Начало: http://www.proza.ru/2013/05/08/1792
Насколько ты болен любовью, отчётливо постигаешь только в разлуке. Шатров одинок как недугующий анахорет, даже звёзды доступнее, чем любимая. Вышел из тепла на мороз, запрокинул голову. Ночь без неё, тоскливый день, свет луны таинственный и мёртвый. Невозможно поверить, что астронавты сошли на Землю по лунному лучу. Облака гнало ветром, блистающий диск сигал в пепельные тучки причудливых форм и снова озарял безмолвную деревню Хвоинку. Геохимический отряд начал здесь поисковые работы прошлым летом, до него, и теперь щемили душу знаки её былого присутствия, обретшие трогательный смысл. Лада не однажды и подолгу жила в этой самой избе. Любовь она в городе, а в деревне работать надо, расхохоталась на его вопрос отъезжая хозяйка. Проходила береговой улицей, ездила тряской лежнёвкой, купалась в этой, сейчас скрытой льдом речке. Документировала магистральную канаву, по борту которой теперь бурили поисковые скважины. За этим столом пила компот вот из этого гранёного стакана; большой плоский валун, на котором она переобувалась, Шатров ломиком подкатил к порогу. Как непредсказуемо настигла любовь, нога повсюду ступает в её заснеженный след.
Буровики трудились на Хвоинке местные, из ближней к участку геологоразведочной партии. После дневной смены уезжали вахтовкой к семьям в город Лосиный. На постое Шатров жил один, и оттого несносней угнетала тоска. Мы никогда не сможем соединиться, как много впереди сокрушающих разлук. Я здесь, ты там, разделила стена расстояний, я один, ты одна, в костре обречённых желаний. Сколько и как ни страдай, а работать надо. Меж нами пространство и боль неотступная. Шатров вернулся под кров, занеся охапку берёзовых поленьев. Уютно в заваленной сугробами деревенской избе. Догорая шают угли в нагретой русской печи, шуршат за обоями тараканы-старищи, хрусткие и длинные. Шеф застолбил выгодный участок работ, до ближайшего города сорок километров, в шахтёрский посёлок Изумрудово можно сгонять за полдня пешком. Вытребовал для вверенного отряда портативный телевизор в профкоме экспедиции. Как неприятны лица политиков: министр утренних дел, депутат вечерней думы; мутные лживые глаза, лицемерие улыбки, атрофия совести, чести, долга. Эта профессия налагает печать циничного гангстера, невольно подумалось за выпуском новостей. Полная антитеза ликам святых и мыслителей…
Телевизор легко включить, трудно выключить. Транслировали субботний киноконцерт, приторно-фальшивую сказку о кудеснице-любви, когда в ней столько пустоты для грусти. Любовь весёлая, парадная, нарядная, с экрана, в песнях, с книжного листа, а в жизнь вошла смутой непраздною невыносимая тоска. Они вместе не смотрели ни одной телепередачи, не сидели в обнимку в полутёмном зале кинотеатра, не замыкались в публичном охвате танца, ни разу не целовались при встрече, не проходили обок по улицам без оглядки. Многие никогда бы не влюбились, не будь столь наслышаны об этой страсти. После программы «Время», когда он готовился спать, в дверь постучали. Внезапным вторжением обеспокоил тутошний житель. Плутовски кося глазами, пригласил Шатрова к себе на двор, к единственному на деревне телефону. Три страдательных глагола в винительном падеже всех развлекли, а геолога вдохновили. «Телеграмма без подписи?» – переспросил Шатров. «Да, – засмеялась телефонистка. – Люблю, скучаю, жду; из Каменска, без подписи адресанта». Приди каблограмма из океанских глубин, ничья не опьянит таким ликованием. В лексиконе нет адекватных слов восхищения, речения не поспевают за чувствами. Припасть бы лбом к её коленям и плакать навзрыд. Моя! Никому не отдам!! И сам никому не отдамся!!!
Убеждение, что и в разлуке ты духовно слитен с любимой женщиной, смягчает страдания. Шатров возвратился назад окрылённый, с желанием творить; завтра выходной и с утра не потревожат. Сдвинул на край стола перемытую посуду, достал из рюкзака печатную машинку в жёстком футляре, которую таил от посторонних и догадливого начальника. Приготовил копирку, десть писчей бумаги, раскрыл общую тетрадь в коленкоровой обложке и взялся печатать рукопись, дополняя вставками. Править он любил машинописную копию, которую затем перепечатывал набело и снова подвергал вымарке. Глава написалась легко, на десять страниц. В сценарий романа он вмонтировал записки, которыми обменивались влюблённые. Композиционно выстроив, местами изменив черновой текст, Шатров сладко потянулся, хрустя суставами. Встал, прошёлся по избе, присел на корточки возле топки печи. «Телеэкран кишит славными личностями, о которых через десять лет забудут. Эка, ты хватил! – поморщился сразу. – Да мало кого вспомнят через год. – Разворошив кочергой бордовые угли, сунул пару поленцев и подытожил думу. – Звёздная пыль театра, эстрады, политики, кино, да и вялотекущей литературы». Поставил на плиту кофейник и выбежал по малой нужде на двор. Легче трижды изменить жене, чем курению. Табачный дым унесло печной тягой, а кружка горячего кофе украсила стол.
Литературу превратили в балаган. На десять творящих сотня бешено строчащих. Публикуют, не осушив чернила! Молодые борзописцы и увенчанные титлом классиков мафиози; проза мужская и женская, с мудями и без, а через века одна Сапфо, лесбиянка с блокнотом. Шатров вчера листал местный литературно-художественный журнал «Урал», этнический междусобойчик, где каждый мнил себя значительной фигурой. Уровень публикаций был удручающе низок, череда торопливых выкидышей. Подстегнуть роды можно, но плод выйдет недоразвитый. Всякое творение ума имеет неукоснительный срок созревания, заранее неизвестный творцу. Свежий номер открывал претенциозный роман, автор так и не определился с идеей и названием, поместил три заглавия разным шрифтом и троицу разнородных эпиграфов. Затем изверг такой словесный понос, берегись, увязнешь!.. Далее другой роман, стишки, повесть, рассказы, критика, рецензии. Двести пятьдесят страниц порожняка и лишь внутри на обложке скромно притулилось неподдельное. «Старею, брат, старею, как лист на деревах, всё чаще руки грею в дырявых рукавах, и всё ж взываю к Богу, хотя бы на версту продли мою дорогу из этой жизни в ту». Строка высокой поэзии на весь журнал.
Шатров понимал литературный труд своеобразно. Роман растёт, копя страницы, ты вдохновенно несёшься и вдруг рухнул в кипенное месиво, далёко от завершающей работы над ним. Компас-сюжет указал верное направление, однако, ты по грудь увяз в словах. Столько неимоверных усилий, а продвинулся от куста до ёлочки, малость. Положение бедовое, аховое! Бескрайняя снежная целина и есть черновик романа. За горизонтом скрыт шумный город с названием «конец», туда необходимо попасть. Радует слово «снегокат», но тотчас понимаешь, что помощи извне не будет, и есть только два различных способа движения. «Казак седлал лошадь как можно поспешнее, взял товарища своего, у которого не было верховой лошади, к себе на круп и следовал за неприятелем, имея его всегда в виду, чтобы при благоприятных обстоятельствах на него напасть». Владимир Даль находил эту фразу художественно невыразительной и предложил замену. «Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на забедры и следил неприятеля в назерку, чтобы при спопутности на него ударить». Наглядный образчик писательского труда, что сродни расчистке леса от бурелома. Месяцами разгребаешь завалы глав, рубишься сквозь чащобу предложений, путаясь в подлеске слов и знаков препинания. Вдруг нетронутая ураганом полянка, вдохновенный диалог с подтекстом. Наконец твой роман, усыхая, стал крепнуть, сбросил все лишние слова, вдали завиднелся город.
Воображаемые замки творцов гораздо долговечней земных построек. Физический союз лишь портит выдуманную писателем настоящую любовь. Сперва дай словам без задержки образовать текст. Потом насыть черновик размышлениями, упорядочи, затем грани как самоцвет, нещадно обдирая лишнее. На время отложи и забудь, и позднее освежённым взглядом многое поправишь к лучшему. Уступая себе, ты профанируешь талант. Гоголь так проделывал с рукописью до восьми раз. Гюстав Флобер писал «Госпожу Бовари» шесть лет и дал готовому роману вылежку полгода. Первые впечатления и вторые мысли самые верные, спешка нас губит. Всякое предложение текста необходимо обратить в те фразы, что никогда не идут на ум тотчас, но именно они выразят изначальные мысли наиболее верно. В результате проявится неподражаемый стиль, присущий мастерам нетленного творения. Слова и знаки препинания, разбивка на ритмику глав, абзацев и предложений, всё выверено с ювелирной точностью. Достигнут предел наилучшего воплощения, когда поправить уже ничего нельзя. Читатель верит в изначальность живой прозы, суля вечную славу, она тешит самолюбие создателя.
Шатров отжал главу, как мокрое бельё, из десяти страниц осталось восемь. Семьсот слов растеклись ручейками по столешнице, изъятыми буквами капали в лужу. Улучшение текста неизменно идёт в сторону его сокращения, неумолимое правило. В хорошей прозе лаконичность и ёмкость поэзии. Тычок по клавише, точка. «Молодец!.. Молодец!!.. Молодец!!!.. Я проведу свою борозду в литературе!..» Встал с табурета, троекратно вскинул кулаки над головою. Автономно пройди самобытный путь, стремясь превзойти самого себя. Скорость значения почти не имеет, успей лишь воплотиться в книги. Шатров описывал кровно пережитое, что всегда занятнее чистого вымысла, что единственно ты и способен породить. Что само просится на бумагу, как твой творческий долг перед родиной и людьми. Первая часть любовного романа удалась, качество текста любо автору, и обязательно тронет читателей. Шатров исполнен восторгом творца, воплотившего замысел. Нет экстаза выше созидательного! Правдиво отобрази свой век, и ты писатель на все времена.
Заснул он, привычно думая о Ладе. Неотвязное наваждение радужной светлотою наполняло сны. Умываясь из рукомойника, меланхолически подумал, что тревожится не увидеть в её глазах при встрече чувственный отклик. Завёл две зубные щётки, одну хранил в кабинете вместе с пастой и душистым мылом. В деревне внешним видом особо не озабочивался, к чему бело умываться, коли не с кем целоваться. «Ах, да!.. Упустил записать дивный сон!.. При позитивном мышлении и активном подсознании снятся причудливые сновидения. Несравнимо общество прекрасной дамы, наделённой достоинствами мужчины. Куда интересней женщина, работающая в литературе. Он хотел сопроводить известную поэтессу, и не мог отыскать на вешалке свою генеральскую шинель. Капитанские погоны форменной рубашки были демаскировкой от навязчивых искательниц поживы. В ярко освещённой прихожей гомонили хмельные московские литераторы. Выделялся сиплый бас вездеходчика Аркадия, похожего на цыгана бабника из Темира, невесть зачем угодившего в столичный бомонд. Брюки с алыми лампасами были на себе, а парадный китель с вышитыми генеральскими звёздами украл какой-то бездарный зоил. Вспомненный сон вывел на верную мысль: если писатель состоялся, он чином не ниже генерала. Есть в русской литературе маршалы и величайший из всех великих генералиссимус Пушкин. Однако вещий сон прервался из-за невосполнимой утраты нескольких рабочих ночей. В его отсутствие подросшая Марыська рылась в письменном столе, прочла интимные дневниковые записи. Разумеется, он строго выговорил ей, на что девка не прощаемо оскорбила его. После чего демонстративно заткнула пальцами уши, за неё истерически вступилась мать. Работать как обычно с вечера в ночь он не смог, пришли слёзы. Заперся в кабинете, громко включил на повтор «Вечерний звон» и плакал. Потом натощак листал альбом Константина Васильева, великоросса. Надобен месяц собранного труда и куча выкуренных сигарет, чтобы сошло нужное вдохновение. Вероломство падчерицы выбило из состояния продуктивного мышления. Стоп!.. Пошёл сюжет задуманного романа. Какая падчерица и отчего Москва, причём здесь анемичная поэтесса. Человека пишущего Шатров всегда ставил выше не написавшего ни строки. Никого не критиковал, и оборачивалось сторицей.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/05/30/1471