Пашка

Александр Сосенский
Сладко спать в баньке на полкЕ, укрывшись отцовским тулупом, подложив под голову тюфяк с соломой! Утренний сон самый крепкий! Дурманит голову запах  влажного дерева, веников, дыма и овчины. Распахивается покосившаяся дверь, впускает в баню холодный воздух.

- Пашка, поди сюда!

Мамин голос будит, заставляет тереть пальцами заспанные глаза.

- Чего, мам?
- Васильку худо… Сбегай, сыночек, на родник за водицей.Она протягивает деревянный ковш.

Сон испуганно соскакивает, а тревожная действительность крепко хватает за сердце.

- Васильку худо?

Василёк – мой младший брат. Ему десять лет.  Мама говорит, он оттого слабенький, что в голод родился. А у неё, когда похоронка на нашего отца пришла, молоко пропало. И приходилось у других мамочек Христом Богом  просить покормить ребёнка. Но чаще  разжуёт мама кусочек хлеба, завернёт в тряпку и даст ему сосать.  Вот и вырос он рахитным: не ходил, не разговаривал. Но и не хныкал. Стойко все переносил. «Отцовский характер! - плакала мать. – Тот тоже никогда не жаловался».
Я Василька любил.  Бывало, к нему подсяду, все деревенские дела перескажу. А он уставится и, как цыплёнок, головой жёлтенькой туда - сюда мотает, словно слова с губ склёвывает.
Со временем брат пошёл на поправку. Начал разговаривать, ходить, сначала потихоньку, потом уверенней. Мы с ним и с ребятами соседскими целыми днями в разные игры играли.
Только тут в деревне зараза объявилась. Стали люди болеть.  Василёк тоже.  Как он только её подхватил? Ума не приложу. Тогда-то мама меня  в баньку и отселила, от греха подальше. А теперь на родник посылает. Знать, совсем брату плохо.

Вода в роднике считалась целебной, святой! Схватил я ковшик и припустил, что было силёнок. Бегу, пятками росу сбиваю.
Рано ещё. Солнце в облаках, словно в шерстяной пряже запуталось, застряло, никак выбраться не может, и оттого утро кажется серым и хмурым. Бегу по деревне: бабы коров выгоняют, те сонные не хотят со дворов выходить, от меня шарахаются. Бабы на меня кричат;  я не отвечаю, бегу.
Тороплюсь. Ветра нет, тяжело дышать. Думаю: «Только бы не умер Василёк! Пускай уж лежит, как раньше, лишь бы жил…»

Выбегаю за околицу. Огибая  гречишное поле, мчусь по меже. Пробежав через  лесок, спускаюсь к заливным лугам. Густой туман покрыл луга, ничего не видать.  Несусь под горку в белую густоту. Боюсь споткнуться. Туман раздвигается, впускает меня, а за спиной снова смыкается. У края лугов в зарослях тальника пробивается из-под земли заветный родник. Рядом  старый деревянный крест, до того старый, что того и гляди -  упадёт.
К роднику проложена дорожка из осиновых жердин. Вдавливаю их в мягкий серо-зелёный мох, в торчащую кверху осоку. Струя родника чистым кругленьким пузырьком выливается наружу. Зачерпываю ковшом драгоценную воду.

Спешу назад, стараюсь быть осторожным, чтобы не расплескать. Прикрываю ковш  ладошкой. Но это мало помогает, и кажется мне, что  жизнь Василька выплёскивается на дорогу. «Поправится Василёк, должен поправиться! Эта водица от любой хвори помогает. Только быстрее надо, быстрее…»
Cолнцу всё же удалось выбраться из облаков, осветив мир. Ветра по-прежнему нет. Природа тихая и спокойная, и нет ей до нас никакого дела.

Мчусь назад тем же путём. Мимо тех же баб. Они молчат – догадались, что «живую воду»  несу.

Вот я и у дома. Стучусь. Мать выскакивает из избы, хватает ковш, отпихивает меня, захлопывает дверь.

Я бесцельно брожу по двору. Слышу: соседские мальчишки затевают игру в салочки. Какие же они всё-таки глупые…


Жалобно скрипнула дверь. Мать в чёрном платке.
- Умер Василёк…
Я не верю – хочу его увидеть. Мать не пускает:«Нельзя! Заразишься!»
Я кричу на неё, требую пустить к брату. Она вздыхает: «Ступай к окну».
Уходит в избу.
Спустя минуту занавески раздвигаются,  и через пыльное стекло вижу белый кроткий профиль брата, жёлтые волосики, узкие плечи, закрытые глаза.
Падаю с рыданиями на лавку…  Подходит мама, присаживается рядом, гладит меня по голове…
 
Похороны помню смутно. Закрытый гробик. Плач женщин. Мама не плакала, наверно больше не могла. А может оттого, что была уже больна.
Она умерла, не дожив до моего тринадцатилетия.
Вместе с ней ушло и моё детство…