Помощник

               

Перед  Новым  годом,  а  вернее   30  декабря,  к  Сидоровым,  из  города,  на  новогодние  каникулы,  приехал  единственный  сын,  Гришка.  Приехал  неожиданно.  Петр  Сергеевич  и  Наталья  Борисовна,  весёлыми  голубками  запорхали  по  дому,  засуетились,   соскучились  по  сыну - то.  Мать  тут  же   принялась  пельмени  лепить,  а  отец  печь  потеплей  топить.  Промёрз   Гришка  с  дороги,  добираясь  до  посёлка  на  перекладных,  да   и  по -  домашним  пельмешкам  соскучился.  Больше   года  не  был  дома.   В  письмах  приезжать  не  собирался,  писал  матери:   «Осточертела   эта  деревня,  за  грязь,  за  дороги,  за  скуку  от  которой  его  коробило,   за  непосильный  труд,  а  город  это  всё…   для  Гришки  рай».   Учился  Гришка  в  индустриально – педагогическом  техникуме:  учился  легко,  без  напряга,  с  удовольствием.   Жил  в  общежитии  от  техникума,  там  же  с  друзьями   и  собирался  отметить  Новый  год.  Просил  извинить.   Наталья  Борисовна  про  это  мужу  не   сказала,   побоялась,  прямой  он  был  и  строгий,  мог  бы   и  не  понять  сына.  Сказала  только:  что  у сына  все  хорошо,  на  Новый  год  приехать  не  сможет - дела  в  техникуме.   Но  что – то  расстроило  Гришкины  планы.

И  вот  Гришка  дома - за  столом:  рослый,  упитанный,  рубашка  на  животе  расползается,   пупок   пуговицы  рвет.  Лицо  круглое,  красное,  как  из  парной  вылез.  Губы  пухлые,  девичьи.  Голос  писклявый,  пронзительный,  никак   не   сочетающийся   с   его  комплекцией.  Скажет,  и  сомневаешься,  он  ли   это   выдал.   Ему   крутым   басом   изрыгать,   с  раскатом,  со  скрежетом,  а  тут,  тенор  недоразвитый,  будто,  перед  родителями  не  бугай  под   метр  восемьдесят,   а   худющий   маленький   подросток,   попискивающий,  как  мышонок.

Отец,   как  посмотрел,  как  послушал  и  смехом  зашелся.   Прикололся  -  ткнув  ему  в  живот  пальцем.

-  Разнесло - то   тебя  за  это  время  и  не  узнать!  Вот   что  с  людьми  город    делает!  Всё  от  безделья!   Мамон – то   отрастил  -  не  забеременел  ли?   Эт   надо  ж!   Весь  в  брата  матери  угодил.   Тот  тоже  увалень  и  пискун. - Не  со  зла  Петр  Сергеевич  сказал,  натура  такая,  правду  матку  резать.

Радостная  мать,  обхаживающая  и  рассматривающая  сына  со  всех  сторон,  от  отцовской  шутки   взбунтовалась.

-  Что,  порешь-то…  дурень    старый?!   Ребёнок   ведь…  Волосы  седые,  а  ума  ни  на  грош! 

-  Да  какой  он  ребенок!  Техникум  кончает…  В  армию  скоро. – Улыбался  отец.

 -  Они  сейчас,  больше  нашего  знают.  В  фильмах-то,  один  разврат…  А  ты,  ребёнок!

-  Всё  одно…  Думай  башкой-то!   Брата  зачем-то  приплёл! 

-  А  что,  вылитый  Колька…   В  вашу  породу - то  угодил…

-  И  хорошо,  что  в  нашу…  -  съёрничала   мать,  -  Человеком  будет.  А не  как  ты,  всю  жизнь  телятам  хвосты  крутить,   да  грязным  по  уши  ходить!    Хоть  Колька  и  увалень,  зато   агроном,  а  не  скотник,  как   ты.

-  Я не  скотник,  а  механизатор  широкого  профиля.

-  Механизатор – ассенизатор!  -  ухмыльнулась  Наталья  Борисовна.  -  Что ж  на  тракторе – то  не  работаешь?

-  За  копейки…  под  металлоломом  валяться ?..  Извини  подвинься!   Вот  пригонят  новые  трактора,  тогда  и…  А  в  зиму – то,  лучше   скотником…   И  заработок  тут   приличный.    До  уборочной,  как - нибудь,  а  там  на  комбайн.  Да  и  ты,  меньше  «варежку»  разевать  будешь,  что  мало  получаю.   А  Коля  твой…  А-а-а…  -  махнул  он  раздосадовано,  -  У  него  Нинка   и  заборы  чинит  и  дрова  колет.  А  он,  от  нехрен  делать,  скачет   по  полям  на  своём  «бобике»  как  козёл  и  рахитское   брюхо   от  жратвы  утрясает.   Загружен,   видите  ли!   Что  ему  зимой   делать  - то?  Мог  бы,  и  поколоть  дрова,   а  не  зад   на  печи   греть.   Нинка,  говорит:   привыкла    уже   к  такому  жизненному  укладу.   Быстрей,  говорит:   сама  сделаю,   чем  его  просить... 

-  Какой – никакой,  а  начальник!  -  перебила  жена.  -  А  Нинка,   сама   виновата…  Сама  его   балует…  Зато  гордится  им  не  знай   как!    Она  эт,     своим   на  него  жалится,   а  чужим – то…  Только  и  слышно  от  неё:  Мой  Коленька,  да  Мой  Коленька!  И  Гриша  начальником  будет,  когда  выучится.  И  нечего  тут,  хаить,  нашу  породу!

-  Я  что…  против   учёбы   что ли?  Я  только  за…  -  сдался  Петр  Сергеевич.

  -  Пусть  учится.  Лишь  бы  всё  в  дело  вылилось  и  по  уму.

Такая  же  грузная,  как  и  Гришка,  мать,  обрадовалась  капитуляции  мужа,   взяла  круглый  табурет   и  подсела   к  сыну.   Гришке,  реплики  отца  были  до  лампочки,   его  больше  интересовали  только  что  сваренные,  слащавые,  жирные   пельмешки.  Он  сидел   на  своем  любимом   месте  в  углу  под  иконой,  за  самодельным,   вместительным  столом,   стоящим   у  окна  и  смачно  чавкая,  самодовольно  улыбался.  А  Наталья  Борисовна,  подперев  кулаком  щеку,  с  материнской  любовью   наблюдала  и  радовалась  его  аппетиту - без  спроса  подкладывая  ушастые  пельмени.  «Когда  хватит,  Гришка  сам  скажет».  Отец  сидел  напротив  окна,  всматривался  в  замирающую,   тёмную  улицу,  мял  пальцами  сигарету,  закуривать  не  решался,  «жена  поднимала  шум,  когда  он  курил   в  доме»  и  ждал  окончание  сыновъей   трапезы.   Дела  по  дому  не  давали  ему  покоя.  Нужен  был  помощник.

Гришка,  поблагодарив  за  угощение,  отодвинул  чашку,  больше  походившую  на  тазик  и,  отдуваясь  от  еды,  заковырял  спичкой  в  зубах.

Петр  Сергеевич  покосился  на  жену,  закурил  на  свой  страх  и  риск  и  деловито  сказал:

-  Ты,  как  Гриш,  смотришь?   Если  мы  с  тобой,  поутру,  в  лес  за  дровами  смыкаемся?  А  то,  к  весне  кончатся,  будем  здесь   с  матерью   зубами   чечётку  отбивать.   

-  Давай… -   натужно   с  неохотой,  пропищал  Гришка,  продолжая  отдуваться  и   ковырять  в  зубах.

Петр  Сергеевич  облегчённо  вздохнул,  встал  и  направился  в  сени   докуривать.  У  двери  сказал:

-  В  восемь  разбужу. -  И  вышел.

Только  в  окно  торкнулся  рассвет,  Пётр  Сергеевич  потряс  сына  за  плечо.

-  Гриша,  пора…   Садись,  завтракай  и  тронемся.  А  я  пойду,  лошадь  запрягу.

  В  доме  прохладно,  Гришка  ежится,  раздраженно  сбрасывает  с  себя  стёганое  одеяло,  нехотя  одевается  и  жмется  к  горячей  печке,  недавно  затопленной  отцом.  Также  нехотя  и  ежась,  идет  на  кухню  к  матери,  завтракать.

Погода  была  солнечная,  но  морозная.  Мороз,  как  цепной  пес,  кусал  за  все  незащищенные  места  и  гнал  в  дом.  Даже  собаки  не  высовывали  носа  из  домиков  и  лаяли  наугад.   С  утра  было  безлюдно,  тихо  и  только  с  фермы  доносился  скрежет  лопастей  транспортера,  да  надрывный  гул  трактора,  вывозившего  навоз  из  коровника.

-  Ну  и  дубак! – приближаясь  к  саням,  выдавил   раздраженно,  Гришка.

-  Дубак…  А  как  теперь  быть? – отозвался  отец,  укладывая  в  сани  веревку,  топор  и  пилу. – Зима  она  теплой  бывает  редко.  И  в  теплую  зиму  дом  отапливать  надо.  Иначе  сгниёт  он.  Это  тебе  не  юга,  где  дышать  нечем.

Гришка  сунул  нос  в  ворот,  замахал  руками  и  забухал  валенок  о  валенок.  Лицо  от  мороза  раскраснелось,  на  концах  воротника  засеребрился  иней.

-  Если  не  юга,  так  что  ж  теперь,  морозится,  надо?  Аль  попозже  съездить  нельзя? 

-  Днем  и  так  дел  по  горло!  Пару   гусей  забить  и  обделать  надо.  Вдруг  кто  в  гости  нагрянет!  А  нам  и  встретить  нечем.   Думаешь,  мне  охота  ревунков  ловить?  -  отец  лукаво  посмотрел  на  прыгающего,  недовольного  сына;  завалился  в  сани,   удобно   уселся   и,  причмокнув,   потихоньку  тронул  лошадь:  - Но - о…  милая…  И,  не  оборачиваясь,  крикнул  сыну:  - Прыгай  что  ли!   

Гришка,   косолапя,   догнал   сани,   неуклюже   завалился  на  их край   и,  не  удержавшись,  задрав  ноги,  как  мешок  ухнулся   спиной   на  дорогу.
 
-  Язви  тя  в  душеньку!  - хохотнул  отец,  посматривая  через  плечо,  на     сына.  Тот,  путаясь  в  тяжёлом  тулупе,   пытался   встать. -  Во,  дерьма  накопилось!  Встать  не  в  силах!  Как,  хреновая  баба  стал!  -  глаза  его  посуровели  и  прищурились. -  Это  ж  надо…  так  самого  себя  изуродовать!  -  Натянул  поводья  и  раздраженно  крикнул:  -  Тпру… милая…

Гришка  с  улыбкой   поднялся,   схватил   слетевшую  с  головы   шапку,  постукал  ею  о  валенок,   сшибая  снег,  надвинул  её  на  уши   и,  отряхнув  тулуп,   молча,  завалился  в  сани.  Укрыв  воротом   лицо,  повернулся  на  бок  от  ветра  и  съежился  на  соломе  калачиком.

-  Готов,  что  ли?  Ехать-то  можно?  Или  опять  валенки  задерешь?

-  Поехали… -  хихикнул,  из - под  ворота  Гришка.

Лошадь,  фыркая  и  пуская  из  ноздрей  пар,  гулко  топала  по  накатанной  и  прочищенной   бульдозером   дороге. 
 Выехали  за  село.
Хоть  и  стоял  конец  декабря,  снегу  было  мало,  зато  морозы  одолели.  До  того  крепкие  стояли,  углы  в  доме  насквозь  промерзали.  Вечером  печь  истопишь,  а  к  пяти  утра,  хоть  в  валенки  с  шубой  облачайся.  В  сараях  на  двери   повесили  полога,  чтобы   тепло   не  выдувало   и,  скотина  не  мерзла.

Отец  смотрел  на  поля  и  переживал:

-  Надо  ж…  Даже  кочки  не  прикрылись.  Без  снега,  всё  померзнет.  Пропадет  задарма  людской  труд.  -  Посмотрел  на  небо.  Где-то  над  Сергиевским,  черной  рваной  шапкой,  висели  тучи.  -  Может  и  к  нам  доберётся?  -  С  надеждой  произнес  он.  -  Где-то  заваливает,  а  у  нас  как  у  прокаженных…  всё  лето  ни  дождинки,  а  сейчас  и  снега  нет.  Как  Гриш,  думаешь?  Выпадет  на  новый  год  снежок  или  нет?  Обрадует  нас  и  землю?

-  Зачем  он  нужен?!  Терпеть  не  могу  метели!  Лучше  солнышко  с  морозом.
Петр  Сергеевич  встревожено  и  пытливо  посмотрел  на  сына,  махнул  безнадежно   рукой  и  отвернулся.  Говорить  ничего  не  стал,  да  и  зачем  язык  оббивать, если  человеку  на  всё  наплевать,  а  в  голове  ветер  гуляет.

Проехали  поле.  Свернули  с  дороги  и  по  небольшим  сугробам,  направились  к  краю  леса,  где  он  ещё  летом  приметил  добротный,  сухой  валежник.

Лес  стоял  как  сказочный,  покрытый  белым  пушистым  снежком,  переливаясь  на  солнце,  всеми  цветами  радуги,  радуя  людской  глаз  и  поднимая  настроение.

-  Приехали…  -   весело  произнёс   Петр  Сергеевич,  выбираясь  из  саней  и   с  ухмылкой   косясь,  на  дрожащего  от  холода  сына.  -  Вон  их  сколько,  только  не  ленись!  -   указал  вглубь  леса.  -  Бери   инструмент,  а  я  лошадь  удобнее  поставлю.

Гришка  полез  по  неглубокому  снегу  в  лес,  а  отец  развернул  лошадь  по  ходу  к  дому  и,  привязав  её   к  дереву,  кинул  ей  под  морду   охапку  пахучего  сена.  Посмотрел  на  ёжившегося  от  холода  Гришку,  крикнул:

-  Какого  хрена,  без  дела  бубенцы  морозишь?!  Обрубай  сучья.  Сами  они  не  отвалятся.

Гришка   вразвалочку  подошёл  к  поваленному  дереву  и  неохотно,   принялся  сшибать   сучья,  попадая  по  ним,   то  топором,  то  топорищем.

-  Твою – то  маманьку!  -  простонал  Петр  Сергеевич,   сдержанно  посматривая  на   сына  и  с  тревогой  на  топор.  Помолчав,  крикнул:  -  Топорище  не  сломай!
   
Гришка,  не  обращая  на  слова  отца,  продолжал  рубить  по - своему.

 Не  выдержав  такого  отношения  к  работе  и  орудию  труда,  Петр  Сергеевич   смачно   сплюнул,   матюкнулся   и,  подбежав   к   сыну,  выхватил  у  него  из  рук  топор:
 
-  Ты  что,  не  видишь,   чем  тяпаешь?!  Или   башка   не  соображает,  что  топорище  сломать  можно?!  Запасной - то  не  взяли!
 
-  Ну  и  руби  тогда  сам!  -  огрызнулся  Гришка  и  с  обиженным   видом,   уселся   на  поваленное  дерево,  искоса  посматривая  на  разозлённого  отца.
 
-  На  кой  черт   тогда  ехал?!  Сидел  бы  дома!  - рассвирепел  Пётр  Сергеевич   и,  ловко  орудуя  топором,  быстро  посшибал  ветки.  -  Видал  как  надо?  Всю  жизнь  прожить  в  деревне  и  не  уметь  рубить!  Стыды!  Избаловала  тебя  мать!  Ох,  избаловала!

-  Не  для  того  я  учусь,  чтоб  топором  махать.  -  Парировал  Гришка,  ковыряя  пальцем  в  носу.

-  Ты  смотри!  Интеллигент  вшивый!  Мечтаешь  всю  жизнь  у  стола  ложкой  промахать?  Смотри!  Петух  в  зад  клюнет,  запоёшь  на  иной  лад.  Будущий   педагог,   а…   Чему   детей - то   научишь?   В  потолок   плевать?!  В  потолок   плевать,  тоже   талант  нужен  и   расчёт,  иначе  сопля  от  потолка  отскочит   и  ненароком,  глаз  тебе   вышибит!

Гришка  тоненько  хихикнул  и  с   улыбкой   ответил:

-  Для  того  и  учусь,  чтоб  с  расчётом  харкать…

         Всадив  топор  в  бревно,  Петр  Сергеевич,  грубо, но  спокойно,  сказал:
 
-  Смешного - тут  мало…  Как  бы  плакать  не  пришлось!  Бери  пилу,  подь  сюда.
            
         Завыла  «камертоном»    пила,    выкидывая  из - под  острых  зубьев  сухие,  теплые   опилки.   Полетели   в  сторону  отпиленные  бревна.  Гришка  сбросил  тулуп,  расстегнулся,  пыхтел,  потел,  но  терпел.  Отец  работал,  молча,  поучать  бросил,  топор  сыну  не  доверял,  сам  сучья  сшибал,  а  Гришка  подтаскивал  сухие  деревья  и  помогал  пилить.

Ближе  к  полудню,  налетели  тучи.  Потемнело.  Мороз  по - иступил  свои  зубья,  а  ветер,  сшибая  с  деревьев  белые  шубы,  разыгрывал  свои  карты.  Повалил   мокрый  и  крупный  снег.

Потных   мужиков   продувало  насквозь,  они  спешили.  Уложив  бревна  в  сани  и  увязав  их  веревкой,  потихоньку  тронулись.  До  расчищенной  дороги,  отец  вел  лошадь  под  уздцы.  На  дороге  передал  вожжи  Гришке,  сам   уселся   на   воз   спиной   к  ветру,  закурил  и   о  чём – то  задумался.

По  ровной  дороге   лошадь  бежала  легко,  не  чувствуя  груза.   Из - под  копыт,   в  лицо   и   грудь   Гришки,   летели   липкие,   снежные   комья,   будто  лошадь   с   ним   в   снежки   играла.  Он  отвернулся,  на  дорогу    не  смотрел  и  лошадью  не  правил.  Приученная  лошадь,  сама  летела   к  дому  и   к  овсу  в  колоде.

-  Не  гони.   Сани  мотает.  –  Предупредил  Петр  Сергеевич,  когда  сани  кинуло    в сторону,  и  они  слегка  накренились. 

-   Не  бойся  пап.  Дорога  ровная.  А  то  я,  уже  дуба  дал.

-  Сало  сынок,  оно  быстро  замерзает.  -  Пошутил  Петр  Сергеевич. -  А  ты  слезь,  да  промнись  вместе  с  лошадью,  раз  мерзнешь.

-  Нужда  была  бегать. – Пробурчал  Гришка,  плотнее  заворачиваясь  в  тулуп.

-  Загнешься  ты  от  своей  лени. -  С  упрёком  сказал  Петр  Сергеевич  и  загрустил.

Гришка  промолчал,  но  лошадь  попридержал.

Показались  крыши  домов,  повеяло  дымом.  На  душе  у  мужиков  повеселело;  чувствовался  домашний  уют,  тепло.  Запахло  блинами,  пирожками.  Расслабились.  Неожиданно  сани   заскользили  и  боком  поползли  под  уклон.  Наскочив  на  кочку,  накренились.  От  неожиданного  толчка,  Петр  Сергеевич,  как  шарик  перекатился  через  воз  и  уткнулся  лицом  в  придорожный  сугроб.  Его  спасло  то,  что  сани  не  сразу  опрокинулись,  а  по  инерции  проехали  еще  метра  три.  Неуклюжий  Гришка  бросил  вожжи  и   проворно  соскочил  с  воза,  обезьяны  могли  бы  позавидовать  его  прыти  и  будто  парализованный,  стоял  и   смотрел  на  происходящее.

Воз  гулко  рухнул  в  снег,  застучали  бревна,  затрещали  оглобли,  лошадь   как  подкошенная  опрокинулась  вместе  с   тяжелым   возом  на  бок  и,  брыкая  в  воздухе  ногами,  захрапела,  давясь  в  хомуте.

-  Топор  давай!   Топор!  -  Вытаращив  испуганно  глаза,  завизжал  Петр  Сергеевич,  смахивая  с  лица  и   сплёвывая   с  губ  налипший  снег  и  не  дожидаясь  помощи  от  растерявшегося  сына,  на  четвереньках,  кинулся  к  саням,  расшвыривая    вправо  и  лево  голыми  руками,   слежавшийся   снег -  выискивая  топор.  Отыскав  инструмент,  быстро  перерубил   веревку,  связывающую  бревна.  Мерзлые  бревна  с  железным  стуком   раскатились  по  полю,  освободив   и   облегчив  сани.  -  Иди  сюда – мать  твою!!!  -  крикнул  он,  поднимая  сани.  Гришка  подбежал  и  всей  массой  навалился  на  край,  стараясь  хоть  чем-то  угодить  отцу.  Лошадь   вместе  с  санями  встала  в  прыжке  и  облегченно  зафыркала  разбрызгивая  слюни  в  сторону   и  как  в  бреду,   мотая  косматой   головой.  Она  не  пострадала,  а  вот   правая  оглобля,  переломилась  как  спичка  и  годилась,  лишь  на  дрова.  Отец  ходил  вокруг  саней,  махал  в  злобе  руками,  будто  дирижер  и  проносил  Гришку  матом.  На  слова  в  таких  случаях  он  не  скупился.  Всё  что  наболело,  само  наружу  вырывалось.   Гришка  понуро  стоял  в  стороне,  косился   недовольно  на  отца.  Против  таких  доводов  не  попрешь.

Поумерив   немного  пыл,  Петр  Сергеевич  поднял  к  небу  руки  и,  выискивая  что-то  там  глазами,  жалобно  запричитал:

-  Господи!   Чем  я  тебя  разгневал…  Господи?!  Почему  ты  всем  детям  нашего  поселка   дал  головы,  а  моему  сыну   вместо  головы,   задницу  приспособил?!   И  когда  ж   твоя  немилость  ко  мне  кончится?!  И  когда  ж,  ты  обратишь  свой  взор,  на  эту  бездарную  личность?!  Да  вразуми  ты  Господи  этого  придурка!  Век  молиться  буду,  даже  в  праздник  в  церковь  схожу,  если  не  нажрусь  до  упаду.  Он  так  жалобно  причитал,  что  Гришка,  не  только  не  обиделся  за  высказывания,  а  наоборот,  спрятав  лицо  в  воротник,  до  слез  смеялся.  Отец  это  заметил,  бросил  причитать,  глаза  злобно  сверкнули:

-  Какого  чёрта  стоишь?!  -  закричал  он, - Или  ночевать  здесь  собрался?!  Дуй  домой  за  оглоблей  -  в  сарае  новая  есть!  Да  смотри,  чтоб  готовая  была,  а  то  припрешь  с  дури,  жердину  необделанную!

Гришка  по -  медвежьи  косолапя  и  переваливаясь  с  боку  на  бок,  покорно  заспешил   к  дому.  Он  путался  в  длинном  тулупе,  спотыкался,  оглядывался,  поправлял   слетавшую  с  головы  шапку  и  бежал  дальше.  Его  лицо  в  данный  момент  выражало  что-то  неопределенное:  может  восторг,  может  обиду,  а  скорее  всего,  туповатое   удивление,  смешанное  с  улыбкой. 

Отец  же,  подтянув  штаны  и  заправив  выбившуюся  рубашку,  принялся  укладывать  дрова  в  сани.  Сложил.  Связал  порубленную  веревку,  затем  привязал  бревна  к  саням   и,  усевшись  на  воз,  забурчал  себе  под  нос:

-  Послал  же  Бог  помощничка…  Елки – моталки!  -  Сказал  и  что-то  тоскливое,  тяжелое,  ощутил  на  своих  плечах:  какая-то  недоделанность,  какая-то   недосказанность  в   воспитании   сына   теребили   и   рвали  душу.  Своё  трудное  и  бесшабашное  детство  вспоминал,  сравнивал,   жалел  сына  и  в  тоже  время,  не  хотелось,   чтобы  Гришка,  нахлебником  и  бездельником  вырос.   Он  глубоко  и  прискорбно    вздохнул,  посмотрел  вслед   удалявшему   сыну  и  продолжал:  -  А  ведь  хороший  парень  растет  -  мать  его  за  ногу!  Умный,  безобидный,  как  вся  его  материнская  порода,  вот  только  с  ленцой,  как  и  его  дядьки…  Трудно  ему  в  армии   будет,  ох,  как  трудно!  Лучше б  уж  и  не  призывали  таких,  не  мучили  детей.  Он  сгорбился,  погрустнел,  утирал   рукавом  глаза  от  лепившего  в  них  снега,  а  может  и  не  от  снега,  смотрел  на  удалявшуюся  в  метель  точку  и  шептал:  -  Возможно,  оно  и  к  лучшему  что  забирают.  Мать  вот,  только  жалко…  Сильно  переживать  будет.