Окопное детство mоё

               
               
Я принадлежу к тому поколению, которое сейчас принято называть – «дети войны». Началась Великая Отечественная, когда мне было немногим более трёх лет. Однако же некоторые события того времени  крепко вошли в мою память, к тому же о них не раз потом вспоминали в  семье, а когда я в более поздние времена,  подражая взрослым пытался делиться своими  впечатлениями, меня поправляли и дополняли мама, брат Саша и сестра Валя. 

Всё это происходило в селе Круглом, основанном когда-то запорожцами, пришедшими на помощь донским казакам осаждённым турками в Азове. Неподалёку от моего села река  Дон впадает в Азовское море и именно там летом 1942 года немцы стремились поскорее переправиться на его левый берег, чтобы наступать дальше на юг. 

Я хорошо помню, как летом 1942 года по шляху, так мы называли нашу центральную широкую улицу, разделяющую село на две части, поднимая пыль, шли колонны красноармейцев. В те дни я впервые услышал песню «Вставай страна огромная». И она действительно встала – мой отец и три старших брата уже были на фронте. Но в армию продолжали идти добровольцы. В это время по призыву местных властей формировался добровольческий казачий корпус генерала Кириченко и в его части вступали мужчины не призывного возраста - подростки, или те, кому было за 50.  Песня сильно волновала всех, вызывала слёзы,   женщины выбегали на шлях и на ходу пытались кормить   красноармейцев, давали им попить воды.

Но немцы быстро наступали, и вскоре приблизились к нашему селу. Всё взрослое население, заранее предупреждённое председателем сельсовета,  и военными срочно готовило себе убежища, так как могли быть  бомбёжки, артиллерийские обстрелы, существовала угроза пожаров. А гореть было чему. Крыши всех домов были из камыша, большинство заборов из него же, во дворах стояли копны соломы, и сена - всё это могло сгореть в одночасье. К тому же было очень сухо, жара стояла свыше тридцати градусов.

Убежища, которые строили мои односельчане, представляли собой небольшие землянки, их почему-то называли «окопами». Эти окопы делали в садах и огородах. Мама с братом Сашей тоже вырыли такой же  в нашем вишнёвом саду. Это была обыкновенная небольшая землянка, накрытая сверху сначала жердями от вишен и акаций, а потом  камышом, который присыпали толстым слоем земли. Вход в окоп накрыли крышкой, снятой с нашего погреба.

23 июля 1942 г. немцы вторично захватили Ростов, переправились на левый берег Дона, то есть на нашу сторону. 28 июля они взяли Азов, затем  обошли, стоящее у самого устья Дона, в 8 километрах от нас, село  Кагальник и  стали наступать на наше село.  Говорили, что его гарнизон   был совсем небольшой - около  трёх десятков моряков бронепоезда «За Родину», взорванного ими в Азове, накануне захвата его немцами, несколько миномётных расчётов, а так же артиллерийская батарея на берегу залива и рота пехоты. В селе был ещё взвод добровольцев истребительного батальона, состоявший из местных парней и девчат, но его накануне потребовали в Кагальник, а они там не пригодились и разошлись по домам . Были ещё казаки, но накануне боя они ушли под село Пешково, где и приняли бой с немецкими танками.  К вечеру 29 июля  натиск немцев на наше село сдерживали только оставшихся в живых десятка полтора морских десантников. Они окопались за нашей больницей.

С началом стрельбы  мы спрятались в своём окопе.     Немцы,  всё время  обстреливали из миномётов находящуюся в конце нашего огорода   мельницу, она была самым высоким зданием в селе, и видно там находился наш артиллерийский наблюдатель.

Сидя в окопе, мы, конечно, не видели, что происходит на улице. Позже  узнали, что трое моряков в это время были окружены немцами в саду у соседки Либич Матрёны Ивановны. Они отстреливались до последнего патрона, двое были убиты, а третьего раненого немцы прикололи штыком к земле.

Когда, казалось,  обстрел закончился, почти в угол нашего окопа вдруг попала немецкая мина. Перекрытие в левом углу землянки обрушилось. Всех нас  присыпало землёй, но так как я спал, то ничего не понял - меня сразу же откопали. А вот моего двоюродного брата Юру, засыпало сильней, он  не спал и очень сильно напугался, потом несколько лет заикался.

 Юра появился у нас двумя днями раньше.  К нам его на  себе из самого Ростова, по сути дела, на руках  принёс  брат Саша. Юра был на год старше меня, но всё равно преодолеть более 60 километров четырёхлетний мальчишка не мог бы. Идти Саше пришлось практически  через линию фронта, по камышам  берегом Дона и нашего Таганрогского залива. Дело в том, что его мать,  моя тётя Соня передала через кого-то просьбу, чтобы мы спасли хотя бы одного из её трёх малолетних сыновей. Ростов дважды переходил из рук в руки, его  сильно бомбили.   Мама послала туда Сашу, и тому удалось благополучно принести Юру.

После того, как его присыпало землёй, он почему-то считал, что это самолёты сбросили на него бомбу  и с тех пор панически боялся их.  Заслышав гул в небе, он начинал бежать, куда глаза глядят, и нужно было его ловить и долго успокаивать.

Лишь к утру следующего дня   стрельба в селе стихла. Немцы с одного конца, румыны с другого вошли в него.  В нашем доме  разместились румыны, а мы так и остались в окопе. В бою за наше село погибло несколько десятков человек,  раненые попали к немцам в плен. Говорят, что они были брошены на солнцепёке за колючую проволоку без медицинской помощи, пищи, а главное без воды. Как я уже писал, стояла большая жара и все они умерли.

 Мы больше суток  просидели голодные, но ведро воды мама предусмотрительно в окоп поставила. Рано утром, когда ещё только начало рассветать, а я, сестра Валя и брат Саша спали, мама решила  пробраться в огород и собрать какие-нибудь овощи, чтобы накормить нас: уже выросла  морковка, зелёный лук, огурцы и редиска.  У картошки появились приличные клубни, но их надо было варить, а такой возможности не было.

Как потом мама рассказывала, в огороде она вдруг увидела, что в междурядьях картошки, спрятавшись в её высокой ботве, лежат четыре молоденьких матроса. Видно они надеялись, что наши батарейцы на побережье ещё обороняются,  пробирались к ним, но в темноте заблудились. Румыны в доме после боя отсыпались,  и мама решила спрятать десантников в нашем погребе. К тому же там ещё имелись оставшиеся с зимы кое-какие соления – капуста, килька, помидоры и они могли  хоть как-то утолить голод. Там же в сарае стоял в вёдрах и корыте небольшой запас воды на случай тушения пожара.

О чём тогда думала мама мне никогда уже не узнать, но догадаться не трудно. Где-то неподалёку воевали три её сына и муж, и материнское сердце подсказало ей, что спасая моряков, она спасает их.

Короткими перебежками матросы вслед за мамой пробрались в сарай, затем спустились в погреб. Мама подала им туда воды, а деревянную лестницу спрятала там, где была корова и присыпала её соломой. Конечно, она очень сильно рисковала.   Если бы немцы или румыны обнаружили матросов, то нас всех или расстреляли бы или повесили, а хату сожгли. Но, слава богу, всё обошлось благополучно.

Весь день матросы просидели в погребе. Мама на следующую ночь снова пробралась в сарай и была очень напугана тем, что матросы, успокоившись видно, много курили и табачный дым, поднимаясь из погреба, чувствовался во всём сарае. Мама сказала им об этом и попросила быть осторожней.  Глубокой ночью матросы ушли опять же огородами по побережью в направлении на соседнее село – Стефанидин – Дар. Как они обошлись без лестницы неизвестно, скорее всего, становились на плечи друг другу, а последнему подали поясной ремень. Это мы с братом Сашей потом, когда уже румыны ушли из нашего дома, обследовали погреб, нашли там несколько окурков от самокруток, и представили себе, как это могло быть.

Всех погибших защитников села, как только стих бой жители села стали тайком хоронить у себя в садах.   Через три дома от нас в саду во время боя  отстреливался ещё один матрос, и когда у него окончились патроны, немцы убили его. Вечером хозяйка забрала у него  документы, а погибшего  похоронила там же. Как и все остальные жители, она ухаживала за его могилой до конца немецкой оккупации.  У неё самой погиб сын и она говорила, что может какой-нибудь добрый человек также ухаживает за его могилкой.

Когда после изгнания немцев и румын  всех погибших матросов и местных жителей перезахоронили в братской могиле в центре села, в районной газете «Красное Приазовье» был напечатан рассказ о защитниках села. Из  газеты мы узнали, что женщина, которая долго не разрешала перезахоронить матроса из своего сада, потом, конечно, согласилась и передала его документы. В моей памяти навсегда осталась  его имя и фамилия, это был Евгений Серпокрылов. В газете так же сообщалось, что удалось восстановить ещё только четыре фамилии погибших морских пехотинцев из Отдельного Донского Отряда  и экипажа бронепоезда «За Родину». Это: Глебов Пётр Семёнович, Кашников Пётр, Прошенко Лука Алексеевич и Гарибов Ахмед Мамедович. Я и сейчас не уверен, что их потомки знают, где похоронены их деды.

Заняв село, немцы от жителей  требовали, чтобы они по-прежнему работали в колхозе и собирали  поспевающий урожай кукурузы и подсолнечника, всё это предназначалось  для Германии. Появился немецкий комендант,  староста  и полицаи. Но как я сейчас понимаю, полицаи тоже были разные. Одним из них был наш сосед, отец моего друга детства Виктора Ткаченко – Фёдор. Я не думаю, что он был специально оставлен нашими для подпольной работы, но вреда от него никакого не было. Очевидно поэтому,  когда немцев изгнали и с полицаями, которые не ушли с врагом начали разбираться наши соответствующие органы, то Фёдора быстро выпустили. Больше того, я помню, как Фёдор по сути дела спас от расстрела моего брата Сашу.

Дело было так. Румыны поселились в нашей хате, и у меня нет слов, чтобы  передать,  как мы их ненавидели. Достаточно сказать, что они оправлялись прямо у нас в огороде, а малую нужду справляли под растущее  у входа в дом дерево – тутовник. Это дерево вскоре засохло. Они съели всех наших кур,  продукты, какие были  в доме, забрали корову, всю одежду, а когда больше брать было нечего, стали есть тыквы, которые мама хранила в доме под кроватями. Однажды Саша, решив, что румын в доме нет, решил туда зайти. Когда он вошёл, то увидел ноги румынского солдата, торчащие из-под кровати, тот выталкивал оттуда тыквы. Не раздумывая, Саша буквально выдернул румына из-под кровати,  надавал ему по физиономии  и буквально выкинул  во двор. Очевидно, румын был достаточно тщедушный, но нужно учитывать и то, что Саше шёл уже 16-й год, он был крепким, очень похожим на папу парнем.

Румын этот, естественно, пожаловался своему командиру, а тот доложил немецкому коменданту. Сашу тут же арестовали и бросили в подвал, бывшего сельсовета. Перед этим Сашу  сильно избили. Комендант вызвал 2-х полицаев, а среди них  оказался и Фёдор, приказал во всём разобраться. Как там было на самом деле мне неизвестно, но сам Фёдор потом рассказал так.  Он понимал, что скрыть ничего не удастся,  Сашу ожидает расстрел и решил сыграть на том негативном отношении, которое немцы испытывали к своим союзникам – румынам. Он доложил коменданту, что Саше всего 12 лет, а румын огромный верзила, который от страха забрался под кровать, и что Саша только пнул его ногой. Хорошо, что комендант не стал перепроверять, а то Фёдор тоже, наверное, не сносил бы головы. Комендант долго смеялся, приказал всыпать Саше плетей, предупредить его  мать, что в следующий раз  он и она будут расстреляны.

Был и ещё один случай, который я тоже запомнил на всю жизнь, и в результате которого седых волос на голове мамы прибавилось. Румыны часто пьянствовали в нашем доме, оттуда в это время вкусно пахло едой, что меня, конечно, очень сильно привлекало. Мы сильно голодали. Несмотря на строжайший мамин запрет, я, однажды, когда румыны в очередной раз пьянствовали,  прокрался в дом. Там я увидел, что румыны сидят за столом во второй комнате ко мне спиной, а в той, куда пробрался я, стояло наше корыто, а в нём винегрет из свеклы, квашеной капусты, лука и подсолнечного масла. Сильно оголодавший, я стал его брать прямо руками, а потом, насытившись, обратил внимание на винтовки, которые румыны составили в углу неподалёку от меня. Совсем осмелев, я подполз к ним и потянул одну из них к себе. Видно ремень этой винтовки зацепился за другие и все они с грохотом рухнули на пол.

Румыны испуганно вскочили и бросились ко мне. Я не успел ничего сообразить, как один из них одной рукой поднял меня за ногу вверх, а другой вытащил из винтовки шомпол. Меня в таком положении вынесли во двор и на глазах у мамы несколько раз прошлись шомполам по моему тощему мягкому месту. Я, конечно, сильно напугался, кричал и от боли, кричала мама.  Румыны меня, в конце концов, отпустили, назвав «партизаном», а я потом ещё долго не мог сидеть.

Во время оккупации брат Саша с друзьями ещё раз отличился, и к счастью это ему тоже сошло с рук. Дело было так. В селе имелся клуб и вскоре немцы начали там показывать свои кинофильмы, после которых проходили танцы. Из местных жителей ходили туда лишь некоторые девушки. Кстати сказать, немецкий комендант вскоре женился на одной из них. Скорее всего, для него этот брак был бутафорский, как повод в очередной раз попьянствовать  но,  гуляли даже пышную свадьбу. Моя 12-летняя сестра Валя говорила, что бегала смотреть на неё.

Парни ходить в клуб не рисковали, да их почти и не осталось, а вот девчата всё же бывали, кстати,  большинство их немцы угнали вскоре  на работу в Германию. Ходили туда и румыны, но так как немцы их мягко, выражаясь, не очень уважали, то из-за девчат нередко возникали между ними драки. Оружие в ход не пускали, но дрались по-настоящему. 

Драки почти всегда заканчивались победой, немецких кавалеров, как правило, пьяных.  Если румын было больше, то немцы вызывали подкрепление, и тогда румын преследовали до самых хат, где те располагались. Помощь немцам  обычно прибывала на мотоциклах, и  у румын шансов убежать  было   мало. Жили они в самом конце нашего переулка в доме деда Анисима.
         
Несколько наших подростков во главе с братом Сашей, выследив, когда  в очередной раз румыны ушли в клуб, перегородили переулок колючей проволокой. В тот вечер опять между оккупантами завязалась драка и немцы стали преследовать румын. Тем удалось оторваться от погони, потому что бежали они напрямую огородами, а немцы на мотоцикле мчались в объезд по улице. Румыны улепётывали из последних сил и в темноте не заметили колючей проволоки. Налетев на неё, несколько   человек сильно поранились. Подоспевшие на мотоциклах немцы даже не стали разбираться, кто это сделал, а румыны стали мстить нам ещё больше. Они перестреляли всех собак, доели последних кур, у кого они ещё оставались, не стали пускать нас к морю за водой нашим переулком, и мы вынуждены были ходить за километр через другую балку, потом запретили ловить рыбу, сожгли почти все лодки.

Голодное существование даже в таком возрасте, в котором был я, заставляло везде искать пищу. И неожиданно я с ребятами в этих поисках  добрались до немецкой походной кухни. Она стояла неподалёку от берега в нашем переулке в саду у моего друга и ровесника Виктора Павлятенко. Мы садились на небольшом расстоянии от кухни  и терпеливо ожидали,  когда немцы поедят. Иногда немец повар, сжалившись над нами,  отдавал то, что осталось в котлах. Мы к тому времени обзавелись мисками, большими консервными банками, а  у двоих были даже солдатские котелки.  Каждый день в одно и то же время мы с нетерпением  ожидали, когда немцы пообедают.

Нужно сказать, что немецкий повар, как и все они, любил пунктуальность и порядок. По началу, по его команде мы гурьбой подбегали к кухне, и каждый протягивал повару свою посуду. Немцу это не нравилось, видно он хотел, чтобы мы подбегали по одному, поэтому  по головам слишком настырных, он не редко прохаживался черенком от черпака. Так как и это мало помогало,  он начал выстраивать нас  в затылок друг другу. Первыми ставил девочек, дальше шли мальчишки, сначала - малыши, а потом, те, что постарше. Но так продолжалось не долго. Нас, оголодавших становилось всё больше, и немец перестал нас подкармливать, скорее всего, ему запретили это делать.

Это время запомнилось мне и ещё по одному случаю.  Мои волосы, как и у большинства моих сверстников, за время оккупации сильно  отросли, а так как полуголый я целыми днями находился на  улице или на море, то был похож, наверное, на Маугли.  Парикмахерской, конечно, в селе не было, и люди, как могли, стригли друг друга. Вот и мама обратилась к нашей соседке, её звали Надежда, чтобы та хоть немного привела мою голову в порядок.

Я даже и не помнил, когда меня до этого стригли в последний раз. Поэтому очень боялся такой  процедуры,   никак не хотел садиться, на,  поставленный,  посреди двора, табурет. С трудом меня всё же на него взгромоздили, а чтобы я не вырвался, мама и младшая сестра Надежды держали меня с двух сторон. Может всё бы и закончилось более-менее благополучно, если бы в это время не появилась целая армада немецких бомбардировщиков. Они уже не первый день бомбили станцию Батайск, и снижаться начинали над нами. В воздухе стоял страшный рёв моторов, но, так как наше село они до этого не трогали, то большинство жителей,  осмелев,  перестали  прятаться от таких налётов. Я не входил в число этих смельчаков и когда взревели бомбардировщики, в панике стал вырываться, чтобы спрыгнуть с табурета. Надо иметь в виду, что ножницы у Надежды и так были тупыми и без того рвали мне волосы, а теперь, когда я стал вертеть головой, то чуть не сошёл с ума от страха и боли.

В результате Надежда лишь кое-где выстригла мои кудри, отчего вид у меня стал соответствующий.  Меня вынуждены были отпустить, решив, что достригут попозже.  Эту стрижку я тоже запомнил на всю жизнь, и, потом всякий раз садясь в кресло парикмахера, вспоминал тот рёв немецких бомбардировщиков, тупые ножницы соседки Надежды и ожидал каких-нибудь неприятностей.

Как проходило освобождение села я  не помню. Наверное потому, что боя тогда не было. Это случилось, когда огромную группировку немцев окружили и уничтожили под Сталинградом, а вскоре  освободили и наш областной центр г. Ростов.  Была зима 1943 года, стояли сильные морозы. В тот февральский  день по рассказам мамы  была очень сильная пурга. Наши наступали со стороны степи. Немцы ушли заблаговременно, а за ними по льду в направлении на Таганрог через залив  потянулись и румыны. Наши самолёты сильно бомбили их колонны и говорят, что почти целая румынская дивизия ушла на дно. Потом по весне и летом в море развелось очень много раков, пищи им хватало.

Война всё дальше уходила на запад, село возвращалось к прежней жизни и окопы людям уже не требовались. Однако я уговорил маму наш не засыпать, и она опрометчиво уступила моим настойчивым просьбам.  Для меня и моих друзей тот окоп стал нашим «штабом». Там планировались не только военные игры, но и вылазки в соседние огороды и сады за поспевающими овощами, вишнями, сливами и другими фруктами.
         
Постепенно наш «штаб» превращался ещё и в склад оружия и боеприпасов. Там мы хранили не только самодельные деревянные шашки, пики и пистолеты, но также, найденные в кустах, две немецкие гранаты, несколько неразорвавшихся  мин малого калибра и около десятка обойм патронов к винтовкам.

Но так продолжалось не долго, когда нас однажды застали ещё и за игрой в карты, окоп был немедленно засыпан вместе с содержимым нашего арсенала. Так моему окопному детству пришёл конец. На месте, где  он стоял,  осталась лишь небольшая ямка, но ещё долгие годы, глядя на неё, я вспоминал всё, что было с ним связано.

Однажды я показал эту ямку моему шестилетнему внучатому племяннику и рассказал о её происхождении. Надо было видеть, как загорелись у него глаза, когда я сообщил о нашем арсенале. Он тут же предложил окоп раскопать, всё оружие и боеприпасы оттуда достать, чтобы он использовал их при играх в «войнушку». Пришлось разочаровать его. Я сообщил, что вскоре после тех событий в селе работала группа сапёров, которая собирала всё, что могло стрелять и взрываться. Дошла очередь и до нашего окопа, тогда же из него выкопали и уничтожили наши «находки».

А что касается румын, то мне запомнилась ещё одна встреча с ними, вернее с теми, кто по возрасту был моими сверстниками, а значит, могли быть детьми тех, кто оставил на мне шрам от своего шомпола.

В советские времена существовала практика обмена делегациями военных специалистов среди армий, входивших в Варшавский Договор. В 1988 году я уже в звании полковника попал в такую делегацию, направленную в Румынию. Мне пришлось работать  в одной из румынских армий, она была расположена в Трансильвании. Когда уже истекал срок командировки, руководство этой армии устроило  что-то вроде прощального ужина. Руководил этим мероприятием один румынский генерал, недавно закончивший нашу академию Генерального штаба и неплохо говоривший по-русски. Это было время расцвета культа личности их лидера Николае Чаушеску, мы убедились, что румынская армия сокращена сверх всяких планов, а так называемое «братство по оружию» с их стороны простая фикция.

Однако говорить об этих наблюдениях румынам я и мой коллега не были уполномочены нашим представителем Варшавского Договора при румынской армии, и мы отделались общими фразами. Генерал в конце разговора  упомянул о том, что, к сожалению, в истории взаимоотношений наших народов и армий есть и такие страницы, которые вызывают сожаление и назвал участии Румынии в войне против Советского союза на стороне гитлеровской Германии. Я не удержался и сказал, что был сам свидетелем того,  как румыны, будучи оккупантами, по своим зверствам ни в чём не уступали немцам. Они понесли за это заслуженное возмездие, рядом с моим селом под лёд ушла целая румынская дивизия.
         
Генерал ни как не ожидал такой концовки разговора, это ему явно не понравилось и он, наверное, сильно пожалел, о том, что затронул эту тему. Зато я, вспомнив о когда-то полученной от румын травме, испытал некоторое удовлетворение.