Александр Пушкин и его друзья всегда мечтали о своем печатном органе, который мог бы бороться с ложными литературными взглядами и реакционной журналистикой Булгарина и ему подобных, и который мог бы воздействовать на широкий круг читателей.
Наконец, с начала 1830 года, в Петербурге, под редакцией барона Дельвига, появился такой орган – «Литературная газета» при деятельном участии Александра Пушкина.
Сотрудниками газеты также стали поэты П. А. Вяземский, Д. В. Давыдов, Е. А. Баратынский, Н. М. Языков, начинающие писатели Н. В. Гоголь и А. В. Кольцов, ссыльные декабристы А. И. Одоевский, А. А. Бестужев-Марлинский.
С первых номеров она стала выступать против «неистовой» поэтики крайних романтиков, увлеченных изображением всяких ужасов и тайн, и старались сблизить литературу с действительностью,
Именно для «Литературной газеты» Пушкиным написан ряд критических статей и заметок, о которых будет идти далее речь. Они проникнуты стремлением объединить вокруг газеты передовые силы русской литературы.
И так как с первого дня появления газеты возникли и нападки реакционной печати, Пушкин, отвечая на них, написал: «В одном из наших журналов дают заметить, что «Литературная газета» у нас не может существовать по весьма простой причине: у нас нет литературы. Если б это было справедливо, то мы не нуждались бы и в критике; однако ж, произведения нашей литературы, как ни редки, но являются, живут и умирают, не оцененные по достоинству.
Критика в наших журналах или ограничивается сухими библиографическими известиями, сатирическими замечаниями, более или менее остроумными, общими дружескими похвалами, или просто превращается в домашнюю переписку издателя с сотрудниками, с корректором и проч.». - И, размышляя над тем, какой должна быть критика, выдвинул требование философско-эстетического обоснования критических суждений. Самое главное, считал он, это идея сближения русской литературы с действительностью, с современностью. И с удовлетворением отмечал реалистические тенденции в русской беллетристике - в ранних произведениях Гоголя, в повестях Н. Ф. Павлова, называя их «очень замечательными».
Отсутствие критики в русской литературе его всегда волновали. Ещё в 1825 году он писал Александру Бестужеву: « Вот ты говоришь: «У нас есть критика, а нет литературы». - Где же ты это нашел? Именно критики у нас и недостает. Отселе репутация Ломоносова (уважаю в нем великого человека, но, конечно, не великого поэта. Он понял истинный источник русского языка и красоты оного: вот его главная услуга!) и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина – одна четверть - золотой, три четверти - свинцовый доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит наряду с «Вельможей», ода «Бог» с одой «На смерть Мещерского», ода к Зубову недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своею славою. Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов. Крылов, который столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж.-Б. Руссо!
Что же ты называешь критикою? «Вестник Европы» и «Благонамеренный»? Библиографические известия Греча и Булгарина? Свои статьи? Но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен. Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика? Нет, фразу твою скажем наоборот: литература кой-какая у нас есть, а критики нет. Впрочем, ты сам немного ниже с этим соглашаешься.
У одного только народа критика предшествовала литературе — у германцев. Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов, во-вторых, где же бывает много талантов?».
Потом еще раз, в 1830 году, вернулся к вопросу о критике вообще и критике как науки, где дал определение.
«Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы.
Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений.Не говорю о беспристрастии. Кто в критике руководствуется чем бы то ни было, кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски управляемую низкими, корыстными побуждениями.
Где нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите ли быть знатоком в художествах? — говорит Винкельман.— Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях.
И делает черновой набросок «РАЗГОВОРА О КРИТИКЕ».
- А.Читали вы в последнем № «Галатеи» критику NN?
- В.Нет, я не читаю русской критики.
- А.Напрасно. Ничто иное не даст вам лучшего понятия о состоянии нашей литературы.
- В.Как! Неужели вы полагаете, что журнальная критика есть окончательный суд произведениям нашей словесности?
- А. Нимало. Но она дает понятие об отношениях писателей между собою, о большей или меньшей их известности, наконец, о мнениях, господствующих в публике.
- В. Мне не нужно читать «Телеграф», чтобы знать, что поэмы Пушкина в моде и что романтической поэзии у нас никто не понимает. Что же касается до отношений г-на Раича и г. Полевого, г-на Каченовского и г. Булгарина — это для меня вовсе не любопытно...
- А. Однако же забавно.
- В. Вам нравятся кулачные бойцы.
- А. Почему же нет? Наши бояре ими тешились. Державин их также воспевал (В оде Державина «Фелица»* говорилось о кулачных боях - одописец имел в виду графа Орлова А.Г, любящего такие развлечения). Мне столь же нравится кн. Вяземский в схватке с каким-нибудь журнальным буяном, как и гр. Орлов в бою с ямщиком. Это черты народности.
- В. Вы упомянули о кн. Вяземском. Признайтесь, что из высшей литературы он один пускается в полемику.
- А. Тем хуже для литературы. Если бы все писатели, заслуживающие уважения и доверенность публики, взяли на себя труд управлять общим мнением, то вскоре критика сделалась бы не тем, чем она есть. Не любопытно ли было бы, например, читать мнение Гнедича или Крылова об нынешней элегической поэзии? Не приятно ли было бы видеть Пушкина, разбирающего трагедию Хомякова? (имеется в виду трагедия Хомякова «Ермак»). Эти господа в короткой связи между собою и, вероятно, друг другу передают взаимные замечания о новых произведениях. Зачем не сделать и нас участниками в их критических беседах?
- В.Публика довольно равнодушна к успехам словесности — истинная критика для нее не занимательна. Она изредка смотрит на драку двух журналистов, мимоходом слушает монолог раздраженного автора и пожимает плечами.
- А. Воля ваша, я останавливаюсь, смотрю и слушаю до конца и аплодирую тому, кто сбил своего противника. Если б я сам был автор, то почел бы за малодушие не отвечать на нападение — какого бы оно роду ни было. Что за аристократическая гордость позволять всякому уличному шалуну метать в тебя грязью! Посмотрите на английского лорда: он готов отвечать на учтивый вызов gentleman ( джентльмена) и стреляться на кухенрейтерских пистолетах или снять с себя фрак и боксовать на перекрестке с извозчиком. Это настоящая храбрость. Но мы и в литературе и в общественном быту слишком чопорны, слишком дамоподобны.
- В. Критика не имеет у нас никакой гласности, вероятно, и писатели высшего круга не читают русских журналов и не знают, хвалят ли их или бранят.
- А. Извините. Пушкин читает все №№ «Вестника Европы», где его ругают, что значит по его энергическому выражению — подслушивать у дверей, что говорят об нем в прихожей.
- В. Куда как любопытно!
- А. Любопытство, по крайней мере, очень понятное!
- В. Пушкин и отвечает эпиграммами, чего вам более.
- А. Но сатира не критика — эпиграмма не опровержение. Я хлопочу о пользе словесности, не только о своем удовольствии.
Здесь, как и все время, Пушкин считал, что критика должна стать наукой, основанной на изучении высоких образцов предыдущего опыта мировой литературы и объективном наблюдении за проявлениями современной жизни. « Она должна выделять как красоты, так и недостатки в произведениях».
В этой беседе ярко проходит мысль о том, что нельзя принимать субъективизм и мелочность в журнальной критике,он подчеркивает её низкий теоретический уровень и беспринципность, имея ввиду Булгарина и Греча – литературных противников. «Нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных!». - Это суждение он вынес из опыта мировой литературы и к этому хотел привести литературу отечественную.
Далее он делился опытом ОТРАЖЕНИЯ НЕКОТОРЫХ НЕЛИТЕРАТУРНЫХ ОБВИНЕНИЙ
«Сколь ни удален я моими привычками и правилами
от полемики всякого роду, еще не отрекся я совершенно от права самозащищения» . (Эпиграф взят из письма Роберта Соути к издателю газеты «Курьер»)
У одного из наших известных писателей спрашивали, зачем не возражал он никогда на критики. Критики не понимают меня, отвечал он, а я не понимаю моих критиков. Если будем судиться перед публикою, вероятно и она нас не поймет.
Это напоминает старинную эпиграмму:
Глухой глухого звал к суду судьи глухого,
Глухой кричал: моя им сведена корова.
Помилуй, возопил глухой тому в ответ,
Сей пустошью владел еще покойный дед.
Судья решил: Почто ж идти вам брат на брата:
Не тот и не другой, а девка виновата .
(Пушкиным были переделаны два последних стиха:
«Судья решил: терпеть нельзя разврата;
Жените молодца, хоть девка виновата».)
Можно не удостаивать ответом своих критиков (как аристократически говорит сам о себе издатель «Истории русского народа» (Николай Полевой), когда нападения суть чисто литературные и вредят разве одной продаже разбраненной книги.
Но из уважения к себе не должно по лености или добродушию оставлять без внимания оскорбительные личности и клеветы, ныне к несчастию слишком обыкновенные. Публика не заслуживает такого неуважения.
Если в течение 16-летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну критику (не говорю уж о ругательствах), то сие происходило конечно не из презрения.
Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще. Если приговоры журналов наших достаточны для нас, то из сего следует, что мы не имеем еще нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах. Презирать критику, значит, презирать публику (чего боже сохрани!). Как наша словесность с гордостию может выставить перед Европою Историю Карамзина, несколько од, несколько басен, пэан 12 года Жуковского, перевод Илиады (сделан Н.И. Гречем), несколько цветов элегической поэзии,— так и наша критика может представить несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия. Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили еще веса и постоянного влияния. Время их еще не приспело.
Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб недоставало во мне веселости или педантства; не потому, чтоб я не полагал в сих критиках никакого влияния на читающую публику. Я заметил, что самое неосновательное суждение получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё еще печатный лист кажется святым ( из сатиры И.И. Дмитриева « Чужой толк»). Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!
Но признаюсь, мне совестно было идти судиться перед публикою и стараться насмешить ее (к чему ни малейшей не имею склонности). Мне было совестно для опровержения критик повторять школьные или пошлые истины, толковать об азбуке и риторике, оправдываться там, где не было обвинений, а, что всего затруднительнее, важно говорить:
Et moi je vous soutiens que raes vers sont tres bon ( «А я утверждаю, что мои стихи очень хороши» (это место в несколько иной редакции находится в статье «Опровержение на критику»).
Ибо критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно, а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь.
Еще причина, и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться на непонятливость или недобросовестность, чтоб взять перо и приняться за возражения и доказательства. Нынче, в несносные часы карантинного заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал я для препровождения времени писать возражения не на критики (на это никак не могу решиться), но на обвинения нелитературные, которые нынче в большой моде. Смею уверить моего читателя (если господь пошлет мне читателя), что глупее сего занятия отроду ничего не мог я выдумать».
Винкельман* - Иоганн Иоахим Винкельман — немецкий историк античного искусства. Анализируя с просветительских позиций историю античного искусства, находил идеал в благородной, возвышенной красоте природы, скульптуре древнегреческой классики. Ее возникновение объяснял политической свободой. Основоположник эстетики классицизма.
Пэан* - романтическая ода
«А я утверждаю, что мои стихи очень хороши»* - цитата из «Мизантропа» Мольера.