Овражек и лесок он проскочил с лета. Можно сказать, пролетел. Тропинка вела его теперь полем. То состояние, в каком он сейчас существовал, никак не располагало к любованию красотами. Он и не любовался. Просто краем глаза машинально замечал, что вид вокруг дивный, что погода прелесть, что полевые цветы красивы необычайно. Небо чуть сгустилось в преддверии наступающего вечера, но еще высоко и светло. Вот и птица в траве порхает, что-то напевая себе в клюв. Про воздух и речи нет - воздух чист, свеж и наполнен запахами и ароматами цветов и трав. Еще один неглубокий овражек, покрытый молодым орешником, потом приличный крюк вокруг кладбища, и он будет на месте. Надо успеть до сумерек добраться.
На дне овражка журчал ручеек. Пришлось побегать в поисках места поуже, чтобы перепрыгнуть посуху. Когда наконец поднялся наверх, оставив позади и овражек и орешник, то признаки надвигающегося вечера были уже явно налицо. Да, не хотелось бы идти одному по бездорожью в темноте. И идти то уже недалече, это если напрямик, а если вкругаля, то вполне прилично получается, километра три как минимум. Блин. С детства боялся двух вещей, одно из них – темнота. Детский страх остался в нем. Дома в привычной обстановке, конечно, не страшно. Да что там, дома можно свет включить во всех комнатах, опять-таки телевизор все время что-то бормочет, Томка шастает. Дома все привычно и знакомо, даже в темноте. Здесь же другое дело, здесь лучше скорее добежать до места.
Взгляд уперся в высоченные березы, что толпятся за деревянной оградой. Кладбище. Его второй детский страх. Вернее, первый. И далеко уже не детский. Умом понимает, что глупо бояться покойников. Чего их бояться? Жил человек и умер. И все умрут, каждый в свою очередь. Придет когда-нибудь и его смертный час. Что делать? Как говорится, все там будем. Глупо бояться покойников. Живые намного страшнее. Живые могут натворить дел, а покойники уже упокоились навсегда. И все же тот животный страх перед умершими неистребим в нем, он не поддается никаким уговорам и доводам разума. Стоит хотя бы вспомнить летающую в гробу паночку в «Вие» в исполнении красавицы Варлей, и ледяной ужас окатывает его с головой, шевеля волосы на макушке и пупыря кожу. Бр-р-р… Нет уж, лучше лишних три километра бежать кругом, чем пару сотен метров таких жутких ощущений. Тем более, ночь на носу.
За кладбищенской изгородью рядом с входной калиткой стоит мужик в черных брюках и клетчатой рубашке. Курит. Нашел место для курения. Смельчак, однако. Увидел его, кивнул в приветствии. Нет, не знакомый, просто так принято у деревенских: всех приветствовать. Он кивнул в ответ, притормозил.
- Эй, мужик. Ты местный?
- Ну да.
Он подошел ближе.
- Слушай. Мне в деревню надо, в Топольки. Вкруговую далеко, темнеет, да и тороплюсь я, опаздываю. Ты… ты не мог бы со мною пройтись через кладбище, а? Вижу, что не торопишься. А то мне как-то не по себе одному через кладбище идти.
- Можно. Чего не пройтись? – голос приятный, взгляд приветливый, - Все одно делать нечего. – Он кидает окурок в траву за забор, - Пошли.
Идут. Дорожка довольно просторная, идут рядышком.
- А чего же на ночь глядя идешь? – интересуется провожатый.
- После работы. Начальник, собака, не отпустил раньше. А не идти нельзя – у мужа сестры Ивана Серегина юбилей. Нет, надо было им непременно в пятницу народ собирать. Нет, чтобы завтра, в субботу, по-человечески. Время сенокоса, некогда им, понимаешь ли.
- Понимаю. Сенокос – дело такое. Тем более, погода пока стоит.
- Да я тоже понимаю. Но все же… А не идти на юбилей тоже никак нельзя. Мы с сеструхой три года не общались. Наследство, понимаешь, делили бурно. А наследство то – старый домишко, что после родителей остался. Если честно, тот дом мне был по барабану. Это моя супружница уперлась, Тамарка. «Дело принципа!» Да какой там принцип! Сам потом был не рад, но процесс уже пошел, не остановишь. Сестра Верка - молодец, первая шаг к примирению сделала, вот на юбилей супруга пригласила. Томка не захотела, а мне никак нельзя не идти. Надо ответный шаг делать. Все же по крови роднее теперь нет никого.
- Да, - соглашается провожатый, - Люди все же странный народ. Все чего-то делят, все спорят, доказывают друг другу, глотки рвут, нервы мотают, а то и до мордобоя доходит. Бывает, что и жизни лишают друг друга. И из-за чего? Из-за стопки денег, из-за кучи досок (это я про дом или мебель) или из-за груды железа – машины или техники, а то из-за дурацких принципов. Глупость несусветная. Потом все это понимаешь, но поздно уже, поздно. Уже не поправишь. Меня Серегой зовут.
- Валерий, - они, не останавливаясь, на ходу жмут друг другу ладони.
- Видал, Валера, сколько могил вокруг. За каждым крестом и памятником чья-то в прошлом жизнь. Тоже кипели страсти-мордасти. Спорили, судились, толкались локтями, подсиживали, наушничали, совершали подлости и подвиги. А смерть всех уровняла. Сейчас спросить бы любого из них: хочешь исправить то, чего наворотил при жизни? Уверен, каждый бы ответил: хочу.
- Нет, лучше не спрашивать, не тревожить на свою голову, - невесело шутит Валерий.
- Знаешь, я бы каждую жизнь начинал со смерти.
- Как это?
- Вот родился человек, вошел в разум и пусть бы сразу умер. Умер, чтобы узнать, что и как будет с ним после смерти. А потом, как узнает, пусть бы жил дальше. Уверен, после смерти люди бы на многое смотрели совсем иначе. Не зря все, кто пережил клиническую смерть, после этого живут по-другому, и смотрят на все вещи другими глазами. Меньше суетятся, меньше мелочатся, умеют определить что важно, а что фигня, не стоящая внимания. Чище живут, выше, светлее. Потому как поняли цену жизни.
- Ты, Серега, философ, я смотрю. Случайно, не случилось ли с тобою тоже такой клинической смерти, после которой стал так думать?
Сергей вздыхает. Он ничего не отвечает. Валерий тоже молчит. Он старается не смотреть по сторонам, но боковым взглядом все же замечает и почерневшие деревянные кресты в изголовье холмов и памятники с наклеенными овальными фотографиями. Жутковато, но присутствие Сергея его ободряет. А тому, кажется, все по барабану. Скорее бы закончилось это кладбище. Кладбище. Слово какое... Как-то не задумывался раньше. Место, где складывают людей, кладут их в землю. Бр-р… Жуть. И сумерки все больше надвигаются.
- И чего дарить будешь? – выводит его из задумчивости Серегин вопрос.
- А? Чего?
- С каким подарком идешь на юбилей?
- А… Деньгами дам. Пусть сами чего надо купят.
- Деньги – это хорошо. А подарок лучше. Память.
- Сейчас редко дарят подарки, все больше деньгами. Удобно.
- Понятно, удобно. Но подарок все же душевнее. Вот и дошли. А ты боялся. Вон и крыши Топольков уже видны. Ну, будь здоров, Валера. Дальше один иди, - они жмут друг другу руки, - Живи долго, по совести, чтобы потом не пришлось маяться душою. С родными дружи. Да, юбиляру передай привет. Мы с ним в школе учились вместе, в соседних Полянках. Так и скажи: привет от Сереги Филаретова, что две недели назад утонул в пруду.