедствий. Значит, и взрослых, настоящих коммунистов не было? И не было революционного рабочего класса? Услышанное о них – враки и выдумка? На заводе были рабочие, старые и какие-то прибитые, молчаливые, с взглядами, обращенными внутрь себя. Они молча отбывали свои смены и молча уходили. Даже между собой они говорили мало и кратко. Странные люди! У нас народ веселый, общительный – отдельно никто не ест и не пьет, все артельно.
До сих пор помнятся визгливые голоса этих немчиков – ругательства, обращенные к юным узникам «великого рейха». Кто из «остарбайтеров» не пожалел, что попал, пусть не по своей воле, в эту проклятую страну, где зараженные Шикльгрубером «коричневой чумой» начисто забыли о реальном величии немецкой нации, давшей миру Гете и Бетховена, Маркса и Канта, Ома и Рентгена?
1- Schmutzige russische Schweine! ( нем.) - Грязные русские свиньи!
2- Weg davon,Mist! (нем) - Прочь отсюда, дрянь!
3- Scheisskerle! (нем.) - Засранцы!
6. Лагерный быт. Отрава. Побег
В лагере подростки, да и взрослые, отупевшие от голода и побоев, воровали, если удавалось, овощи: брюкву, картошку, капусту, в худшем случае – очистки. Хотя немцы и разрешали изредка писать домой письма с просьбой присылать посылки, вес которых, кстати, не должен превышать пятисот граммов, продуктов никто из узников никогда не видел: немцы забирали себе сало, масло, а остальное якобы шло в общий котел.
Пришло время: Германию начали бомбить довольно часто, и узники, по примеру самых отчаянных, шныряли по немецким складам в поисках пищи. Однажды группа «добытчиков» наткнулась на бутыли с какой-то жидкостью, сильно отдававшей спиртом и керосином. Кое-кто не упустил возможности попробовать «спирт» на вкус. Пили в бараке, в темноте, тихо и торопливо. Один из выпивох вдруг зарычал, схватился за живот, зашипел:
- Горю! Не пей… - и свалился на бок. Через минуту затих.
Последствия выпивки были плачевны: несколько человек умерли на глазах у товарищей, трое парней ослепли, среди них – земляк Виктора Иван Яловой.
Еще один односельчанин Виктора, Андрей Плахотний, вызвал беспокойство у ребят. Беспокойный и вспыльчивый, он и вовсе как бы рехнулся. Андрей по ночам не спал, а впадал в беспамятство, вскакивал, порывался куда-то бежать, тех, кто пытался его удержать, яростно отталкивал, бессвязно вскрикивал:
- Они… они… вот… идут! Проклятые! – примешивал к воплям такую ругань, какой ребятам не приходилось никогда слышать даже от самых матерщинников. К нему уже стали присматриваться штубовые. Можно было догадаться, что дни его сочтены: немцы боялись припадочных, душевно больных и видели в таких людях источник заразы – чумы или холеры. С такими расправлялись немедленно, в присутствии других узников.
Очень вовремя зашел лекарь из соседнего барака. По доброте душевной он иногда осматривал людей, оказывал помощь больше добрым словом и вниманием, чем врачеванием. Немцы, правда. Не препятствовали ему – лагерь был рабочий, людей тут не уничтожали целенаправленно, но и умирать не мешали. Да и что мог он, если даже куска бинта, клочка ваты под рукой не было? К счастью Андрея, наш лекарь был не скороспелым выпускником фельдшерских курсов, а недоучившимся студентом-медиком, имевшим определенные знания психологии. Вывод его был неутешительным:
- Помешался парень малость. Психика слабая. Хотя, видно, не из неженок – крестьянский сын. Ослаб он сильно – нужно нормальное питание, сон, отдых. Наш курорт ему не совсем подходит.
Конечно. Работать Андрей не мог. На лице его застыла неподвижная маска, полные слез глаза – большие, как у больного котенка, - лихорадочно блестели.
Спасти и откормить Андрея удалось. Штубовому досталось все, что было съедобного в котомках, чтобы Андрей мог отлежаться. Он успокоился, а на шестой день, когда у обер-капо1 появился к больному интерес, его пришлось увести на работу.
Гул самолетов над лагерем – дело привычное: рядом, рукой подать, аэропорт Шёнефельд. Но бывали авианалеты с бомбардировками и обстрелом. Иногда после налета узники находили листовки на русском языке. Немцы предупредили: за листовку, найденную у «остарбайтера», - расстрел. Теперь их обыскивали несколько раз в день. Андрей шептал:
- Листовка на русском? Значит, бомбят наши, а не американцы или англичане! Скоро… скоро…
Андрей, окрепнув, сидел на нарах, ковырялся в своих тряпках и рассуждал:
- Странно и страшно. Больше – страшно. Нас сюда, как скот, пригнали. А ведь знаю, что многие в Германию добровольно ехали. Или добровольно – принудительно, чтобы корову семье сохранить, или вместо кого-то из взрослых. Да, добровольцы: в Германию уехали, в полицию пошли; стали старостами.… Неужто народ у нас настолько поганый, что стоит лишь кого припугнуть или калачом поманить – отца родного продаст?
Несмотря на полусонное, тупое состояние, вызванное недосыпанием, вечным чувством голода, побоями, мысль о побеге не оставляла Виктора ни на минуту. Он часто вспоминал о лисенке, жившем у него дома в клетке, которого поймал в степи отец. И эта зверушка, такая милая на вид, беззащитная и робкая, однажды убежала из неволи: лисенок перегрыз деревянную стойку клетки в Виктора руку толщиной!
Парнишка часто просыпался ночью, весь в слезах: ему снилось, что он снова дома, бродит по своей улице, видит лица друзей, улыбающиеся глаза соседской девочки Веры. Но вот лица расплываются, Вера растворяется в дымке или тумане… Усилием воли гасил вспышки бессильной мальчишеской злобы. Виктор скрупулезно и тайно собирал продукты. Как это трудно – отрывать от себя то, что хочется немедленно засунуть в рот, и жевать, жевать! Все, что можно было съесть, он делил пополам, и вторую половину прятал с другими продуктами на чердаке завода, в укромном уголке, о котором не знал никто, даже ближние друзья не догадывались. Лаз на чердак Виктор нашел случайно, во время налета выпала жестяная решетка вентиляционного люка, который выводил не в короб, а прямо на чердак.
Теперь бежать попытался один – всё риску меньше. Забрав с чердака сверток, куда были упакованы собранные продукты, он спустился по пожарной лестнице до уровня заводского забора; решил, что сможет перепрыгнуть его, а там – будь, что будет! Забор был метра три – четыре высотой, утыканный сверху бутылочным стеклом. Было понятно, что, даже очень сильно оттолкнувшись от лестницы, слабосилому пареньку забор не перелететь.
Виктор постоял, с тоскою посмотрел на улицу, где, казалось, ждала его долгожданная свобода. Но, уже наученный горьким опытом, он сознавал, что времени для размышлений практически нет. Побег не удался, следовало, как ни в чем не бывало, незаметно возвращаться на место работы.
Паренек поднял люк. Спустившись в цех, нос к носу столкнулся с мастером Берлинвене. Тот выдвинул по привычке челюсть вперед, спросил сквозь зубы:
- Где был?
- В туалет ходил, господин мастер, живот болит.
- Не знал я, что заводской туалет перенесли на крышу. Не ври. Бежать собрался? Поймают. Попадешь в настоящий лагерь, концентрационный. А там один путь на волю - через трубу крематория. Смерть, понял? Иди, работай.
Может, не все правильно понял Виктор, но мастер сопровождал свою речь весьма красноречивыми жестами. Многие слова были Виктору знакомы. И понятно было по интонации, что ругал Берлинвене нерадивого пацана, стращал и предупреждал.
- В гробу я твои ужасы видел. Понял? – ответил Виктор, и когда мастер отвернулся, сам пошагал к своим напарникам. Не сказал никому и ничего, не упомянул и о разговоре с мастером.
7.Бомбежки. Рабский номер. На волю!
Ночью, сырой и туманной, лагерь был разбужен воем сирен, стрельбой зениток, гулом самолетов, взрывами.
Обитатели бараков страха не испытывали, хотя прятаться им, в отличие от охраны, было негде – ни подвалов. Ни щелей, ни убежищ для заключенных не было.
- Ложись! – орал штубовой, размахивая палкой. Он отвечал за сохранение рабсилы, ее количества. – Ложись! Бомбежка!
Виктор видел, как он полетел на пол от сильнейшего тумака, а потом убегал на четвереньках, отклячив зад и озираясь. Странно, но потом расправы за удар не было. Значит, не догадался капо, кто ему затрещину дал.
Самолеты улетели. Гул удалился. Узников стали выгонять из бараков, часть из которых стала грудою развалин. На плацу валялись какие-то бумажки. Это были листовки.
1 - Oberkapo (нем.) – старший надзиратель в концлагере из числа заключенных
Напрасно охрана вырывала их из рук заключенных: самолеты были американские, листовки написаны на английском и немецком языках, прочесть их было некому.
С этого дня налеты участились. Наверное, среди самолетов, совершавших налеты, были и советские. Думалось и верилось, что Красная Армия уже на территории Германии.
Бараки отстраивали неохотно. Работы затягивались и по другим причинам: не было стройматериалов, не хватало людей, и так едва передвигающих ноги. Глубокой осенью, через несколько месяцев, узники снова оказались в блоках, слепленных из досок, брусков, жести, найденных на руинах немецких зданий.
«От 63600-го до 64000-го – на разборку развалин!».
Это новинка. Вчера по приказу свыше в лагере провели «инвентаризацию». На руке выше кисти у каждого узника выкололи тушью лагерный номер. Процедура несложная – трафарет с иголками прикладывался к руке, шлепок! И номер вспухал, черно – кровавый…
Теперь каждый «остарбайтер» становился заключенным, скотом с тавром хозяина. Объяснялась эта мера «необходимостью, воизбежание дальнейших недоразумений в учете, уточнения количества рабочей силы в пределах рейха, предупреждения побегов», и тому подобное. Около тридцати пунктов обоснований. Но теперь стало предельно ясно – они больше даже формально не рабочие, а настоящие заключенные рейха. До сих пор непонятно, зачем это нужно было разъяснять? Или местная лагерная администрация была более либеральной, чем в других концлагерях? Или хранилась надежда на переориентацию рабов – неофитов?
У Виктора Ружина теперь новая фамилия и имя. Его зовут 63996-й. “Dreiundsechzig Tausend neunhundertsechsundneunzig”. Цифры все обязаны были запомнить, успевать отозваться на них, повторить свой номер, если вызывают.
Василий говорил:
- У моей матери, когда она на ферме в колхозе работала, три десятка коров было. Номеров, конечно, не было, да мать их всех знала по кличкам: Зорька там, Пестрянка, Рябуха,… а они ведь – ну, одинаковые как будто были! Как мать их различала? А тут – люди…
Ребята взрослели. Они видели, что немцы постепенно теряют свою напыщенность, становятся хмурыми, неразговорчивыми. Виктор из природной нетерпимости к врагам, задавал иногда вопросы Берлинвене:
- Что будешь делать, когда русские придут?
- Молчи, Dummkopf1, - им сюда не добраться, - отвечал тот, хмурясь, и отходил в сторону. Но не жаловался.
Зимою темнело рано. Зима в Германии – гнилое время года: слякотно, сыро, промозгло. Уж лучше бы снег, мороз – оно понятнее, что зима пришла! Сырость переносить было труднее, чем русскую стужу. Все время озноб трясет, а согреться и обсохнуть толком было негде. Теперь цех казался теплее и уютнее, чем барак с его щелями и старым тряпьем да трухой на нарах, буржуйкой, которая не в состоянии обогреть длинный блок хотя бы немного.
На работу пригоняли к девяти часам: экономили немцы электричество, цех начинал шуметь, когда в нем становилось светло. Ночная смена все же работала. Как-то в полночь работы приостановили. Цех заполнили немцы, собранные по сигналу сирены. Чин из администрации завода со скорбной физиономией вышел вперед. “Achtung, Achtung!” – послышалось из приемника, принесенного из кабинета инженера Баммеля. Русские, как ни вслушивались в речь диктора, понять ничего толком не смогли, лишь часто повторяемое, родное и близкое «Сталинград» радовало слух, а по интонации и мрачным лицам присутствовавших немцев узники поняли, что под Сталинградом немцам досталось. Похоже, что на Волге немцев разгромили, и поправиться им уже не удастся. Ужас отразился на лицах немцев: у большинства из них в армии фюрера служили родственники, многие были на Восточном фронте. Русские с трудом скрывали радость. Почему Лоренс позволил проведение этого, можно сказать, траурного митинга? Сочувствовал русским? Или хотя бы их союзникам – американцам и англичанам? Завод Лоренса не бомбили, а лагерю, находившемуся в полукилометре от завода, досталось. Почему? Слишком много лет прошло с тех пор…
Поутру на рукавах у немцев появились траурные повязки. В цехах прекратились всяческие разговоры, не говоря о смехе и веселии. Из караулки не раздались надоевшие солдафонские песни под губную гармошку. По радио звучали траурные марши.
Виктор, проходя мимо Берлинвене, со злорадством спросил:
- Что, дали вашим под Сталинградом?
- Ah, Scheisse.2
Шел март 1943 года. Воскресенье. Заслуженный выход в город – его Виктор «выслужил» безупречным поведением и « ударным» трудом, чтобы навестить земляков в лагере Шёнефельде. И сразу решил – убежит. И опять в одиночку. Не хотел никого более в свои планы посвящать. Кроме того, свеж оставался в памяти первый побег. Подумал: «А не спороть ли знак ОСТ с груди?». Не стал – так безопаснее. За воротами лагеря стянул с головы шапку, вытер вспотевший лоб. Все казалось, что ненавистный охранник, отметивший ему пропуск, найдет какой-нибудь недостаток, причину, зацепку, или догадается про его намерения, не пропустит, заорет свое «Хальт!3». Но необходимые подписи на бумаге были, выглядел Виктор «соответственно лагерным стандартам», и он оказался за воротами. Показав спине охранника кукиш, паренек быстро зашагал в сторону Шенефельда.
В городе было много разрушенных зданий. Развалины занимали целые кварталы. Немцы, казалось, даже не пытались отстраивать разрушенные дома, бросали изувеченные жилища и уходили прочь. Наверное, не хватало людей, чтобы восстановить ставшие руинами здания. Что могли сделать старики, женщины и дети? Мужчины все еще добывали славу и почести на фронтах – а в основном на восточном.
Не исключено, что Виктора в этот день никуда бы и не отпустили, но в Шенефельде был его земляк, Семен Заименко, который несколько раз приходил в ним в лагерь, делился новостями и продуктами. Все приносимое он добывал из неведомых знакомым источников, втерся в доверие к штубовым и охране, черт-те каким змеем-искусителем перед немцами извивался. Зачем? Или замышлял что? Подумать об этом Виктору было то ли недосуг, то ли далек он был от возможных задумок Семена.
Уже удалившись от лагеря на несколько сотен метров, Виктор решительно остановился, торопливо засунул руку в карман и вытащил пропуск. Долго рассматривал его, зачем-то поскреб ногтем глянцевую обложку. Решился. Закрыл глаза, разорвал плотный картон со свастикой, швырнул в сторону, проследил, как ветер погнал по дороге клочки бывшего важного документа. Все. Теперь в лагерь, к изнуряющей работе, к голодному существованию, к командам и побоям пути нет. За утерю аусвайса4, ко всему, тоже следовало строгое наказание, а путь к свободе будет закрыт навсегда. Могли отправить в концлагерь. За восемь бед… теперь – любыми судьбами на восток, навстречу наступающей Красной Армии!
1- Dummkopf (нем.) - дурак
2 – Scheisse ( нем.) - дерьмо
3 – Halt! (нем.) – стой!
4 – Ausweiss ( нем.) – удостоверение; (зд.) - пропуск
8. Снова побег. В ловушке
Несколько дней Виктору пришлось скрываться в развалинах. Спать на покрытом пылью тряпье, добывать еду в магазинах, пострадавших во время налетов авиации. Он часто менял свои убежища, услышав поблизости опротивевшую немецкую речь. Паренек уже приметил, что после бомбежек первыми на улицах появлялись полицейские, за нами – пожарные, если что-нибудь горело, за ними выскакивали хозяева магазинов. Вот в период между полицией и собственниками нужно было успеть наскочить в магазин, быстро сориентироваться и схватить самые подходящие товары: колбасу, хлеб, консервы, и успеть ретироваться чрез запасной выход, если таковой был. Можно было уйти через пролом в стене, выбитое взрывом окно. В одном кабачке он обнаружил вполне приличный костюм с рубашкой – это была настоящая удача.
Потеплело. На смену дождливой, туманной весне пришло, наконец, лето. Не русское, с грозами, без умопомрачительного запаха цветов и свежей зелени – нет, это было уравновешенное, спокойное немецкое лето.
Виктор откормился, подсобрал продуктов, одежды, даже денег – все было добыто в тех же магазинах и складских подвалах. Пора было выбираться из Берлина, окрестности которого он знал довольно хорошо.
Он был один – хорошо это или плохо? – частенько задумывался он сам. Хорошо – одному легче питаться и скрываться, бесшумно и быстро, ужом пролезая в щели и на чердаки; никто его не преследовал и даже не предполагал его присутствия в этом районе, настолько мизерны были его «уловы»: Виктор не брал спиртного, не проникал в дорогие магазины, тем более – ювелирные лавки, где могла сохраниться сигнализация. Мелкие Geschaeft’ы были его сферой жизнедеятельности. Плохо – не с кем словом перекинуться, поделиться планами и мыслями. Но он уже убедился в том, что групповой побег почти всегда ведет к провалу, с товарищами по несчастью нужно считаться, делиться едой, проявлять какую-то заботу и интерес. Нет, уж лучше одному: и бежать, а попадешься – ответ держать. Ток-то.
Виктор несколько раз выходил к вокзалу, долго присматривался к поездам. Людей, конечно, он избегал – вдруг что-нибудь спросят? Таблички на пассажирских вагонах ему ничего не говорили: на них были написаны названия населенных пунктов, о которых парень малейшего представления не имел. Он вздрагивал, сдерживая себя, чтобы не броситься бежать, когда поблизости проходил полицейский или военный – любой немец, облаченный в форму. Выдать беглеца мог обыкновенный, бдительный и законопослушный бюргер. Казалось, что все попадавшиеся на глаза немцы смотрят на него и ждут удобного момента, чтобы сбить с ног, схватить, избить и снова затолкать в какой-нибудь вонючий лагерь.
В вагоне поезда, который Виктор избрал по простому соображению – он стоял, направленный на восток, - пассажиров было немного: чопорные старики, старухи, несколько молодых людей, поглощавших в своих углах бутерброды (молча, ни на кого не обращая внимания); несколько крепкотелых крестьянок с бидонами, - скорее всего, молочницы.
Зажав вспотевшие ладони между коленями, паренек не отрываясь смотрел в окно. Промелькнули берлинские окраины, стало как-то светлее. Потянулись мимо поезда поля, лесочки…
«Где-то сейчас война, люди умирают. Города горят, бомбы падают… Где? Сыновья и братья вот этих, сидящих в вагоне, болтающих и жующих людей, убивают моих друзей и родственников, жрут наш хлеб и поганят нашу землю… Хорошо, если нашли в ней свои могилы», - ненависть бессильная злоба душили парня. Он не ожидал, что настолько сильно в нем чувство, требующее выхода, чувство ярости и недетского гнева. Но и страх не улегся – страх перед тем, что его поймают, и все начнется сначала.
Поезд остановился. Пассажиры стали готовиться к выходу. Значит, это конечная станция. «Сколько же я ехал?» - мелькнула мысль. Трудно определить. Можно на вокзале посмотреть на часы.
У первой платформы стоял другой поезд. Паровоз уже чмыхал во главе состава. Этот поезд тоже шел на восток!
Снова удалось незамеченным проскользнуть в вагон. Виктор выбирал место ближе к двери – на случай, если придется спасаться бегством. Устроился, облегченно вздохнул. И вдруг почувствовал на себе взгляд, как будто он смог материализоваться. Не поворачивая головы, Виктор скосил глаза: на него не моргая смотрел железнодорожный полицейский. Но почему он вдруг ушел? За подмогой? Выход один – побыстрее скрыться, убежать, спрятаться, затеряться в вокзальной толчее. Сначала пробраться в другой конец вагона! Но не так, не спеша, вальяжно… стараясь не привлекать к себе внимание наблюдательных обывателей, среди которых каждый второй стукач. Понятно и другое: время рабочее, а по вагону болтается паренек трудоспособного возраста.
В тамбуре, засунув руки в карманы и широко расставив ноги, стоял тот самый полицейский, который разглядывал Виктора с перрона.
Эх, нервы, нервы! Беглец успел повернуться, взяться за ручку вагонной двери. Поздно. Поросшая рыжеватыми волосами рука опустилась на плечо паренька:
- Langsam, Junge! Du kommst mit!1
В здании вокзала несколько мужчин в комбинезонах мыли пол. Полицейский поманил одного из них пальцем, что-то сказал повелительным тоном. Тот согласно закивал головой, нагнул к Виктору, заговорил быстро-быстро. Понятно было лишь, что говорил он по-польски или по-чешски. Виктору стало противно от того, что этот поляк (или кто он там?) так подобострастно кланялся немцу. « Выслуживается, сволочь!» - и он ответил: «Не понимаю ни хрена!».
Поляк потер подбородок, взглянул на задержанного пристально и спросил:
- Ты откуда?
Опешивший Виктор ответил:
- Из Днепропетровска.
Немец, услышав ответ, насторожился, что-то спросил. Поляк перевел:
- Бежал из лагеря?
- Я тут в лагере не был.
- Как оказался в пассажирском поезде?
- Я отстал от своего эшелона. Хотел в туалет сходить, попить воды. Теперь сам не знаю, что делать.
Виктор говорил еще и еще, на ходу выдумывая историю, которая ему самому казалась вряд ли правдоподобной, но говорил убедительно, яростно жестикулируя и сокрушаясь, чтобы сбить с толку поляка. Тот, понятно, плохо понимал по-русски, потел и едва успевал переводить. Паренек со страхом подумал: «Что еще могут спросить?», готовился к неожиданным поворотам разговора. Но полицейский на этом допрос закончил:
- Тебя скоро заберут отсюда. Не вздумай бежать – бесполезно. А теперь марш вон туда!» - и указал на скамью, стоявшую у печи с коричневыми изразцами. Косясь на него – а вдруг ударит? - Виктор поплелся к скамье. В голове была только одна мысль: «Только бы не вызвал жандармов!». Встреча с ними ничего хорошего не сулила.
Пока паренек, прислонившись к изразцу печи, пытался еще что-нибудь придумать в свое оправдание, полицейский колдовал над диском телефона, висевшего на стене, потом говорил и косился на беглеца. От телефона он отошел с довольной миной, щелкнул пальцами и погрозил кулаком.
«Я, кажется, вздремнул немного? Очнулся от резкого толчка в бок. Передо мной стоял жандарм: руки за спиной, на тонких губах презрительная улыбка. Кивнул мне – пошли, мол. Все-таки я здорово влип.
Вывел но меня на узкую аллею. У забора стоял велосипед. Немец неторопливо оседлал его, а мне махнул рукой, не оборачиваясь, крикнул:
- Lauf!1 –
Команда знакома, придется бежать за ним следом, как щенку. Я спотыкался от усталости и слабости, казалось, вот-вот упаду. Но сдаваться и падать нельзя: недопустимо показать свою немощь, нельзя выдавать, что оголодал, иначе он поймет сразу, что я из лагеря. Костюм немецкий меня выручал здорово, хотя был уже довольно грязным и помятым. На что я надеялся? Пусть, предположим, он подумает, что я у бауэра работал. Но ведь все равно сбежал! Ехал в эшелоне и отстал? Детский лепет! Отстал от поезда, напичканного охраной с собаками, из-под пулеметов ушел погулять? От злости кричал я ему вслед и в спину ругательства, какие только знал на родном языке. Слышала бы меня моя мать – прокляла бы навеки. А жандарм несколько раз оглянулся, скаля зубы в ответ».
На этом записи воспоминаний Виктора Ружина у меня обрываются. Я слушал его в 1973 году – 37 лет тому назад, делал пометки, дома записывал отдельные эпизоды, иногда сомневаясь в правдоподобности услышанного, одновременно упрекая себя за неверие и сомнения. Уж слишком неказистым для героя выдавался мне Виктор Ружин, отчества которого я уже не вспомню, и отдалены мы друг от друга расстоянием и небытием. Но в то время еще живы были очевидцы и односельчане, вместе с ним побывавшие в Германии, и правдоподобность рассказанного Виктором можно было легко проверить! Я даже нашел в Софиевке Василия Бугая, но поговорить с ним не удалось. Виктор умер, как мне удалось узнать, еще в восьмидесятых, хотя какой там его век был? В 1942-м ему было 14, значит, прибрала его смертушка в пятьдесят лет с небольшим. Хотя откуда знать. Как ему именно эти последние годы дались? Преждевременная старость, болезни, неприкаянность, украденные годы юности – лучшие годы человеческой жизни. Вскользь упоминал он, что после нескольких побегов, многочисленных побоев, голода и холода, знаменитой тюрьмы Моабит – а ее сельский пацан придумать не мог, - проклятого Бухенвальда, откуда его освободили американцы, он попал в русский лагерь! Кажется, после передачи узников советским войскам его собирались просто отправить домой. Да только голодный парнишка что-то спер из еды у интендантов из склада, а по этой части он был хорошим специалистом, – и загремел на несколько лет в лагеря сталинские! И эти несколько лет сталинских лагерей начисто вычеркнули из его биографии годы немецкого плена, мытарств и яростного сопротивления его превращению в рабочую скотину.
О какоих реабилитациях – компенсациях для бывших узников мог думать простой деревенский мужичок? Да он рад был, что на свете белом живет, землю-матушку топчет, свет Божий да людей видит. Тем и довольствовался, это и было вершиной всех желаний.
Мир его праху.
07 -08.1973 с.Широкое Днепропетровской области, Украина
10-11.1999, 06.2010, г. Когалым ХМАО - Югра