«Встаньте, выйдите из сего места, ибо Господь истребит его». Бытие. Глава 19, стих 14.
Афган стоял с понурым видом, склонив голову, пряча глаза. Вся правая половина его лица представляла собой сплошной синяк. Вчера вечером, будучи в состоянии тяжелейшей алкогольной интоксикации, он промахнулся на мотоцикле мимо моста и упал в речку с романтическим названием Утка.
- Объясни мне, пожалуйста, Анатолий, - сколько сарказма в моём голосе – вот ты едешь по дороге, подъезжаешь к мосту и вдруг сворачиваешь под него. Я вроде не тупой, но понять, как это возможно, не могу.
Почувствовав, что увольнение, похоже, откладывается, Афган оживился и вскинул на меня свой единственный открытый на сегодня василькового цвета глаз.
- Ты понимаешь, шеф. Еду я по дороге, подъезжаю к мосту, а их два! И тут уж пятьдесят на пятьдесят. Вчера я не угадал, - на полном серьёзе ответствовал мой лучший водитель лесовоза.
Лучший он, конечно, пока трезвый; пролезет на своём стареньком «Урале» там, куда нормальный человек ехать не решится, но стоит первому стакану оросить богатырский организм бывшего десантника… Толик, внесённый в чёрный список злостных неплательщиков во всех ларьках, изобрёл безотказный способ добычи водки. Он подъезжал к ларьку на гружёном лесовозе и слегка бодал сомнительной крепости сооружение. Если продавец не реагировал, следовал новый удар, это продолжалось до тех пор, пока ему не выносили поллитровку и журнал учёта должников, в котором он за получение этой бутылки расписывался. Погашение долгов происходило следующим образом: в день получки ко мне приезжали хозяева всех деревенских лавок и лавочек и привозили свои журналы. Деньги перетекали из моего кармана в карманы деревенских торговцев, минуя мозолистые руки пролетариата.
После этой процедуры мало у кого оставалась хоть какая-то сумма к получению, но и на неё имелись многочисленные претенденты: бабки – торговки брагой и спиртом, мимо домов которых, как через строй, проходят ежедневно мои трудящиеся по дороге на работу и с работы. Я их претензии не рассматриваю принципиально, а конфискованную продукцию сливаю в кормушки свиньям. И у животных должны быть праздники. Тем не менее, остатки денег оседали у этого пронырливого контингента, и мои труженики возвращались домой налегке, но с кредитами, открытыми во всех официальных и неофициальных торговых точках посёлка, и начинался новый виток товарно – денежных отношений, давным давно описанных известным немецким экономистом.
На моей памяти случилась одна попытка разорвать этот порочный круг. Сашка Ивакин, молодой розовощекий алкаш, мечтал навестить брата, сидевшего в лагере где – то на севере Пермской области. Четыре месяца он безрезультатно пытался пронести зарплату мимо старушек – искусительниц, наконец, попросил помощи у меня.
- Шеф, будь другом, отвези меня с получкой на станцию, чтобы эти мрази меня не видели.
Заработал в тот месяц Сашка хорошо, ни разу не напился и не прогулял. Я подумал: «надо помочь, вдруг человеком станет». До станции тринадцать километров, собутыльники туда пешком просто не дойдут. Довёз, попрощались, и я уехал. Через полтора часа ко мне на территорию въехал незнакомый мужик на мотоцикле с коляской. Остановился возле меня.
- Вроде Ваше добро? - мужик кивнул на бездыханное тело Сашки, лежавшее в коляске.
- Где ты его подобрал?
- В Лягуще, прямо посреди дороги лежал.
Лягущей в посёлке называли улицу, которую часто топило весной высокой водой, и где концентрация бабок – самогонщиц была особенно велика.
От смены режима движения труп очнулся, открыл глаза и, увидев меня, жалобно проблеял:
- Шеф, дай пятьдесят рублей, мне на билет на поезд не хватает.
Я сплюнул зло и отошёл, дав себе клятву, больше добра местному населению не делать.
Роль старушек в экономической жизни посёлка не ограничивается бутлегерством. Они единственные люди на селе, имеющие стабильный доход – пенсию. «Поджениться» на пенсионерке – мечта каждого поселкового мужчины старше шестнадцати лет. Те, кому досталась такая удача, пользуются заслуженным всеобщим уважением. Им завидуют, их проклинают. Мишка Яровой был из таких баловней судьбы. На вид хлипкий низкорослый мужичонка лет пятидесяти, Мишка был рамщиком высочайшей квалификации. Он жил с бабой Фросей восьмидесяти трёх лет от роду, и в деньгах, поэтому, особо не нуждался. Когда Мишка пришёл устраиваться ко мне на пилораму, я заранее был готов на все его условия. Однако, рейдер звезды оказался прост, как правда: два флакона одеколона «Тройной» в смену для поддержания нужного уровня алкоголя в крови, и подручных он набирает сам. Хотя это противоречило всем нормам моей личной антиалкогольной компании, пришлось согласиться. И я ни разу не пожалел о содеянном. Мишка выдавал норму без подпинываний и ценных указаний с моей стороны, и всё благодаря двум волшебным фанфурикам. Любо дорого было смотреть, как он своим малюсеньким плечиком ворочает баланы весом по двести – триста килограммов.
Мишку зарезал по дороге с работы претендент на руку и пенсию бабы Фроси, его подручный и первый собутыльник Сева Мяконьких по кличке Мякиш. Так я в одночасье лишился почти целой смены на первой пилораме. К счастью выяснилось, что как раз на днях откинулся с зоны неплохой рамщик Серёга Стригунов, и простоя удалось избежать.
Мужская часть жителей посёлка всегда находится в одной из трёх ипостасей: ждёт ареста, сидит, только что вышла. Поэтому у большинства деревенских баб два сожителя. Один сидит, второй в избе. Беда приходит, когда второй не успевает сесть до выхода первого. С Серёгой вышла именно такая петрушка. Он, как порядочный, после десяти лет отсутствия явился к своей Людке, а она не одна, а следствие по делу его сменщика Эдика затянулось, и когда его посадят совершенно не ясно.
- Нет, ты подумай, десяти лет ему не хватило! – жаловался Серёга всем встречным и поперечным. Жить ему приходилось в общаге у меня на лесопилке, и это его угнетало и унижало. Эдик был гораздо физически здоровее сухорукого Серёги, и крепко навалял последнему в очном поединке за тело неизвестной мне Людки. Омерта была ужасной: Стригунов, явившийся с литром браги для якобы мирных переговоров, нанёс пятнадцать ножевых ранений другу – сопернику Эдику и примерно столько же любимой Людке. А потом часа четыре курил на крыльце, ожидая пока жертвы истекут кровью, а из района подтянутся неторопливые милиция и скорая.
Пришедший устраиваться на место Стригунова человек был пришлым, и персонажем для нашего села совершенно не типичным. Парень отзывался на фамилию Омельченко и погоняло Хохол. Он действительно был украинцем с Крыма. Там он похитил молодую жену – татарку у местного бая и удрал в Россию, скрываясь от преследования. Андрей был парень увлекающийся: к моменту нашего знакомства у молодой четы было четверо детей, и вот – вот ожидался пятый. Основным условием приёма на работу этот человек ставил КОДИРОВАНИЕ ЕГО ОТ АЛКОГОЛИЗМА с последующим удержанием стоимости процедуры из зарплаты в течение трёх месяцев. Я слышал предостаточно песен раскаяния алкашей в редкие минуты протрезвления и послал молодого человека подальше. На следующий день явилась многодетная мать и устроила такой плач Ярославны, что пришлось сменить гнев на милость. Я договорился с врачом, и в назначенный час доставил подопытного на процедуру.
К моему удивлению, парень не пил целый год. Он работал трактористом и безропотно подменял на пилораме забухавших товарищей, подкопил денег, выкупил дом, который снимал. Жена приходила встречать его с работы, и каждый день благодарила меня. Мне было приятно помогать этим людям, стремившимся укорениться на новом месте. Через год, день в день, Андрей ушёл в запой на месяц. Повторное кодирование результата не дало. Он не просыхал ни на минуту. Я его выгнал с работы, а через полгода исчезла жена вместе со всеми детьми. Может в Крым вернулась, может к родственникам в Казахстан подалась, кто знает. Омельченко бегал по деревне с перекошенным лицом, пытаясь узнать судьбу своей семьи. Но через неделю успокоился и поселился у одной из бойких поселковых пенсионерок, пополнив собою позорный ряд спивающихся альфонсов.
Вместе с Андреем появился и его сосед, низкорослый, пышущий здоровьем крепыш. Он подошёл, протянул руку и неожиданным басом пророкотал: «Анатолий». В свои семнадцать Анатолий, очень быстро скатившийся до Маленького Толичика, был конченый алкаш. Я бы давно выгнал его за постоянные прогулы, если бы не огромная физическая сила. Он делал такую работу, от которой все остальные отказывались, ссылаясь на боли в спине или ногах. А за прогулы я вычитал из зарплаты в тройном размере, так что к концу месяца Толичек ещё мне должен оставался, а я великодушно прощал. По сути, он работал за кормёжку, но понять, почему так происходит, не мог. Умственные способности и научные знания здорового лба застряли на уровне третьего класса средней школы. Как – то раз, придя утром на раму, я обнаружил отчёт Толичика о работе ночной смены, написанный корявым ученическим почерком: «Двиготель не крутица делал не делаеца пашли дмой».
При всех своих недостатках, маленький Толичек был существом ужасно позитивным, смешливым и застенчиво краснеющим от любой похвалы. Поэтому, когда пришла ему пора уходить в армию, я вызвался организовать мероприятие прямо в нашей столовой. Чтобы не видеть происходящего, я уехал в гости к знакомым дачникам. Когда возвращался, мимо пронесли почти бездыханное тело виновника торжества. Утром его должны были увезти в райцентр на сборный пункт, но не тут - то было. Ближе к полудню Толичек впал в столовую, на четвереньках подполз ко мне, сорвал с головы кепку и возопил:
- Макарыч, спаси, дай на опохмелку!
- А ты почему не на службе?
- Автобус сломался. Ну, Макарыч, будь человеком, дай тысячу.
Получив сумму вдвое меньшую, Малыш обнял мои ноги и задушевно пророкотал своим баском:
- Я всегда говорил, Макарыч – человек!
На следующий день усталого призывника, наконец – то, увезли. Но уже через полгода наш мальчик уже снова шарахался по селу. Парня комиссовали вчистую. У него был страшнейший псориаз. Всё тело покрылось струпьями, которые постоянно чесались. Единственным лекарством, применявшимся больным, была брага. Толичек посерел и опустился. Пропал он весной; пошёл порыбачить по высокой воде и не вернулся. Спасатели долго гоняли на моторках вдоль реки, но деревенские знали, что это бесполезно: утонувшие в паводок не всплывают, а уходят на дно на корм налимам.
Поздним вечером я не спеша возвращался с пилорамы, любуясь огненным закатом. Возле крыльца моего домика стоял человек. Таких тощих можно увидеть только в военной хронике из концлагерей. Он молчал и только провожал меня взглядом, видимо, даже говорить сил не было. Утром, когда я собрался на завтрак, тощая фигура лежала на скамеечке у дома. Почему я его не прогнал? Удивляясь своему гуманизму, изрядно подорванному сельской действительностью, я, тем не менее, махнул доходяге следовать за мной. Повариха Светка налила плошку супа, и ходячий скелет накинулся на него. По спокойной реакции Светки на столь выдающийся экземпляр я понял, что она уже видела его.
- Кто это, ты знаешь?
- Да это Васька немец, беженец из Казахстана, сгорел от пьянки. Был бы местный, его бы подкормили, а чужак кому нужен? Раньше он хоть дрова по посёлку колол, а теперь и колуна в руках не удержит.
Услышав, что говорят о нём, фигура радостно закивала. Ваську отмыли, заселили в общагу. Через неделю у нас состоялся разговор.
- Ты понимаешь, что бесплатно кормить тебя до бесконечности я не собираюсь?
- Конечно, Леонид Макарович, я всё отработаю.
- О том и речь. Колись, ты кем был в прошлой жизни?
- Модельщиком на павлодарском заводе санфаянса. Ах, какие унитазы мы делали, лебеди белые.
Чтобы увидеть белых лебедей Васька закатил глаза.
- Модельщиком. Значит, пилить, строгать можешь, - опустил я на землю заслуженного модельщика унитазов – попробуем определить тебя плотником.
Руки у Базиля Шомера действительно росли из нужного места. Мало того, что он быстро освоил изготовление нужного для работы рамы деревянного инвентаря, но и наладил станки и стал производить шпунтовку и половую доску. У Васьки была мечта - уехать на родину предков. Вся семья уже была там, а его спившегося бросили в Казахстане за ненадобностью. На пути к мечте было три препятствия. У Васьки был советский паспорт с пропиской в городе Павлодаре Казахской ССР, а становиться гражданином независимого Казахстана, он не желал принципиально. Опять же, немецкое консульство в нашем областном центре принимало заявления на выезд только от граждан России, а чтобы стать россиянином, Васька должен был предоставить в миграционную службу справку установленного образца, что Казахстан, дескать, от него отказывается. Но все эти бюрократические прищепки ничего не стоили в сравнении с третьим препятствием – водкой.
Сколько раз Шомеру удавалось накопить сумму, необходимую для поездки в Павлодар, но он всегда пропивал всё до копейки. В конце концов сам взмолился о кодировке. Пройдя процедуру, Васька ушёл из общаги, чтобы не участвовать в «общественной жизни». Отгородил себе угол в столярке, стал жить там. Года за три он собрал все бумаги, получил гражданство России, и уехал в город - поближе к немецкому консульству. Он снял у кого – то домик в коллективном саду и стал халтурить по отделке помещений деревом изнутри и снаружи. Получалось хорошо, доходы росли, близился день отъезда в Германию. Ваську было не узнать. Он стал сухим и очень крепким от постоянной физической работы на воздухе, мужиком. Хотя Васька не проявлял никакой признательности за возвращение к жизни, мне было радостно, что хоть одного я из пьяной ямы вытащил.
Хозяин домика пришёл за арендной платой как всегда пятнадцатого числа. Шомер рассчитался. Евсей, так звали мужика, был уже навеселе. Предложил выпить. Васька отказался. Речь зашла о неуважении к хозяину, и один короткий вопрос подвёл черту под всей многотрудной жизнью русского немца Васьки Шомера:
- А за что мне тебя уважать?
Через минуту он уже лежал на полу с горлом, перерезанным от уха до уха. Обиженный Евсей бросил нож, пробормотал зло:
- Пить он, видишь ли, с русаком не желает, курва немецкая.
После этого он сделал пару затяжных глотков из бутылки и отправился пропивать полученные от бывшего жильца деньги.
Я уже допивал свой послеобеденный чай, когда в столовую ворвался ураган. Лицо урагана светилось от счастья, руки были широко раскинуты. Если бы нас не разделяла раздача, он набросился бы на меня.
- Слышь, мужик, ты кто? – я был шокирован и даже слегка напуган таким бурным выражением восторга, вызванного видом моей скромной персоны.
- Макарыч, это же я, Серега Чаморный! Как же ты меня не узнаёшь?! Я у тебя десять лет назад трактористом на асфальтовом заводе работал. Оттуда меня и забрали. Отсидел свое, как говорится, и на свободу с чистой совестью. Услышал, что ты теперь тут, и сразу к тебе!
Незнакомец продолжал улыбаться во весь свой беззубый рот. Он ни на секунду не усомнился, что будет мною узнан и пригрет. Пришлось сделать вид, что я его узнал, и принять «по старой дружбе» водителем на трактор «Беларусь». Чаморный, как и следовало из его кликухи, был мелок и плюгав, поэтому состоял при ферме, гонял на тракторе, грузил отруби и сено, периодически напивался в хлам. В общем и целом, вёл «нормальную жизнь» поселкового бича.
Костик Каретников был настолько тихим, что я даже не помню, как он появился. Было ему за пятьдесят, как и большинство моих «сотрудников», отсидел длиннющий срок за убийство, где – то в лагере заработал радикулит и ревматизм. Короче работник из него был никудышный. Поэтому трудился он исключительно за еду, очень неспешно, а в обязанности его входил разбор готовой доски по сортам и погрузка в транспорт потребителей. Документов у сего колоритного персонажа не было вовсе; он даже справку об освобождении получить не удосужился. На все робкие намёки о монетизации оплаты непосильного труда я неизменно отвечал:
- Костя, вот Бог, вот порог. Ты мне нужен, как дырка в голове.
Зато одет Каретников был в шмотки исключительно с моего плеча, что позволяло ему считать себя «особой, приближённой к императору». Но у меня ведь был «официальный друг» - Серёга Чаморный. Довольно часто в подпитии сии достойные мужи с поленом, а то и ножом в руках, выясняли степень близости к руководству. Пообещал выгнать обоих, и конфликт сам собою рассосался. Более того, стали мои «богатыри» завзятыми собутыльниками. Дело в том, что в дни длительных государственных праздников, а также массовых запоев, спровоцированных получением очередной зарплаты, столовая не функционировала. Серёга и Костик, которым питаться было больше негде, оставались на подножном корму. Продвинутый Костя к выполнению своей продовольственной программы подходил серьёзно. За неделю до праздника он выходил в посёлок и приманивал какую – нибудь бродячую собаку. Приводил и привязывал к общаге. Всё оставшееся время, он таскал ей косточки и остатки обедов из столовой, а когда люди уходили и запасы кончались, он варил эту собачку для себя и друга Серёги.
Костя готовился к Первомаю. Готовился основательно, ведь пилорама закрывалась аж до одиннадцатого. По проволоке вдоль общежития бегал настоящий волкодав.
- Ну, ты похоже не пропадёшь, - пошутил я при прощании, указывая на здорового пса, и протянул Костику десяток бичпакетов системы «Доширак».
- Ты не волнуйся, Макарыч, я тут за всем присмотрю.
Я рассмеялся. Мы оба прекрасно знали, что к вечеру он и за собой - то не сможет уследить, но таковы были правила игры. Охранник на воротах был товарищ не запойный, и я со спокойной совестью уехал на все праздники в город.
Костик очнулся от похмельного сна. Болело всё, ноги, грудь, голова, ведь уснул он, похоже, прямо сидя за столом. На стуле напротив мирно дремал Чаморный. Есть хотелось до умопомрачения. Чтобы поесть, надо сперва пойти зарезать собаку, снять с неё шкуру, порубить на порционные куски. Но ведь никто за него этого не сделает. Костик взял со стола нож и, кряхтя, попытался встать. Не тут - то было, ноги, опухшие от пьянки, ослабленные недоеданием, слушаться отказались наотрез. Костиком овладела паника, так ведь и сдохнуть можно на этом стуле. Он позвал Серегу на помощь, но из пересохшей глотки донёсся только хриплый рык. Спящий даже не шелохнулся. И тут в голову господину Каретникову пришла спасительная мысль: «Вот же пища сидит напротив, за ней и ходить не надо, и свежевать не надо». Рука с ножом сама потянулась к горлу собутыльника, ударила и вернулась назад. Чаморный последний раз в жизни открыл глаза. Наверно ему было очень больно, потому что он сразу закрыл их обратно. Костик подставил кружку под струю хлеставшей из горла крови, потом стал пить её жадными глотками. Почувствовал, что жизнь возвращается к нему. Он встал, оттащил труп в угол, разрезал ему брюки, отхватил от бедра большой кусок мяса и поставил вариться на плитку.
Похлебав наваристого бульона и слегка протрезвев, Костя стал обдумывать план дальнейших действий. Решение было очевидным: до реки меньше ста метров, спустить труп в воду и дело с концом. Не протащив тело и четверти пути, Костя понял, что задуманное ему не под силу. Сходил в общагу, принёс топор, отрубил голову, выбросил её в реку. Больше сил не было. Костя заплакал и на непослушных ногах побрёл в сторону посёлка. Возле общаги истошно лаял случайно уцелевший волкодав.
Поздней осенью я получил письмо: «Уважаемый Леонид Макарович! Пишет Вам Костя Каретников. Мне дали двенадцать лет и отправили в Воркуту. Зимы тут лютые, а ботинки выдали «на рыбьем меху». Не выжить мне без утепления. Богом Вас прошу, пришлите мне, пожалуйста, валенки на резиновом ходу, которые стояли у меня под кроватью».
Что я сделал с письмом?
Выбросил.
« Я деревня, я деревня, домотканое кондовое село». А.Ю.Могилевский
-