ВЕРА МОСОВА - http://www.proza.ru/avtor/51525
Чернота ночи за окном начала вытесняться серостью рассвета, и Егоровна решила – пора вставать! Но это только сказать просто, а сделать – ой, как нелегко! В восемнадцать лет оторвать голову от подушки не дают сладкие сны, а в восемьдесят причины совсем иные. Она тихонько пошевелила пальцами ног, медленно согнула ноги в коленях, потом так же медленно подтянула их к себе, насколько это возможно. Привычно помассировала ноги по всей длине, затем повращала ими в воздухе, изображая велосипед. С такой незамысловатой «лежачей» зарядки начинался каждый новый день. А теперь можно попробовать встать. Старуха нащупала рукой бодожок, приставленный с вечера к кровати, и напряглась, опуская ноги на пол, холод которого слегка скрадывал домотканый половичок. Сейчас главное – «расходиться». Кутая в теплую шаль и меховую душегрейку свое щуплое тело, проковыляла Егоровна к печи, чтоб достать сверху пимы, в которых едва теплился вчерашний жар кирпичей.
Замысловатые разводы на окнах и куржак на двери избы напомнили ей о крепком морозце за стенами жилища. Изба за ночь выстыла. Первым делом Егоровна направилась во двор за дровами. Ещё совсем недавно она легко подымала беремя сухих поленьев, которого было достаточно, чтобы протопить печь. Сейчас же в несколько заходов носит их в избу, буквально по две штуки – больше ей не поднять, руки ослабли, да и ноги ни к черту, без палки уже и не устоять. Палка, конечно, дает женщине опору, но, вместе с тем, занимает одну руку. И для работы у неё остается только одна рука. Но она как-то приспособилась и не очень горюет по этому поводу.
Вот языки пламени уже сладостно облизывают бересту поленьев, которые весело потрескивают в печи, и на душе у хозяйки тоже становится повеселей: жизнь продолжается. На плите закипает чайник, утробно пофыркивает чугунок с картошкой и самозабвенно шкворчит на сковородке желтый глаз яишенки. После завтрака у Егоровны запланирована борьба со снегом, и она отправляется на улицу. Уже несколько дней не расчищала она дорожку к дому, и сейчас ей предстоит основательно потрудиться. Белейший снег искрится на солнце и слепит глаза, заставляя щуриться. Старая фанерная лопата пронзительно шкрябает по дорожке, словно моля о пощаде. Сгребать снег Егоровне не так уж трудно: лопата для неё – хорошая опора, а вот откидывать сгруженные кучи гораздо сложнее.
– Егоровна, давай-ка я подсоблю тебе! – из дома напротив выходит мужичонка с лопатой и спешит на помощь соседке.
– Помоги, Степан, коли не шутишь, но имей в виду: водки не налью! – грозно произнесла старуха и миролюбиво добавила, – а вот обедом накормить могу, если глупости болтать не будешь.
– И вовсе это не глупости! Зря ты, Любушка, не привечаешь меня. Я жених что надо! Не гляди, что лысый и беззубый. В сотый раз тебе говорю: выходи за меня, вместе легче жизнь коротать.
– Уймись, Степан, если не хочешь лопатой по спине получить. Тыщу раз тебе сказала: нет и нет! Ты ж совсем пацан рядом со мной, тебе всего шестьдесят с хвостиком, а я уж, почитай, на девятый десяток перешагиваю! Как говорится, одной ногой в могиле стою. Или тебе наследства моего захотелось?
– Окстись, Любаша. Чего это ты такое говоришь?!
– Ладно, работай, пустозвон!
Отобедавши вместе с помощником, старуха убрала со стола, заперла за соседом дверь и полезла на печь, косточки погреть. Любила она время от времени полежать на горячих кирпичах, это было для неё и лечением, и профилактикой. И хотя дочери строго-настрого запретили ей залезать на печь, когда она одна дома (мало ли чего?), Егоровна постоянно нарушала этот запрет, осторожно вставая на приступочек, потом на ступеньку лесенки. Конечно, она понимала, как рискует, да и голова частенько кружилась, не ровён час, полетишь вниз, но отказать себе в таком удовольствии она не могла. Умостившись поудобнее, вспомнила настойчивое сватовство своего соседа, улыбнулась и произнесла негромко:
– Да хоть бы ты и прынц заморский был, разве ж я могу после моего-то Васеньки?...
Мысли её унеслись в далекое прошлое, в ту счастливую пору юности, когда каждый день встречаешь с замиранием сердца и ждешь от жизни чуда. Любаша в семье была самой младшей из пяти сестер. Старшие уже повыходили замуж, а они с Марусей еще были на выданье. Марусю по весне просватали за Василия. Ладный он был парень, ловкий. И в седле сидит – залюбуешься, и гармонь развернет – заслушаешься. Многие девчонки на него заглядывались, а он Марусю выбрал. Родители сговорились свадьбу осенью сыграть. Любушка тоже нет-нет да взглянет на жениха сестры, зардеется и отвернется. Понимает, что негоже это, на чужой-то каравай…
Вот уже и к свадьбе время приближается. Только стала она замечать, что сестрица как-то странно себя ведет: исчезает куда-то, скрытничает, вздрагивает порой. Уже и девичник собрали, и косу невесте расплели. Назавтра, стало быть, молодым к венцу ехать. А как наутро жених в дом – невесты сыскать не могут. Сбежала! Через окно вылезла, да огородами и упорхнула. И к кому?! К Гришке Чернявому! У них, оказывается, роман приключился неожиданный.
Помрачнел Василий, ударил по столу кулаком. Вот срам-то на весь околоток! Невеста почти из-под венца сбежала. И родня его всполошилась: столы накрыты, гости зазваны. Что делать? А тут Варвара, сестрица женихова, ушлая такая деваха, пошепталась с роднёй и спрашивает Любашу:
– А хорош ли наш жених, девица?
– Хорош, – зарделась Любушка.
– А пошла б ты за него?
Растерялась она, а сестрица уже ей стакан какой-то подносит, выпить предлагает. Проглотила она содержимое одним махом, чего уж там было, до сих пор не знает, только голова её куда-то поплыла и стало вдруг неожиданно сладко на душе, тут она согласие свое и дала. А подружки уже и сестрин наряд свадебный несут, фату на голову водружают. У ворот тройка запряженная ждет, молодых усадили да вперед с ветерком! Самой свадьбы она почти и не помнит, все как в тумане было. А вот ночь свою первую на всю жизнь запомнила. Грубо срывал с неё одежды молодой супруг, как кобылицу необъезженную охаживал, словно всю свою злость на сбежавшую невесту изливал теперь на нечаянную молодку.
Долго ходил он смурной, а уж как первенец народился, вроде и оттаивать начал. Да и Любушка была ему женой покорной и ласковой, отогревала его сердце потихоньку. А потом и дочки одна за другой появились. Вроде и ладно жили молодые, только к Марусе с Григорием в гости не ходили, да и в родне старались с ними не встречаться. Василий оказался хорошим хозяином, во всем любил порядок, много чего своими руками умел. И дом этот, где она сейчас коротает свои последние годы, тоже сам построил. Долгую жизнь прожили они вместе, троих детей подняли, образование дали всем. И только перед самой смертью своей признался жене Василий, как ему в жизни повезло, как благодарен он судьбе за тот случай, что свел их вместе.
– Ты прости, Люба-голуба моя, коль неласков был с тобой, это я счастье своё спугнуть боялся. А в душе-то я завсегда только так тебя и называл.
Ну, надо же! Люба-голуба! А она и не знала!
Как же она горевала! Думала, следом в могилу пойдет, а вот уж десятый год землю топчет без Васеньки своего. И всё у неё обихожено: и дом, и двор, и огород. Чтоб видел сверху любимый и радовался – в память о нём жена хозяйство блюдёт. Правда, дом всё ветшает: то крыша прохудится, то забор упадет, то дымоходы сажей забьются. Ой, тяжело ей это хозяйство достаётся, только сдаваться она не собирается. Пытались дочери в город мать забрать, а она наотрез:
– Пока ноги держат, я отсюда не уеду! Я в этом вашем городе скорей помру. Я, может, и жива ещё только потому, что без работы не сижу.
Смирились дети. Помогают, чем могут. Предлагали завести собаку или кошку, чтоб не так одиноко было. А как она на себя такую ответственность возьмёт? Помри она – куда животину девать? На улицу? Нет уж! Она будет жить одна, а коли приспичит поговорить с кем, так и сама с собой поболтать может. Хотя, если честно, собеседник у неё есть. Правда, молчаливый. Васенька. После его смерти сын увеличил фото, вставил в рамочку и повесил на стену в комнате. С тех пор и ведет с мужем задушевные беседы его Люба-голуба. Каждый вечер ставит она стул напротив портрета и рассказывает ему, как день прошёл, что нового у детей и внуков, у соседей, у знакомых, пожалуется, коли чего не так в хозяйстве, попросит совета. Вроде, и легче ей становится после этих «разговоров», и груз одиночества не так давит на грудь.
За всеми этими раздумьями да воспоминаньями и не заметила Егоровна, как задремала. И видит она Васю своего ненаглядного, будто стоит он перед ней в одеждах белых и ласково так говорит:
– Береги себя, Люба-голуба моя… Береги себя…
Очнулась она от громкого стука в окно. На улице слышался какой-то шум, треск, истошно выла сирена. Ничего не понимая, осторожно слезла с печи, проковыляла к окну. А там Степан кричит чего-то и руками машет, в сторону соседнего дома показывает. Открыла она форточку и почувствовала запах гари. Сердце учащенно забилось. Поняла, что горит заброшенный дом, стоящий по соседству, причем, очень близко к её двору. Ох, не нравилось старухе это соседство, там часто собиралась ребятня, а от неё жди чего угодно! Вот и дождалась!
Степан нетерпеливо выплясывал под окном, нервно дергая руками:
– Егоровна, бери быстро самое ценное… Ну, документы там, деньги… Пойдем ко мне, пересидишь пока. Пожарные вон уже поливают твой сарай, чтоб огонь не перекинулся. Давай скорей!
Через несколько минут встревоженная Егоровна уже выходила за ворота. Наспех надетая шубейка была распахнута, теплый платок съехал с головы, обнажив седину собранных в пучок волос. Одной рукой она опиралась на свой бодожок, а другой бережно прижимала к груди портрет Васеньки.