И вдруг я с ужасом поняла, что – не хочу! не могу!! не буду!!! писать о своих новых героях так, как делала прежде! Режьте, стреляйте, увольняйте!
А как я делала прежде? Обычным, неплохим, не штампованным языком. Прозаическим, разумеется. Не стихи же писать про то, как девчонки коров за сосцы дёргают! Хоть у них и комсомольско-молодёжный коллектив, хоть это и прекрасный почин: всем классом – на ферму. Хоть и места там у них, в Нюксенском районе на Вологодчине, восхитительные, словно для пера поэта созданные. Хоть и девчата красоты неописуемой, и внешней, и внутренней…
Но я никогда до того не сочиняла очерков о молодых! Велики ли у них биографии и было ли время для отчаянных поступков и высоких страстей, как у их родителей и дедов-бабушек? О стариках рассказывать приходилось много, и не только сама я была написанным довольна. А тут вопрос был поставлен ребром: или я просто отпишусь, то есть схалтурю и этим обозначу ту черту, за которой для меня начнётся профессиональное падение, либо…либо я найду для выражения своих чувств такую форму, которая будет им соответствовать.
Но как, если всё, чем заполнен мой блокнот, по существу касается лишь девчонок? Почему ничего не разузнала я о тех женщинах, которые живут и работают с девочками рядом? О тех, кого я понимаю даже без слов, по жестам, взглядам, по рукам и одежде, по фотографиям на стенах, по тарелкам на посуднике. От общения с ними во мне начинает звучать мелодия, которой, будь я композитором, я смогла бы поведать о них всё-всё и даже чуть больше того, что можно выразить словами…Была бы я поэтом-песенником, я запела бы…да-да, запела бы о доярках, об их любви к своим бурёнкам, да так бы запела-заиграла, что никому и в голову не пришло бы смеяться, а все захотели бы преклонить свои колени перед их трудолюбием… Между прочим, когда я вернулась с девчатами с фермы, мои колени пахли молоком – это я забрызгалась, когда пробовала помогать им доить, потому что мне всегда стыдно было стоять без дела рядом с работающим человеком. Да-да, мои колени пахли молоком… И вы забрызгаетесь пенистыми струйкам, когда возьмёте в первый раз подойник…
Вот так вдруг – от неожиданности меня даже в жар бросило! – я нащупала первые фразы того, что вызревало в душе. А вызревало что-то неведомое и вовсе не уместное в газете. Чтобы не трудиться впустую, я прошлась со своими сомнениями по кабинетам коллег: не слишком ли это будет смешно – рассказывать о коровах и доярках почти что стихами? Но кто и что мог мне посоветовать? Сделать лучше сухой репортаж? Написать оперу?.. Я сама была себе судья, и я пошла на риск: «Пусть будут не стихи, не проза, а нечто вроде симбиоза». Потом ещё справлялась по словарю, подходит ли тут по смыслу последнее солидное слово. И чуть позже – на всякий другой случай – дописала: «И наподобие копья пронзает вас судьба моя». Конечно, и моя попутно тоже, потому что, говоря о других, я невольно, через своё восприятие жизни, рассказываю и о себе, и, быть может, гораздо больше, чем сказала бы нарочно…
Редактор был слегка ошарашен тем, что я положила ему на стол: в его практике этот случай был уникальным. Мы долго потом думали, как же назвать моё творение и как же его подать – прозаической или стихотворной строкой. И когда я, насомневавшись, решила, что незачем мне излишне привлекать внимание критиков и лучше напечататься обычным текстом, то обнаружила своё сочинение уже в подписанном номере, набранное поэтическими столбцами. Так и вышло в свет это «нечто вроде симбиоза», никем не понятое и никаким эхом ко мне не вернувшееся. Может, и потому, что назвала я своё творение в растерянности просто «Песней», тогда как зваться оно должно было, пожалуй, «Малинка», конечно, «Малинка». Почему – поймёте, когда прочитаете. Итак…
МОИ КОЛЕНИ ПАХЛИ МОЛОКОМ… И вы забрызгаетесь пенистыми струйками, когда возьмёте в первый раз подойник и к вымени пристроитесь коровы. Она на вас скосится тёмным глазом, как бархатным и чуть насторожённым, и, повинуясь, медленно вздохнёт. Её судьба послушна человечьей, увы, не всякий раз разумной воле, и вымя, загудевшее натужно, она должна скорей освободить. Ей до того, что к девочкам на ферму приехал нынче горе-журналист, нет никакого дела; но причудой моею выбрана она сегодня. И вот уже сижу я на скамейке, дрожащими коленями сжимая подойник, что немыслимо тяжёл, и пробую негнущимися пальцами тянуть её набухшие соски. Корова по прозванию Черешня, меня с ленивым видом презирая, жуёт долгоиграющую жвачку, погружена в особый мудрый мир, как бабушки, что вяжут у подъезда свой бесконечный красочный носок. А я, напрасно честь свою спасая и забывая пот смахнуть со лба, дою, дою, и пенистые струйки, шипящие, как малые котята, всё угодить стремятся не в подойник, а прямиком в подхваченный подол. Вот почему, когда мы возвращались и позади горели очень тускло ночные огоньки на спящей ферме, мои колени пахли молоком…
(Смешно теперь, но в ту пору мои коллеги сочли неприличным упоминание о коленях, тем более в первых строках. Объясняя сокращение нехваткой места на полосе, мою «песню» начали с абзаца, который вы прочтёте после скобок. Так текст лишился первой фразы-камертона и получился обезглавленным; однако глухому про музыку не расскажешь, тем более – про музыку слов).
Со мной шагала лёгкою походкой в косыночке, повязанной игриво, в тугих сапожках, вымытых под шлангом, и с песней на улыбчивых устах девчонка, наречённая Мальвиной. И я в который раз себя ловила на мысли, что любого посетит: наверно, в сердце матери навечно он поселился, этот чудо-образ Мальвины с голубыми волосами, каких никто не видел наяву. Мы можем сами сказку сделать былью! И разве чудо станет меньшим чудом, когда у дочки волосы – как смоль?.. Мальвинушку и бабушка Настасья лелеет, как и мать её – Лидийку, и внучку называет не иначе, как только сладким именем Малинка. «Малинка, принеси… Малинка, спи!»
Но как заснёшь, когда в вечернем небе уже дрожат заждавшиеся звёзды и мотоциклы рвут ночную тишь, пофыркивая резвыми конями, готовыми нестись во весь опор. Им не беда, сегодняшним ребятам, что клуб у них в Пожарище закрытый, а до другого километров пять. Их техника в момент домчит на танцы! И за спиной у рыцарей при шлемах – как лёгкие ночные мотыльки – девчонки, их обнявшие с надеждой и пахнущие пробными духами… Вы спите, мамы, бабушки и гости! У вас у всех уже такое было. И это потому к вам не вернётся, что мы взросли на этой же земле и породниться с ней должны навеки. А это значит – не поспать ночами, когда туман над Уфтюгой клубится, когда росою омывает ноги и запевает в роще соловей…
Когда лежишь удобно на постели и сладкий сон тебе смежает веки, так жалко тех, кто явится под утро, чтобы поспать коротенький часок! Потом возьмёт своё недетский возраст, сойдут мечты безгрешные на душу, и ты счастливо позабудешь всё… А среди ночи, трижды просыпаясь от брякнувшей щеколды на дверях, отметишь вместе с не заснувшей бабкой: «Малинка… Колька… Васька прибежал!» И дом вздохнёт, как бабушка Настасья, которой семь десятков уже было и на которой – завтрак и корова, поскольку всем с утра идти в колхоз…
(И вот ещё не могу не сказать: предыдущих двух абзацев в газете тоже не оказалось! Из-за нехватки места, разумеется. И ушли из картины жизни утренняя природа, бьющиеся в первом любовном волнении сердца, старческая тревога о молодых… Всё это для отчёта о работе фермы, пожалуй, лишнее, но для поэзии – для поэзии жизни – так много значит и так много говорит о людях! Попробуйте теперь со слов «Малинка, спи!» перескочить к следующему абзацу, и вы поймёте, как многое мы потеряли бы).
Зимой – ещё по свету, летом – с солнцем поднимется и выскользнет из дома сама хозяйка – Лидия Иванна, вперёд Мальвины поспешив на двор. И нескольких коров к её приходу она уже успеет подоить. Её рука уверенно и быстро подмоет вымя, включит аппараты и ласково погладит по бокам коровье стадо: «Как дела, девчата?» «Девчата» только мыкнут ей в ответ. Дескать, чего ещё желать скотине? В кормушках – корм, в поильниках – вода. А было ведь когда-то… ой, беда!
А было ведь когда-то, что парторга (Мальвины мать тогда была парторгом) не в кабинете люди находили, а здесь, у этих самых вот коров! По месяцу Лидийка их доила, проглатывая слёза глубже сердца и потеряв надежду на доярок, давно сменивших это молоко на «молочко от бешеной коровки». Когда б не дочь, любимая Мальвина, ей горше было бы тогда вдвойне. Но девочки – Мальвина и подружки – справлялись так уверенно и просто с работой возле матерей своих, что Лидии Ивановне впервые явилась мысль оставить их работать вот здесь, на этой ферме бы, на год.
Со стороны смотреть – совсем не видно, как Нюксенский нехваленый район свои переживает неудачи; за строчкой в сводке душ не разглядеть. Но каждый раз, газеты открывая, увидеть свой район или хозяйство в постыдном унизительном низу – нет, это может вынести не каждый! И слава Богу, если не выносит: знать, в наших русских мужиках и бабах ещё жива великороссов гордость, и медленно, но верно она тянет и вытянет, конечно, старый воз!
Да, нужно было разорвать порочный круг, когда на фермах нет рабочих рук; да, нужно было чем-то поступиться, чтобы потом не стыдно воротиться в село родное из манивших мест, где достаёт и собственных невест; чтобы познать святое чувство долга… Но стоит ли об этом так уж долго?
Они и так – Мальвина, Нина, Валя – остались бы работать после школы. Совсем не потому, что всюду брошен не очень осмотрительный призыв «В колхоз – всем классом!» Разных я видала на фермах и телятниках девчат; но знаю я, что чем сильней кричат при этом им о подвигах и славе, тем всё трудней становится державе. Насильно мил не будет никогда и человек, тем более – корова, ведь у коровы свой, особый норов; она не примет никаких петиций – не полюбил, и с молочком простился!
… Не знаю я, откуда прорастает у нас в сердцах безудержная нежность, но вижу, что без этой сладкой боли на свете очень нелегко прожить. Когда тебя вокруг всё раздражает, когда любить ещё не научился ты эту речку, поле и леса, и кажется тебе, что за морями – никак не дома тебя доля ждёт, ты знай, что просто ты нещадно молод, и то, что принимаешь ты за голод твоей души, всего лишь есть гордыня; сознайся в этом и возьми отныне за правило не требовать и брать, а отдавать и снова отдавать…Твоя судьба - отнюдь не исключенье. И в этом мире с первых дней творенья лишь тот сумел найти покой душе, кто верил в рай с любимым в шалаше, кто счастье понимал как тяжкий труд – ведь люди сами свой талан куют.
(А теперь опять следует большой отрывок, «выпавший» из газеты, но такой для меня дорогой. Потому что именно мелочи быта всегда казались мне поэтичными и привлекали внимание, в отличие от цифр и фактов, отражающих успехи в труде).
Когда восток пугливо золотится и молоком подёрнуты низины, ступает по росе моя Мальвина, а следом скачет преданный Трезор. На ферме он любимец, как и дома. Все закоулки там ему знакомы, и по проходам бегать хорошо. Девчонки, если раньше кто пришёл, ему с подойника плеснут попить в братину, почешут за ушами и со смехом уйдут к себе – готовить аппараты. А пёс, неся бочонком свой животик, отвалится в солому возле входа и засопит, как малое дитя. Над ним Арбуз – замшелый старый мерин – свою наклонит медленную морду, понюхает и пару раз лизнёт: мол, спи спокойно, милый добрый пёс. А к братине, используя минутку, хвосты трубою, заспешат котята и тоже, словно малые ребята, уделаются свежим молоком. Их мама-кошка вымоет потом и пожурит, что снова ели в драку: какой позор, ведь вы же не собаки…
Зимой тепло на ферме от дыханья жующих жвачку дремлющих коров. А летом свежий воздух проникает во все её промёрзшие углы, и из окошек, как в кинотеатре, виднеется зелёный старый мир, залитый солнцем, щебетом и мёдом. Всегда Мальвина прибежит пораньше, пока с ночного не вернулось стадо, и по кормушкам разнесёт с любовью охапки для бурёнушек своих… Вы помните, наверно, ваше детство? Как славно было приходить с гулянья, когда тебя встречает дома мама и суп уже дымится на столе!..
Напрасно говорят, что для коровы различья нету, кто её подоит и грубыми иль нежными руками возьмётся отрабатывать зарплату! Она заметит, вздох или улыбка тебя за этим делом посещает; она душой зайдётся в тихой скорби или тебе ответит каждой клеткой, тоскующей о равенстве живого. Мы все на этом свете плоть едина – букашка, человек или скотина…
(И чего надо мной насмехались подруги, цитируя последнее предложение, до сих пор не пойму. Впрочем, в газету оно не попало, не согласился кто-то, что мы «плоть едина»).
Когда тебе печалью сердце гложет и радости земные мало множат одну-единственную – радость бытия, забудь о нашем ненасытном «я»: во все века оно с пути сбивало – оно росло, а радость убывала! Доверься с благодарностью потомка тому, что до тебя открыли деды, – в науке их извилистой и тонкой нам много предстоит ещё изведать. Но главный вывод прочен и живуч: сияет солнце только после туч! И – тот не знает радости труда, кто в поте не трудился никогда.
Бывало – вы старух порасспросите, они на ферме днями спину гнули, они корма на двор таскали сами и воду подвозили на себе. А тоже билось под фуфайкой серой и сердце молодое, и стыдливо была коса упрятана в косынку, и ждали вечерами на свиданьях их парни с огрубевшими руками, робевшие шершавою ладонью коснуться крепдешинового платья… Под утро возвращались наши бабки, и целый день не сон владел сознаньем, а сладкие минуты жарких игрищ. В своих руках и горе, и веселье – вновь вынем эту истину на свет, и спорить с ней у нас резона нет.
Быть может, женихи другие были? «Да те же, за которых мы и вышли, - отшутятся старухи и погасят улыбку на иссушенных губах. – Любовь – не только игрища и пляски да зимнее катанье на салазках. Кататься любишь – будь добра, вези – по снегу и в распутицу, в грязи. Семья есть труд и хлопоты без счёта. Семья есть счастье, но ещё – работа…»
Когда Мальвина прибегает с фермы, совсем не помышляя о двухсменке, и падает в светёлке на диван, чтобы доспать потерянный часочек, её лицо назойливо и жарко щекочет солнца лучик золотой. Я, спрятавши его за занавеску, сажуся подле, грея на коленях по очереди славных трёх котов; а Леопольд, Пушок и гордый Барсик из милости готовы подчиниться, поскольку их хозяйка крепко спит. Когда она проснётся, то пошутит: «Ты, Леопольд, опять храпел, как трактор! Тебе бы можно выдать документ». И ловкими руками из комода она достанет трудовую книжку и тракториста новые права: и это, мол, умею и сгодится, с умом бы только всем распорядиться!..
Потом возьмёт ведёрко и в светёлке она намоет крепкие полы. А чтобы поразвлечь меня, достанет альбомы с доброй сотней фотографий. «Вот Коля, он меня малышкой нянчил… Да, я. Ну, неужели не похожа?! А это Коля служит… Снова с кошкой. Он любит всех животных без ума. А эту колбасой кормили долго, а то бы непременно убежала, испортила ребятам этот снимок… Брат и меня теперь снимать научит! Вчера мы с мамой хохотали долго – он полчаса кассету заряжал, мы думали, уснул под одеялом!.. А это – Вася. Он у нас силач. По три ведра воды несёт, и мало. Машины «оживляет» – хоть бы что! Из списанной как новенькая будет. Нет, мы – самостоятельные люди!»
(В который раз удивляюсь тому наитию, которое заставило меня не успокоиться и до последней минуты искать, искать ту форму, в которую просились вылиться впечатления от поездки. Лишь позднее я узнала, что этот способ изложения называется ритмической прозой и что вовсе не я его открыватель; но тем дороже была для меня эта находка, спасшая от профессионального фиаско. Вообразите, что всё, что вы уже прочитали о Мальвине-Малинке, было бы изложено приблизительно так:
В одной из школ района все девочки решили после десятого класса пойти работать на ферму. Этот труд им был давно знаком – они помогали своим матерям, поэтому не оплошали и в самостоятельной работе. Они совсем не обижаются, что у них пока не введена двухсменка и спать удаётся урывками и совсем не достаточно. Зато вечерами они бывают в клубе, куда на мотоциклах подвозят их местные ребята. И хотя по сути своей жизнь доярки нынешней похожа на прежнюю, выпавшую на долю матерей и бабок, девчата-доярки воспринимают мир иначе и шире, чем их предки… Ну, и т.д., т.п.
Какой вывод напрашивается из этого? Опять же – не во славу мне, я тут лишь пример, на котором мы пытаемся что-то разобрать и понять. Мысль же такова: вероятно, не бывает тем непоэтических, бывает скучное и сухое, роботизированное восприятие жизни, в которой всё заранее расписано и ничто не вызывает восторга и удивления, в которой существует только ожидаемое и нет чудес. А ведь оно, чудо, постоянно живёт рядом и на всём пути сопровождает тех, у кого душа молода и открыта миру. Именно такими предстали передо мной мои неговорливые герои).
Ах, этот дом Клементьевых на взгорке! Была там и зимой я, и в уборку, когда сыны с рассвета до заката трудились, как и их друзья-ребята. В колхозе тридцать девять женихов, тоскующих без девичьих оков. Их всех бы ко двору, к семье и детям! Но кто им «да» заветное ответит, когда из года в год поток невест с весною уезжал из этих мест?
Дай Бог, дай Бог мне снова возвратиться под Уфтюгу, в зелёные края, когда сумеют все остепениться, когда у всех появится семья! Дай Бог дожить и бабушке Настасье до тех желанных вымоленных дней; мы славно и не раз сидели с ней, выгадывая для внучаток счастье.
«У нас дак Кольке хоть не говори, когда по дому что приделать надо, – сорвётся тут же, тут же побежит… Никто не уклонится от работы, уж здеся не хочу тебе соврать. Дубы такие – ну-ка погляди-ка! – под самый потолок уж поднялись. А всё придут и спросят первым словом: «А мама где?» Не могут без неё! И то сказать – одна, считай, растила, копейке счёт учила их вести. Они теперя стали женихами, а на кино без спросу не возьмут. А деньги? Есть, какое денег нету?! На книжку отчисляют все исправно, чтобы на свадьбу с мамы не тянуть. Другие дела, вишь, не разумеют, а про вино и среди ночи помнят. А наши – Боже их храни и впредь! – бутылку сами покупать боятся. Вот как оно аукнулось, отцовство… От этой водки все на свете беды! А мы так мирно, ладно с ними жили, не знали от ребят худого слова. Вот буде Ваську только поругаю: опять в кармане спичками разит! Бросай курить, храни своё здоровье! Гляди, от Кольки разве что конфеткой, да, знамо, шоколадной, напахнёт… Ругаю, а смеюсь: какое диво? Хоть мужиком у нас попахнет в доме. А нечем в печке засветить бывает – сама у Васьки спички и возьму… Мужик-то мой, их дед, Иван Лобазов, на псковском направлении погибший… Да, вишь, какое дело… Пусть растут!»
Когда меня кому-то приведётся вдруг упрекнуть в поспешности суждений и в выводах, с какими – обождать, я не смущусь растерянной девчонкой и не скажу: «Ах, да, я не права…» Средь этой жизни так легко утратить святую веру в красоту добра, начав упорно осуждать земное и не всегда высокое обличье, которое порой мы принимаем. Что ж из того? Когда б мы были боги… Но мы всего лишь люди, человеки, и нам не чужды всякие грехи. Но знаю я: в минуты озаренья, душою грешной ясных звёзд касаясь, мы выбираем на весах Вселенной ту чашу, из которой нам не пить. И в этом светлом самоотреченье, когда, тоскуя, наша плоть сгорает, мы сами превращаемся в частицу того огня, которым рождены. Ах, только б…только б не было войны!
(Опять обращаюсь к газетному тексту и вижу приметы давно прошедших лет. Вот упоминание о колхозах, которых и след простыл; сберкнижки, оказывается, были у каждого желающего, копи – не хочу…А вот про водку и отцовство газетное начальство деликатно вычеркнуло: не было у нас такого на деревне, а если и было, то упоминать совсем не обязательно. Меняются времена!)
Люблю, когда морозно за окошком, и спину жарит печкино тепло, и валенок, положенный под шею, гораздо мягче пуховой подушки, а празднично поющие котята нежнее всяких импортных таблеток с тебя снимают стрессы и тоску… Люблю смотреть в окно без занавесок – они совсем в деревне не уместны; а там один, как в песне – дуб зелёный, стоит фонарь за старою калиткой и ярко освещает тишину. Люблю, когда всплывут воспоминанья об этом доме около дороги и снова я отмечу свежий запах с мороза принесённого белья. Мать у стола и гладит, гладит, гладит. У печки бабка рукавицы ладит и смехом говорит, что вот, добро, что у ребят рубах полным-полно, а то б Лидийке век не отстирать того, что могут парни намарать. Мальвина прыснет, вспомнив, как на ферме ей в валенок засунули мышонка и как она совсем не напугалась, а девочки визжали аж до слёз.
Василий с Колей только ухмыльнутся: мол, эти ваши бабьи слёзы-визги, подумаешь! У нас дела серьёзней. И снова, утонув в страницах книги, забудут, где и кто они теперь: зимой и можно только почитать, а там, глядишь, опять страда, гулянья… Нет, не напрасны матери старанья, отозвалось в её побегах зрелых всё то, что долго душу волновало…
- У нас добро, – сказала бы Настасья. – Как снег сойдёт, ручьями под горушку за ним и влага быстро убежит, и чистота, и красота в деревне!
- Вороны над черёмухой летают, – заметит тут дотошная Мальвина.
- Видать, к теплу, – в окно посмотрит мать. – Не будет больше прорубь замерзать.
- Ну-ну, опять Мальвинушке работа – рубахи полоскать. Чай, не охота?
- Ничто, поедет скоро в города! Там из-под крана тёплая вода, - не подымая глаз, подскажут братья. – Давайте шейте модные ей платья!
- Езжай, езжай, не слушай братовей!.. А вы бы смену подыскали ей, – хозяйкою вмешается Настасья.
- Придут девчата, главное – начать, – с тревогой и надеждой скажет мать – В Лесютине не ждали, а пришли же!
- А вишь, надои ваших всё же ниже!
- Ничто, ничто, – ответит маме мать. – На агронома надо поступать.
- Поди, болит душа и у самой, когда полями побредёшь домой?
- Всего познала, – отмахнётся мать. – Теперь деревню детям поднимать!
Я улыбнусь на печке голубой…
(И впрямь она была голубая, не для рифмы!)
А утром унесут меня домой машина, самолёт, потом такси…
О, память, память, бережно неси в своих глубинах этот тёплый свет. Пока он есть, в душе тревоги нет!
***
Поставив в газете такую вот ритмическую точку, я распростилась со штатной работой журналиста навсегда.
А через год пришла перестройка. Она разрушила деревенский мир, который так легко укладывался в сердечный напев, и не дала селу ничего близкого ни по условиям жизни, ни по духу.
И никогда уже никто не воспоёт колени, что пропахли молоком…
1984, 2010
Фото из интернета.