Ожидания могут свести с ума. Ожидания пустые, без предчувствий. О, эти предчувствия имеют какую-то власть над ожиданиями! Они, из простых вещей, звуков и запахов, из всякой всячины, что оказывается в этом месте и в этот час под рукой, из колотящегося сердца, из воздушных масс, носящихся по квартире, охваченной в предчувствии суетой, могут вылиться в неудержимый вальс - импульс, в знак - что и заставляет ожидание сбыться, целиком и даже больше. Это о хороших предчувствиях. Бывает, правда, что… Но, не будем о грустном. Не до него.
Ваня, ждал ее. Уже знакомого нам чертенка по имени Машенька (автор вынужден употреблять теперь этот вариант ее имени, так как именно его употреблял наш герой во всех своих письмах к ней, а, стало быть, и в мыслях. Так не будем ему противоречить). Ждал у себя дома (в той самой квартире, где разыгрывались описанные выше события), как было условленно, в пять часов вечера. Надо отметить, что Машеньку, на импровизированном столе из коробки из-под монитора в комнате ждал ужин – салат из помидоров, заправленный свежей сметаной, что бывало не часто (чаще использовался майонез), подноса с фруктами, бутылки шампанского, двух пирожных и розы, придающей комнате неповторимый оттенок романтичности, близости к чему-то хрупкому и, поэтому, обычно не долговечному. Было тепло - начало бабьего лета. Из-за раскрытого настежь балкона, с улицы, доносилась обычная летняя неразбериха из детских голосов, впустую сработавшей сигнализации на чьей-то машине, пения птиц и хлопающей двери подъезда. В ожидании, Ваня поминутно выглядывал с балкона на тротуар и после нескольких проведенных там секунд возвращался к сервировке стола. Он пытался понять свое предчувствие. Предчувствие было хорошим. И он не ошибся – вскоре появилась Машенька.
Она была в летнем платье и в сандалиях на босу ногу. Ее фигурку и походку нельзя было спутать ни с чьими другими. Маленькие стройные ножки проделывали на тротуаре что-то мальчишеское и одновременно по-женски нежное и гармоничное. Она улыбнулась, увидев его на балконе и, через несколько секунд скрылась в подъезде. От этой улыбки, веселой, искренней и манящей, от этой черной челки, иногда непослушно скрывающей светящиеся коричневые глаза, всегда веяло каким-то светлым юношеским авантюризмом, подкупающей непосредственностью, озорством, переплетающимся с умением просто, ненадуманно и как-то бережно говорить с людьми и животными, выражать свои эмоции и откликаться на эмоции других. Она проникала в окружающих ее людей, совсем не задумываясь над этим и, иногда, поражалась, за что ее так любят, в то время как она, как она была уверена, совсем не умеет любить.
Раздался звонок в дверь, и он впустил ее. С ними всегда что-то случалось там, за дверями его квартиры. Может быть, время там текло как-то не так, или, вдруг, там, в эти минуты что-то рождалось, а может быть схлапывалось, как знать? Так или иначе - это был их мир.
Как только она вошла, он попытался обнять и поцеловать ее, но почувствовал, как два кулачка уперлись ему в грудь, а вместо губ был подставлен затылок.
- Сегодня я не буду заниматься любовью. – В ее голосе звучала непреклонность, но, как-то уж слишком весело. – Правда. – последовало дальше, видимо в ответ на его озадаченный вид.
- Хорошо.
- Правда, – еще раз повторила она, отправив взмахом ноги предложенные ей тапки в угол прихожей, и тут увидела готовый стол с ужином посреди комнаты. – У-ум. Этот термин, произносимый специальным, придуманным ей тоном, давно уже перебрался и в его лексикон.
- Проходи, я сделал небольшой ужин. Ты ведь хочешь поесть?
- Ум…, да. – После небольшого раздумья, уверенным голосом прозвучал ответ.
Открылась бутылка шампанского, разложился салат и включился телевизор. Они сидели в обнимку на диване, она что-то рассказывала, а он – слушал.
Он готов был слушать этот голос, эту ее веселую болтовню часами. Слушать и - гладить ее по щеке, по волосам, по ладошкам. Она иногда останавливалась, отстранялась и засовывала ему в рот кусочек какого-нибудь фрукта, затем вновь восстанавливалась прежняя поза, и каждый возвращался к своим занятиям.
После ужина она забралась с ногами на диван, свернулась клубком у него на груди и принялась переключать каналы. Каждый раз, когда она приходила, ей нужно было заново объяснять, как это делается. Постепенно ее голос умолк, она несколько раз загадочно взглянула на него, и переключение каналов прекратилось.
- Я хочу тебя поцеловать. Можно? – как-то совсем тихо спросил он.
- Об этом не спрашивают, – она развернулась, ее голова поднялась, легла ему на руку, и он снова увидел эти блестящие коричневые глаза. Теперь уже в них не было заранее заготовленного злодейства, задуманной шалости, а была лишь какая-то детская очарованность происходящим, свет и брежжущее начало вновь зарождающейся сказки… - Я же не хотела заниматься любовью, - тихо сказала она. И потом добавила через минуту, - Давай… расправим диван?
В этой квартире сумасбродство и нежность поселились давно. В ней есть много вещей, об истинном смысле которых простой смертный вряд ли сможет составить верное мнение. Например, веревка, многочисленными петлями спускающаяся с люстры, служит… как вам сказать, вовсе не для загадочных нужд, а для подвешивания на ней роз вниз головой, пока они еще не успели завянуть. Они там сушатся, а после помещаются в вазу, роль которой выполняет давно распитая литровая бутылка шабли, и там начинают свою новую жизнь. Есть в этой комнате и розовая простыня, которая служит вовсе не для того, чтобы на ней спали…
Какими близкими кажутся расстояния, если оценивать их ни шагами, ни остановками, ни кварталами и даже ни количеством сжигаемого топлива, а так, на глазок, мысленно, чувством. Мысль и чувства – это, наверное, что-то от Богов, люди с таким трудом об этом догадываются, но едва ли понимают. Ведь догадаться – это еще пол-дела, это надо прожить и пережить, смешать мысли и расстояния в один клубок, а потом, через некоторое время, распутать и посмотреть, что из этого получится.
Ему, после тридцати семи лет, проведенных среди людей и повседневных дел, было трудно привыкнуть к новым ощущениям, когда движешься в странном сплетении из непостижимых мысленных пространств, реальных тел и расстояний от Земли в космос и обратно. Скользить над планетой, падать и взлетать, как на американских горках, только здесь тебя не сковывает ничего – ни рельсы, ни время, ни воображение. А ей - тем более было не по себе. Она буквально слилась с ним всем своим телом от страха и восторга.
Нечто, которое Ваня наспех придумал и соорудил для них сегодня в качестве транспортного средства, было совсем невидимым, прозрачным. Очертания угадывались лишь на ощупь, когда проводишь рукой по округлым, кажущимся стеклянными мягким формам, или ставишь ногу вниз, в зияющую пустоту и вдруг, внезапно она упирается в неразличимый для глаза пол. Так вот, «оно» как-то совсем быстро подхватило их с дивана, завернутых в розовую простыню, подняло и понесло, отдаваясь восходящим потокам движения. Все было так неожиданно, что она вскрикнула, сначала от удивления, а потом, уже совсем пораженная тому, что их поднимает все выше и выше, ударила Ваню своим маленьким кулачком в грудь и в восторге произнесла: «Так это, правда, происходит с нами!?»
И он медленно и осторожно повел их невидимое «что-то» (мысленно ему как-то все же приходилось называть это транспортное средство) сначала по комнате, затем прямо через окно - на балкон. При этом она успела лишь зажмуриться и издать какой-то невнятный звук, похожий на «У-у-м», а по-настоящему испугалась уже только тогда, когда они отплывали от балкона на высоте пятнадцати метров над землей. Она забралась к нему на колени, и судорожно обвивая его шею руками и простыней, через плечо смотрела с неподдельным ужасом и каким-то детским озорством, на отдаляющееся, целое и даже не треснувшее, знакомое окно, и дальше вниз, на проплывающий тротуар, гараж, вереницу машин, деревья, людей, Землю. «Мне хорошо с тобой», - тихо прошептала она.