Бежал Похмельный в ночь с субботы на воскресенье. В одиннадцатом часу вечера, когда камнерубы давно спали мертвым арестантским сном, он с бьющимся сердцем вышел из палатки, постоял какое-то время у входа и осторожно двинулся к карьеру. Там, в каменных отвалах, отыскал два припрятанных узелка - один с мелкими вялеными карасиками, другой с сухарями - и две бутылки с питьевой водой, потом надолго сел на холодный зернистый камень - будто бы еще раз крепко подумать над давно обдуманным.
На западе слабо дотлевала багряная полоса, возле нее розовело прозрачными краями пепельное облачко, а высоко над ним, в пустынном синеющем небе, как всегда перед новолунием, ярко полыхала вечерняя звезда. Он прислушался - лишь тонкий, болезненный вскрик чибиса донесся среди ночной тишины из далекой камышовой рощицы. Темно и тихо было и у карабасских бараков - и там рано уснули измотанные люди. Он набрал полную грудь воздуха, медленно выпрямился, на минуту замер и вдруг, шумно выдохнув, с силой шлепнув себя по коленям, вскочил, разом обрывая мучительное ожидание этого первого шага на свободу, доводившее его в последние дни до изнеможения, подхватил узелки и быстро зашагал на запад, в степь, на огнисто-розовый свет звезды, ставшей для него в эту ночь путеводной.
И тотчас освободило душу, мысли, все сразу разрешилось, стало понятным и легко объяснимым. Потускнели и казались далекими не только события последних месяцев - сегодняшний день вспоминался как давний. Вся эта лагерно-карабасская жизнь: несчетные люди, подводы, грохот кувалд, шум камнепада - со всей ее мукой тяжкой работы, голода, жестокосердных надзирающих, - вся она как-то смазалась в ощущениях и медленно поплыла в прошлое. Только мелькнуло сожаление: раньше надо было бежать. Чего ждал? Чепова жалел? А он его жалеет? После поездки обещал перевести в деревообделочные мастерские, да на том и замолк, а зек все камень бьет... Какую он вообще совершил непростительную глупость, позволив себя осудить, гноить в тюрьме, гонять по точкам, командовать и распоряжаться его жизнью каким-то тупым и злым негодяям!
С лагерем связывала лишь одна мысль - когда его начнут искать? Воображаемые подробности дальнейшего пути у него почему-то начинались с дороги от Басыря и дальше на север, по кокчетавским лесам вместе с Лесей. В мыслях он видел только этот путь. В том, что он дойдет до Гуляевки, а Байжанов даст коня, у него сомнений не возникало. Триста километров. Путь неблизкий в его состоянии, но он пройдет. Сухарей мало, придется экономить, с водой плохо, да ведь река Нура недалече... Он уходил с такой радостной решимостью, нетерпением, чувствовал в себе такие силы, что сдерживал себя, чтобы не побежать.
А искать непременно будут. Хватятся его завтра к середине дня, когда соберутся на обед. Подумают, что ушел к карабасским баракам - искать земляков среди новоприбывших невольников. Обеспокоятся, когда он не появится и к ужину: отдать бесплатно кому-то всю дневную пайку - непозволительная расточительность для зека. Когда гонец не найдет его и в Карабасе, станет окончательно ясно, что он ушел в побег. Встревоженный десятник побежит к комендантам. В понедельник утром донесут в управление и сразу же разошлют на поиски верховых с собаками на сворках.
Пойдут конные, охватывая огромными полукружьями степь в северном направлении: все беглецы, как правило, уходят на север, в сторону Омска, в Россию. И совершают одну и ту же ошибку. Через несколько суток их полуживыми приводят на арканах. Ловят по-разному. Одни нарываются на дозорные оперчекистские посты, коих в той стороне гуще всего рассыпано по степи. Других выслеживают овчарками верховые стрелки-охранники. Третьих за вознаграждение сдают местным властям жители сел и аулов, враждебно настроенные к беглецам, точнее - напуганные чекистскими карами. О рабочих лесхозов, кордонов, заимок, о железнодорожных бригадах и паровозниках и говорить не стоит - сами ловят, как только заметят, без всякой лагерной подачки. Понять их можно: беглецы раскалываются на допросах в том, кто их видел, оказывал им помощь, и тогда хорошо если только погонят с хлебно-денежной работы, а то могут притянуть к суду за недоносительство и способствование побегу, - известны такие случаи.
Он сделает по-другому. Пару ночей будет идти на запад, в безлюдные, пустые места, куда еще никто не отважился бежать. Верховые в поисках будут уходить все дальше на север, а он тем временем - на запад. Потом и он повернет на север, к дороге, по которой ходил злополучным извозом. Потеряет время, зато наверняка выиграет в надежности побега. В последний раз с веселой ненавистью обернулся к тому, что так долго угнетало его, с чем он сейчас рвал всякую связь, - все то же ночное безмолвие, слабо желтеет оконце караулки среди бараков, черневших длинными валунами, чуть виднеется в угасающем свете приземистый горб каменоломни... "Ну, теперь ищи, псюрня конвойная!" - стискивал зубы беглец, чутко прислушиваясь и зорко вглядываясь в густую лиловую темень.
Места простирались ровные, легко шагалось ему в свежести ночного воздуха по сухой твердой земле. Совсем погасло на западе и обильно вызвездило по черному бархату небосвода. Лучистым огнем горела крупная вечерняя звезда, на глазах опускавшаяся все ниже к горизонту. Давно наступила полночь, но удивляло, как светло было вокруг, как далеко ему было видно. Он издали различал темные шары перекати-поля, видел посеребренные звездным светом ажурные верхушки кустарничка, тусклые разливы шершавой полыни, вороненый блеск ковыльных полей. Оказалось, что степь не так уж безмолвна ночью, она не спит, живет вдалеке от людей своей напряженной жизнью, полна таинственными, странными звуками. В однообразно-ноющем комарином звоне порой слышался в сухотравье писк и быстрый шорох мелких полевых зверушек, то и дело срывались из-под ноги мыши-полевки, хомячки; смутно-белыми, высоко скачущими комками безбоязненно перебегали ему путь тушканчики. Иногда ночные жуки с лёта больно ударяли в лицо, грудь. С тихим надоедливым треском вились вокруг головы слюдяные стрекозы, неслышно, но цепко садились, хватались за одежду мохнатые мотыльки, бабочки, невесомо проплывали какие-то светящиеся мухи, светлячки... Видел даже редкие пролеты птиц по двум широко разлившимся дымчато-светлым ручьям Козацкого Шляха - до этого ни разу не видел. И не душным, приторно-пряным, банным духом распаленных полдневным жаром растений дышала в этот час степь - в ночной прохладе знакомый запах знакомых трав слышался благороднее, изысканно-тоньше. По запахам он угадывал, на какие места выходит, - то ли впереди непременно встретит камышовое болотце, то ли окажется на полынной равнинке либо вскоре пойдет цветочным лугом; тянется ли неподалеку солончаковая голизна, или идти ему обширным суходолом, в котором ноги опутывают полегшие травы. Он шел смело, опасаясь лишь ненароком наступить на змею, у которых наступил разгар ночной охоты. Заветная звезда горела уже так низко и ярко, что ее косматый огонь можно было принять за мирный пастушечий костерок на далеком кургане.
Дальше побег откладывать было нельзя. Все больше ужесточался режим. Увеличивалось число стрелков-охранников. Во всех лаготделениях и на крупных точках появились розыскные собаки - сторожевые овчарки. Лагерь оснащали радиосвязью, по которой штаб лагеря мог мгновенно связаться, дать сообщение в любое лаготделение, и наоборот. А главное - пересыхала последняя вода в степных озерцах и с каждым днем таяли силы на тяжкой работе. Как жаль, думалось ему сейчас, уверенному в успехе дела, что нельзя идти и днем: увидит кто, донесет, а зная сторону, куда он уходит, его без особого труда отыщут верховые с собаками. Первую пару суток надо быть предельно осторожным, чтобы не напороться в темноте на точку, не спутать ее с брошенным казахским стойбищем, где можно отлежаться в тени жарким днем, набрать воды, если есть колодец или родничок. Наверняка устроят засаду в Гуляевке, возьмут под наблюдение щучинский вокзал. Хорошо бы встретить попутный кочевой аул. С казахами ему проще. Расскажет о себе, об извозе, назовет знакомые казахские аулы, фамилии приятелей-казахов. Поймут его простые люди: кто-кто, а кочевники хлебанули горя от коллективизации, и что стоит им взять его с собой, накормить и в случае опасности укрыть в арбе среди кошм и обручей разобранной юрты...
Перед рассветом еще ярче разгорелись звезды. Они как бы отделились от плоской черноты небосвода, зависли в его необъятном пространстве, за каждой звездой открылось немыслимое расстояние, невообразимая глубина... К утру у него подламывались ноги. Однако он не терял бодрого духа, в котором шел всю ночь. Стало совсем светло, когда он набрел на сухой буерак. Идти дальше было небезопасно. Он надергал охапку караганника, сел и дрожащими руками развязал узелок. Экономя крохотный запасец, съел один обкусанный сухарь, запил двумя глотками воды и, довольный своей выдержкой, свернул первую с момента побега самокрутку.
По самой скромной прикидке, за ночь он прошел километров двадцать. Немного. Для начала можно было отмахать побольше. Вышел поздно. Сегодня двинется раньше. Он представил, какая поднимется тревога, когда убедятся в его побеге, - злость и обиду бригадиров, злобное возбуждение охранников, горечь разочарования в нем как в порядочном человеке комендантов, нехороший интерес к случившемуся зеков-напарников. Непорядочный человек, подвел подлец... Он усмехнулся, завязывая узелок.
С юга по извилистому дну буерака потянуло утренним ветром. Глубокая синева медленно менялась на бирюзовую, с каждой минутой светлели горизонты. Всходившее за спиной солнце розовым золотом озарило сухую траву на противоположном краю овражка, вокруг вовсю звенели птицы... Он и не заметил, как уснул. А очнулся часа через три от жары и жажды, весь потный, с опухшим лицом. Солнце немилосердно нажгло, намучило его, убойно спящего. Частые удары сердца отдавались в висках тупой болью, ныли ноги, и все тело было словно чужое. Плохо соображая, что сейчас надо делать, он выполз наверх, повел очумелыми глазами: под серо-голубым, пустым небом в горячем, неподвижном воздухе - пустота сары-аркинской степи, кипящие в полдневном мареве лиловые сопки, курганы, - и он тяжело рухнул вниз. Из носу вдруг хлынула кровь, он опустил голову; глядя на частые багровые капельки, невесело хмыкнул: ишь, течет, еще осталась в жилах, не всю выпили... Кровь унялась, сразу стало легче. Он сгреб, взлохматил комом перемятый караганник, сунулся под него головой, закрыл глаза. "Ничего, мы потерпим, - отдувался он, окончательно приходя в себя, - мы люди не гордые: что придется - поедим, где присядем - переспим..."
Но вновь уснуть уже не смог. Развязал узелок, съел один сухарь, другой, третий... Торопливо грыз их, обдирая до крови десны, не мог остановиться и, оправдывая неразумную жадность, стал убеждать себя, насколько важно ему именно сейчас поддержать силы, чтобы в первые сутки уйти как можно дальше. Рыбу есть побоялся - и без нее горело, жгло во рту и горле. Запил водой, докурил "круточку" и совсем успокоился. А успокоясь и трезво подумав над тем, что его еще может ждать впереди, взбодрился злостью на самого себя: наелся? Чуть не все сожрал, не подавился! Что завтра грызть будешь? Ноги болят, тело непослушно? Так возвращайся камень бить. Нет? Ну, тогда поднимайся, голубь. Довольно валяться, отрабатывай, ноги, хлебушко! Время дорого, а степь безлюдна. Он поднялся наверх, еще раз огляделся, определяясь в направлении, и смело пошел в степь, незаметно для себя все больше забирая на север.