Помнишь ли ты берег ручья за старым мостом? Там сыро, но тепло; растут лютики, тимофеевка, бабочки садятся на руку, терпкий вкус сочных стеблей дягиля обжигает рот. Мы там играли в детстве: мы знали, что там нам никто не сможет помешать.
Помнишь, как у нас пропала одна овца? Ее недосчитались в стаде под вечер, и тетка Анна не велела мне возвращаться домой, пока я не отыщу ее. А ты сказал: "Ну, если тебя не пускают домой, то живи у нас. У меня мама добрая, она разрешит". Я смущенно засмеялась, но ничего не ответила. А потом овца отыскалась на соседском огороде.
Помнишь, как во время сенокоса ты сам вызвался косить за меня самый трудный участок, с кочками и засохшими стеблями борщевиков, - хотя тебя никто об этом не просил? Ты должен был быть в другом месте: помогать своей родне сгребать сено, - но ты остался с нами…
А помнишь, как мы отправились в город и решили пригласить друг друга в ресторан? У меня денег было всего на чашку кофе, а у тебя - на целый обед из трех блюд, - так что в конечном итоге нам пришлось платить каждому за себя… Мы потом долго смеялись вместе над этим случаем.
А свадьбу нашу помнишь? Дядя Эйнар напился пьяным и решил пошутить. Надел на голову свою старую фуражку, которая много лет висела на гвозде в конюшне, постучался в дверь и сказал, что он из полиции и что ему велено арестовать тебя по подозрению в похищении девушки. А потом он потерял равновесие и упал с высокого крыльца. Все гости забегали вокруг него с мокрыми полотенцами, кто-то принес йод. А дядя Эйнар вовсе не ушибся, он только испачкал свой парадный костюм в грязи… На свадьбу нам подарили очень много денег, их хватило на постройку небольшого уютного дома …
Помнишь зиму? Помнишь вкус овечьих голов, которые у нас всегда варили по воскресеньям?
Помнишь, как наши деревенские пригласили тебя прокатиться с ними в соседнюю долину, где по слухам был очень дешевый спирт? Ты отказывался, тебе хотелось побыть со мной, а не ехать по расползающимся камням горной дороги, да еще в такую погоду… А они срамили тебя: "Стефан! Ну ты мужик, в самом деле, или нет?!" В конце концов, ты, скрепя сердце, согласился, только чтобы они потом не дразнили тебя трусом… У меня душа была не на месте, я чуть не плакала, отпуская тебя…
Помнишь, как ты вернулся на следующий вечер? Было уже за полночь; все в деревне легли спать. Твоя одежда была изорвана и перемазана в глине, руки и лицо в шрамах, с волос струилась грязная водица. Особенно страшно было смотреть на то место, где прежде сиял левый глаз: теперь там была мешанина крови, кожи и грязи. Ты молчал. Мне было жутко, - но я всё равно была рада, что ты пришел…
Помнишь, как мужики поехали на следующий день в горы? Потом они рассказывали, что река и талые воды подмыли дорогу, идущую по краю ущелья. В одном месте колея оказалась испорчена настолько, что некуда было поставить второе колесо. Повозку, принадлежавшую нашим деревенским, нашли под обрывом в реке, колесами вверх, а ниже по течению, там, где река делает поворот, - четыре тела. В тот вечер над деревней висело гнетущее молчание…
Помнишь, как ты пришел ко мне на следующий вечер? А потом на другой и на третий? Я нарочно не раздевалась и не ложилась спать, поджидая тебя. Твой вид не стал краше, но он уже не пугал меня, я привыкла… Я ставила для тебя на стол еду и вино, ты в молчании выпивал рюмку, но не притрагивался к мясу… Под утро ты уходил, а со мной не прощался…
Помнишь, как однажды тебя заметил Ивар? Он вышел ночью во двор и столкнулся лицом к лицу с тобой, когда ты собирался подняться ко мне на крыльцо. Он перетрухнул и стрелой помчался к себе домой. Наутро он только и говорил, что о твоем ночном визите. Но никто ему не верил, ведь у нас все знают, что у Ивара в голове не всё в порядке и ему часто мерещится бог знает что. Над ним посмеялись, но никто не придал его словам особого значения…
Помнишь, как тебя увидели во второй раз? На этот раз это был старый Рейнир. К счастью, тогда он, по обыкновению, был пьян и на следующее утро уже ничего не помнил, хотя ты честно ответил на его вопрос, кто ты такой и что делаешь на улице в такой поздний час. Тогда я попросила тебя быть поосторожнее и стараться не попадаться людям на глаза…
А помнишь, как у тебя кончился табак? Была пасхальная неделя, и ни одна лавка не была открыта: ни у нас, ни в соседнем селе, ни в городе. Я пошла к тетке Анне и сказала: "Добрый вечер; не найдется ли у вас хотя бы кулёк табака?" Тетка Анна строго посмотрела на меня и осведомилась, не начала ли я курить, ведь это никак не пристало такой молодой женщине. "Это не для меня, это для моего Стефана", - смущенно объяснила я. Тетка Анна аккуратно положила свою жесткую ладонь мне на лоб и озабоченно произнесла: "Ты, наверно, бредишь, деточка. Стефан же умер, ты же сама помнишь: в феврале похороны были". В тот раз табака мне так и не дали; но после этого Аннин Торбен стал пробегать мимо моих окон гораздо чаще, чем раньше, и как бы невзначай останавливаться у дома. Сама Анна несколько раз приходила ко мне занять еды или соли, причем в такое время, когда человеку и не придет в голову обедать или ужинать. Пока я пересыпала соль, она под различными предлогами заглядывала ко мне в спальню и в кладовую.
А священника помнишь? В нем, наверно, было не меньше 90 кг живого веса, и половина из них - сало. Аннина родня привезла его откуда-то из-за озера, а нашего деревенского отца Элиаса почему-то не стала посвящать в свои планы. Толстый священник ходил по комнатам и по двору и всё читал молитвы монотонным голосом. Весь пол в доме забрызгали водой из кропильницы. Анна насплетничала священнику, что за последние полгода я ни разу не была в церкви даже на большие праздники, а он, всё тем же монотонным голосом, допытывался, почему я не отрекусь от дьявола. Ночевать они все остались в моем доме. С тех пор ты больше не приходил…
А помнишь, как через год к нам приехали студенты из столицы? Два опрятно одетых юноши и девушка с короткой стрижкой ходили из дома в дом и расспрашивали у их обитателей, где они родились и сколько им лет. Они всё время писали в своих тетрадках с такой быстротой, что в воздухе стол непрерывный шорох переворачиваемых страниц. Многие думали, что правительство затеяло очередную перепись населения, некоторые торопились пожаловаться столичным гостям на свое житьё. Но оказалось, что студентов больше всего интересуют старинные песни и легенды, о них-то они и расспрашивали наших стариков. Как-то один из юношей задал вопрос, не доводилось ли кому-нибудь из наших деревенских слышать истории о живых мертвецах и привидениях. Тогда в толпе как раз оказался Аннин муж. Он был очень рад, что ему наконец-то представилась возможность рассказать о твоих ночных визитах и о том, как они всей семьей выгоняли тебя из моего дома с помощью священника. Боже мой, ну и врал же он! Послушать его, так у тебя были клыки длиной с кнутовище, с зубов стекала человечья кровь, и ты угрожал навлечь на нас проклятье и утащить в ад. По толпе пробежал ропот. Анна толкала мужа в бок и громко шептала: "Эсбен! Ну ради Христа, не позорь ты нас!" А студенты записывали… Потом они поблагодарили Эсбена, сказали, что он "дал им очень ценный материал". Я так и не поняла, какая такая ценность была в его безбожном вранье… А мне потом всю зиму не давали проходу. Куда бы я ни пошла - всюду меня сопровождало шушуканье и насмешливые взгляды. Молодые парни презрительно смеялись мне в лицо, кумушки в лавке бросали обидные словечки вслед. Любая моя мысль о тебе была под запретом, - а о встрече я не смела и мечтать…
Помнишь, как я стояла у обрыва в тот вечер? Река внизу свирепо ворчала, скаля камни и щетиня белую шерсть коротких волн, - но я была спокойна. Тому, кто принял окончательное бесповоротное решение, нет дела до того, что другие считают страшным.
А похороны помнишь? Честно признаться, тогда я впервые оценила тетку Анну с лучшей стороны. Она поскандалила с отцом Элиасом, тупо бормотавшим, что, мол, самоубийц не положено хоронить в освященной земле; Анна наседала на него и кричала: "Она же мне не кто-нибудь, а родная племянница! Что же ей после этого - лежать за кладбищенской оградой, как побродяге какой без роду - без племени?!" Она взяла верх, - еще бы не взяла, ведь она такая настойчивая! - а отцу Элиасу пришлось признать, что в тех местах кто угодно мог оступиться и упасть с обрыва в ущелье: ведь дорога там очень опасная, да еще в такую погоду…
Теперь мы свободны. Для нас нет границ, нет законов, нет людского суда. Мы не привязаны к родным местам, можем бродить по свету всю ночь напролет. За это короткое время я побывала в стольких местах, скольких не видела за все годы, прожитые в родной деревне… Только жаль, что я никогда не узнаю, как эти города и сёла выглядят при дневном свете. Но блеск твоего единственного глаза вполне заменяет мне лучи солнца.
Мы с тобой наконец побывали в столице. Я в первый раз воочию увидела большую гавань, собор, ландстинг, университет… В университете так много комнат с длинными столами из темного дерева, так много коридоров! По ним весело бегать или бродить в обнимку, в них удобно играть в прятки. Мы одни, никто нас не выгонит… В одну из ночей мы набрели на большую библиотеку. Там у окна я увидела стол, заваленный исписанными тетрадями. Я сунула нос в одну из них (ты же знаешь, как я любопытна!) и, - о, боже! - первое, на что я наткнулась, был рассказ Анниного мужа о том, как ты ходил ко мне по ночам. Вся эта наглая ложь, от слова до слова! Там и имя было подписано: "Эсбен Торбенсон, 50 лет", - и название нашей деревни в следующей строчке! Моим первым побуждением было вырвать лист с этой гнусной клеветой вон из тетрадки и изорвать его в клочки, - чтобы и следа не осталось от рассказа, который навек очернил тебя и погубил меня! Но ты остановил меня и предложил поступить иначе. В одну из ночей мы просто явимся с этой тетрадкой в спальню Анны и Эсбена и скажем… Что же ты мне предложил сказать? Я плохо запомнила… Во всяком случае, там были слова "взять на душу смертный грех лжи" и "каждое ваше слово записано у Господа". Зд;рово придумано! Немного ночей им осталось спать спокойно, мы скоро встретимся!
А пока мне надо как следует выучить то, что мы будем говорить…
26 июля 2006, Рейкьявик