Как интересно порой складываются судьбы людей, предоставляя им место в жизни, не свойственное ни их натуре, ни воспитанию, ни образованию, ни предпочтениям… они как бы совершают большую ошибку ступая на ту или иную стезю, которая бумерангом пройдя по судьбам тех, с кем они так или иначе столкнулись в жизни, возвращаются к ним, принеся в этом полёте одним глубочайшее уважение и добрую память о них, бережно сохраняя её на долгие годы, а другим презрение и одно лишь желание вычеркнуть их из своей памяти навсегда, как страшный сон…
Мне было лет 15-16, когда я впервые оказалась в Ленинграде - культурной столице, и стояла посреди зала её «святая-святых» - картинной галереи. И переходя из зала в зал, я набрела на группу людей, сопровождаемую гидом-искусствоведом. И будучи девочкой из провинции, в которой «картинная галерея» состояла из нескольких работ местного художника, подошла поближе в надежде услышать нечто очень интересное об искусстве живописи. Но разочарованно обнаружила, что повествует она на немецком языке. В немецком я не была сильна, и потому, совершенно не слушая гида, стала, делая вид, что рассматриваю бесценные полотна, рассматривать исподтишка иностранцев. Вот удача, приеду домой, будет, о чём рассказать – ведь я видела живых иностранцев, радовалась я за себя, вполне естественными мыслями для советского человека из провинции того времени. Мои счастливые мысли прервались тем, что знакомо каждой женщине - я почувствовала, что на меня кто-то смотрит. И по одному лишь женщинам присущему наитию я безошибочно повернула голову в нужном направлении и встретилась с улыбающимся взглядом очень красивого мальчика примерно моего возраста, явно любующегося мною. Несказанно приятно смутившись, я отвела глаза. Но лишь на время. Так мы стояли с ним, под гидовское бу-бу-бу, то стыдливо пряча свой взгляд, то смотря друг на друга, не имея сил оторвать его. И в этот немой диалог ворвался её голос. Он оказался противным и злым, и неприлично громким для привыкшим к тишине залам галереи. «Отойди отсюда!»- строгим бесцеремонным тоном почти рявкнула она. Неожиданность услышать от музейного работника, от человека, несущего культуру в массы подобный тон и в подобной манере, меня так обескуражила, что я остолбенела, даже в самом страшном сне не предполагая, что за этим последует… приняв мой ступор за недопонимание, она решила пояснить мне очень важным тоном, явно гордясь, занятым ею местом под солнцем «особы, приближённой к императору»: ты что не видишь, я же с иностранцами! Её откровенное преклонение перед иностранцами ещё больше ввели меня в ступор – я кажется уже вообще ничего не соображала. В голове скакали беспорядочные мысли. То, убивая меня тем, что она опозорила меня перед людьми и перед тем мальчиком, в участливых глазах которых вполне читалась, что и без перевода ясно, что меня обижают. То, убивая меня тем, что она позорит себя предо мной, так подобострастно, оберегая, как ей показалось, нарушенный покой вверенной ей группы. Я стояла, как вкопанная, неотрывно смотря в несчастные глаза мальчика, который страдал за меня. И тогда, этот жандарм от культуры, не нашла ничего лучшего, чем вместо того, чтобы просто обойти меня в просторном пустом зале, как приложить свою вытянутую руку на уровне моей груди и медленно словно распахивая двери, но твёрдо отодвинуть меня в сторону, готовая в решимости переступить через меня, на случай, если я под натиском её руки, пятясь назад, споткнусь и упаду. И ничуть, не смущаясь своим поступком, пригласила вежливым, благоговейным тоном группу пройти в образовавшийся коридор. Та, в свою очередь, проходя мимо меня, что-то там, подбадривая меня, тихо гудела. А тётя подошла к совершенно растерянному мальчику и, взяв его ласково за плечо почти с материнской нежностью, легонько подтолкнула вперёд. Как замороженный он прошёл мимо меня, низко опустив голову, переживая невыносимый стыд, сам не понимая за что. А может быть, понимая… что страшно виноват передо мной, что родился иностранцем… что оказался в нашей стране именно в те годы, когда его, как иностранца почитали пуще отца родного…. что оказался в группе так мало уважающей себя карьеристки от культуры.
Гул, постепенно стихая, окончательно затих за дверью, ведущей в следующий зал. А я, так и осталась стоять одна в пустом зале, не замечая слез, которые наконец-то прорвались наружу и ручьём текли по щекам, скатываясь с них и капая на что-то очень красивое и нарядное, которое я так старательно выбирала, собираясь посетить храм культуры…
А несколько лет спустя, учась на строительном факультете, я отправилась, в компании себе подобных, постигать азы науки, так сказать изнутри - на стройку. Так называемая практика не ставила перед собой задачу научить молодое поколение разбираться в чертежах, или штукатурить стены, предоставляя возможность выполнить эту миссию самой жизни. Она имела одну лишь цель – пополнить бесплатной рабочей силой отряд неквалифицированных работников, дабы мы взяли на свои сильные и молодые плечи заботу о том, чтобы цемент, песок, вода и кирпич, бесперебойно попадали в руки более квалифицированных работников, вершащим свой благородный труд. И мы бегали по временным помостам со своими полными вёдрами и носилками, радуясь тому, что не сидим в аудитории и не пыхтим над контрольными работами. И попутно постигали правду жизни, о которой нам, то и дело, напоминали окрики наших командиров, явно не собиравшихся обременять свой лексикон странными и ненужными словами, коими пользуются обычно учителя, врачи и прочий несмышленый люд.
Работа кипела. Стройка росла, как на дрожжах. Менялись участки работы. Командиров мужчин заменяли командиры женщины - настала пора отделочных работ. Меня и двух девчонок с курса прикрепили к бригаде маляров. Мне досталась сорокалетняя женщина-командир, при взгляде на которую хотелось бежать подальше со стройки и из строительства в целом, в страхе, что в один прекрасный день кто-то так же испугается меня. Заляпанная всеми цветами радуги роба, натянутая на нечто бесформенное, обнаруживала под собой не один комплект тёплой одежды, дабы не дать замёрзнуть своей владелице, была заправлена в резиновые сапоги такой же милой расцветочки и дополнительно украшенной налипшей грязью с улицы.. И доводил до совершенства этот наряд, явно не от Кардена, немыслимого цвета платок, закрывающий практически всё лицо, надвинутый по самые брови. И я уже приготовилась услышать из недр этого пугала, скрипучим прокуренным и пропитым голосом приветствие, обильно снабжённое популярными в этой среде словами настолько густо, что нетренированному слуху трудно различить рады тебе или тебя ругают на чём свет стоит.
«Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» - сказал мягкий и одновременно весёлый голос, подтвердив свои мирные намерения улыбающимся добрым взглядом. Вот и помощница моя пришла - радостно добавила она, продолжая улыбаться и явно радуясь произведённым эффектом. Почувствовав себя так, словно вытянула счастливый билет, я расплылась в счастливой улыбке, даже не предполагая, насколько близка я была от истины. - Ну, давай знакомиться, тётя Тоня - добавила она, и быстро введя меня в курс дела и того, какой именно помощи она от меня ожидает, отвернулась к стене с намерением продолжить работу. Через часа полтора мы присели на какие-то ящики «перекурить» (то бишь отдышаться) перед новыми трудовыми свершениями. Стягивая с рук видавшие виды рабочие рукавицы и внимательно глядя на меня она сказала мне: как ты похожа на Наталью Гончарову. Перебрав быстренько в голове всех киноактрис и не найдя среди них Наталью с фамилией Гончарова, я стесняясь своего невежества, призналась, что не понимаю о ком идёт речь. В долю секунды интуитивно определив, что я не там ищу, тётя Тоня мягко улыбнулась и пояснила – я говорю о Наталье Гончаровой-Пушкиной.
Такого поворота событий я не ожидала вообще. Это пугало, пусть самое-самое и прекрасное и доброе из всех пугал, но всё-таки со стройки, и Наталья Гончарова как-то не укладывалось в сознании. И решив, что она достаточно предварила тему для разговора, она стала мне рассказывать, как сильно любит поэзию Пушкина, как много знает его стихотворений наизусть, как очарована Натальей Николаевной Гончаровой – несчастной заложницей своей неземной красоты. И всё говорила и говорила … а я смотрела на неё широко открытыми глазами, и жадно впитывая каждое её слово, удивлялась тому, как это пугало у меня на глазах превращалось в прекрасную женщину по мере того, как раскрывалась её прекрасная душа.
С этого момента практика моя обрела глубокий смысл. Я не могла уже дождаться наших «перекуров», чтобы послушать её удивительные рассказы о гениальном Пушкине, умной и нежной красавице жене и превратностях судьбы. Найдя во мне благодарного слушателя, она приносила с собой на работу какие-то книги с портретами, рисунками, личной перепиской, и листая её, вдохновенно комментировала. А я всё слушала и слушала её, искренне сожалея, что эта удивительная женщина не получила в своё время должного образования и вынуждена была рассказывать о том, что так волнует её сердце вот так на стройках, сидя на перевёрнутых вёдрах или старых ящиках, а не стоя с указкой у стендов в каком-нибудь музее имени Пушкина.
Ах, тётя Тоня, тётя Тоня! Сколько раз вспоминала я Вас с благодарностью в сердце своём. За то, что вы есть. За то, что так любите Пушкина и дорожите его наследием. За то, что с радостью делитесь с окружающими этой любовью. И главное за то, что не дали себя сломать той грубой действительности, в которой проходила ваша жизнь. И я благодарю Бога за то, что Он подарил мне встречу с вами в самом начале моего жизненного пути, как пример истинного человеческого достоинства, которое надо сохранить, во что бы-то ни стало.