ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЗИМОЙ 41-го ГОДА
МАМИН ПОДАРОК
Лена проснулась оттого, что волна холодного воздуха прошла по ее лицу. Значит, открылась и закрылась входная дверь. Лена прислушалась: по неподвижной тишине, по ровному крошечному огоньку коптилки поняла – опять проспала мамин уход. Опять не успела рассказать, как вчера они с Лешкой и Генкой прожили день. А мама? Неужели не могла задержаться хоть на пять минут, неужели не вспомнила, что у дочери сегодня день рождения! Было очень обидно. Конечно, мама спешила на смену на хлебозавод, но все-таки могла хотя бы поздравить.
Откинув одеяло, Лена встала босыми ногами на холодный тряпочный коврик, тут же нащупала валенки и в ночной длинной рубашке побежала к буржуйке. Из всех домашних дел она больше всего любила растапливать буржуйку. Эта круглая железная печка на трех ногах давала мгновенное живое тепло и свет. В карманах у Лены всегда лежали заранее наструганные ножом или поднятые с земли сухие лучинки. Она сложила их шалашиком над смятым листом газетной бумаги, зажгла от коптилки тонкую лучинку и поднесла ее к открытой дверце буржуйки.
Светло и радостно вспыхнуло пламя, занялась бумага, затрещали легкие веточки, рухнул сложенный шалашик и пламя перекинулось на круглые палочки хвороста. Лена уверенно подложила дровишки потолще и закрыла дверцу на задвижку. Теперь ей было просто непонятно, как это раньше у нее ничего не получалось: дрова не разгорались, печка дымила, выталкивая дым в комнату, и от злого дыма слезились глаза и першило в горле. Постепенно Лена изучила характер своей буржуйки, стала аккуратно чистить ее от золы и копоти, знала, какой длины должны быть поленца дров, когда нужно пошуровать в печи кочергой, когда можно закрыть или чуть-чуть поубавить заслонку. И теперь печка, как верный друг, разгоралась у нее с первого раза и заливала комнату теплой веселой радостью. Навстречу этой радости и выскакивала она из нагретой постели в ледяную холодную темень.
Девочка поставила на единственную конфорку чайник с водой и подошла к Алешкиной кроватке. «Сейчас согреешься!» - тихонько сказала она спящему братику, поправляя голубое стеганое одеяло. «А мне надо торопиться», - добавила она про себя. Лена сбросила валенки, натянула на ноги чулки «в резинку», теплые носки, рейтузы, потом снова надела валенки. Стало совсем тепло. Тогда она сняла через голову ночную рубашку и переоделась в мягкое байковое платьице и свитер. На голову она надела красивый фиолетовый капор. Осенью через их город шли эшелоны с эвакуированными из Киева. На вокзале, где люди сутками сидели на своих чемоданах и узлах, местные жители тогда впервые увидели на девочках такие бархатные разноцветные капоры. И их маленький городок, предложив сало, яйца и хлеб в обмен на куски старинного бархата, сразу же подхватил красивый и удобный фасон. Пальтишко у Лены было старое, короткое, но свитер и рейтузы надежно согревали. Только вот руки... Она опять умудрилась потерять рукавички и боялась сказать об этом маме. Ведь мама говорила, чтобы она пришила тесемки и протянула их в рукава, тогда не потеряются. Они играли в снежки. Сначала она лепила снежки в рукавичках, но они быстро намокли, стали тяжелыми, холодными, даже колючими. Она сняла их и положила на сугроб. А потом, конечно, забыла... Придется вытянуть рукава от свитера, натянуть их на кисть и зажать пальцы в кулак.
Она окинула последним взглядом комнату. Чайник уже посвистывал, в миске на столе холодная кукурузная каша – их завтрак. Маленькая хозяйка успеет вернуться и разогреть ее до того, как Лешка с Генкой проснутся. Вот только постель надо быстренько застелить, нельзя подавать братьям плохой пример. Она сняла подушку, и пальцы ее ощутили что-то мягкое и приятное.
- Ой! – Воскликнула Лена, - Варежки! Новые! – А она-то думала, что мама забыла про ее день рождения.
А на стуле – как она не заметила! – лежала большая книга. «Какая толстая и тяжелая», - подумала Лена, поднося книгу поближе к огоньку коптилки. «Дътство и Отрочество» было написано на обложке. Новая книга и новые варежки – лучшего подарка быть не могло. Мелькнула мысль о тесемках в рукавах. Но, во-первых, было еще темно, да и некогда их пришивать. А во-вторых, ей исполнилось десять лет, она уже немаленькая. Лена осторожно выскользнула из дома, аккуратно и тихо – так всегда уходила мама – прикрыв за собой двери.
ОЧЕРЕДЬ 191
Несмотря на ранний час, на темноту и холод, на улице было много людей. Скрипел снег под сапогами и валенками, вился пар над лицами, оседая инеем на платках и шапках. Одни торопливо и молча шли в сторону станции, другие, отработав смену, возвращались домой. Станция, или как ее еще называли, железнодорожный узел, была и центром, и сердцем маленького города. Всё здесь было железнодорожным: железнодорожная больница, клуб железнодорожников, железнодорожный магазин, общежитие, две школы, жилые дома. Даже единственный кинотеатр и крошечный городской парк находились рядом с пассажирским вокзалом. Десятки рельсов причудливо переплетались, изгибались, теснили друг друга, щелкали на стрелках, загоняли составы в тупики, каруселью крутились на паровозном кругу, звенели и стонали под колесами тяжелых эшелонов, и только уже на далекой станционной окраине вдруг вырывались «из узла» на свободу двумя прямыми и гордыми стальными колеями, уходящими в бесконечные просторы страны. До войны их папа тоже работал инженером в паровозном депо, а теперь он на фронте, и они каждый день ждут от него письма. А мама до войны работала учительницей немецкого языка. А теперь, когда в одной школе расположился госпиталь, а другую заняли ребята-курсанты в черных бушлатах и морских бескозырках, хотя морем в городе и не пахнет, теперь мама работает на хлебозаводе, и смена там начинается рано утром и кончается заполночь.
Тугой, стремительный комок бросился Лене под ноги, высоко подпрыгнул, горячим языком лизнул по носу.
- Тузик! Что ты делаешь, перестань! – Лена смеялась, приседая на корточки и обнимая своего лохматого уличного товарища. Запустив пальцы в длинную собачью шерсть, она теребила, ласкала беспризорного пса, который всегда бегал за ребячьей ватагой и считался их общей собственностью.
- Тузик, я не могу сейчас с тобой долго играть, мне очень некогда. И ты не ходи за мной, слышишь, не ходи!
Две главные улицы города, имени Ленина и Советская, пересекаясь, образовывали маленькую площадь. Здесь на углу в одноэтажном домике с грязно-белыми оштукатуренными стенами находился хлебный магазин. Он так и назывался «Хлебный». Сюда-то и торопилась Лена. Хотя на дверях, выкрашенных зеленой краской, висел большой замок, а два маленьких окошка были закрыты ставнями, у магазина уже толпился, клубился, разговаривал народ.
Лена прислушалась.
- Когда откроет-то, не слышали?
- Раньше двух, сказала, и не думайте.
- Ох-ох, что ж делать-то?
- А вчерашние талоны не пропадут?
– Нюрка сегодня на завтра и на послезавтра будет хлеб давать.
- А откуда это тебе известно?
– Это всем известно – курсанты уходят...
- Как знать...
- Тут и знать нечего: вчера целый день баню им топили, белье новое выдали...
- И вагоны уже сформированы.
- А сегодня у них бал. Прощальный. Девчат со всего города пригласили, и со швейной, и со стекольного.
- Куда же их?
- Под Севастополь, говорят...
- Кто последний? – Громко спросила Лена.
- Здесь я, сюда иди, девочка, - отозвалась старушка в теплом платке, надвинутом почти на глаза. – Давай скорей руку.
Лена облизнула себе руку повыше кисти и протянула ее вперед. Невысокий пожилой человек в шапке-ушанке и стеганом ватнике, с брезентовой сумкой, повешенной через плечо на широкой лямке, взял Ленину руку и, низко наклоняясь над ней, и больно нажимая огрызком чернильного карандаша, вывел по мокрому большие расплывающиеся цифры 191.
- Постой, погоди, - сказал он, когда Лена уже хотела забрать руку, - надо единицу подправить, а то скажешь потом, что у тебя сто шестьдесят первая очередь. Читать-то умеешь?
- Умею, - ответила Лена, почувствовав легкую досаду от такого снисходительного вопроса. Она уже в шесть лет умела читать, сама не помнила, как научилась. Помнила только, как однажды папа позвал ее к себе в кабинет, когда там были гости и плавал густой папиросный дым, и сказал, подавая газету: «Ну-ка, прочитай, что здесь написано». Она прочла несколько строчек и получила в награду красивую темно-зеленую с золотом коробку от папирос «Герцеговина Флор». Внутри коробка была выстелена мягкой прозрачной бумагой и вкусно пахла ирисками. Лена хранила в ней фантики от конфет.
А уж теперь-то она легко, без запинки может прочитать любой текст, перевернутый вверх ногами. Ребята сколько раз уж ее проверяли – и в классе и во дворе. А этот незнакомый человек с сумкой через плечо сомневается, может ли она читать в четвертом классе! Не спутает ли 191 и 161! Лена еще раз посмотрела на свою фиолетовую руку и вдруг вся замерла от страха и жалости. Варежка! У нее осталась только одна нежно-голубая пушистая варежка на левой руке. А на правой? Где она ее потеряла? Было уже довольно светло, и Лена, наклонившись, искала посреди чужих галош и валенок свою вторую варежку. Потом вспомнила, когда она облизывала руку, варежки на ней уже не было.
Старушка под номером 190 потянула Лену за рукав:
- Не забудь, дочка, перекличка на половину второго назначена.
Право же, странная бабушка – как можно забыть время хлебной переклички, когда в доме нет ни крошки хлеба!
Но где же, когда уронила она варежку, мамин подарок... Почему не пришила тесемки? Даже до вечера не доносила, даже никому не успела показать. Лена со всех ног побежала назад, к дому, надеясь увидеть на снегу голубое пятнышко. Но, увы... И хотя она догадалась, что во всем был виноват Тузик, это от него она сначала закрывалась варежкой, а потом гладила его правой рукой, все равно легче ей от этого не стало.
УЧИТЕЛЬ ИННОКЕНТИЙ ПЕТРОВИЧ
Проводив Лешку в детский сад, Лена торопилась домой – не опоздать бы к началу урока. Все в порядке, она успела даже раскрыть настежь двери в квартире, чтобы теплый воздух из нагретой жилой комнаты перемешался с холодным в бывшем папином кабинете. Ребята смогут сегодня снять пальто и руки не замерзнут.
Один за другим пришли Гриша Федорчук, Ваня Волков, Павлик Гринченко, Люся Морозова, Шура Евсеева, Даша Путря – весь четвертый «Б» - тринадцать человек – расселся на диване, стульях и табуретках, разложил на столах и подоконниках тетрадки и книжки, поставил перед собой замерзшие чернильницы-непроливайки.
Когда обе городские школы были заняты ранеными и моряками, родительский комитет принял решение по возможности продолжать занятия в домашних условиях. Мама Лены и Гены отдала в распоряжение школы одну комнату, и каждый день ровно в 9 Нина Георгиевна начинала уроки в четвертом «Б». Отменили только рисование, пение и чистописание. И большую перемену тоже отменили, потому что стала она ни к чему.
Отогреваясь, ребята вели неспешный разговор.
- На станцию эшелон пришел с тяжелоранеными, - спокойным голосом сказал Ваня.
- А над лесом, за городом видели парашютиста, - сказал Павлик. – Кто он, чей – пока неизвестно. – Он так нажал на слово «пока», что можно было не сомневаться, завтра ему все уже будет известно.
- А Нина Георгиевна, наверное, не придет, - вдруг произнесла Люся Морозова, и все почему-то отвели глаза в сторону, и никто не спросил, почему это учительница не придет на урок.
Гриша, самый сильный и рослый мальчик в классе, невзначай, словно ему стало жарко, расстегнул воротник рубашки – и все увидели под ней полосатый треугольник матросской тельняшки.
- Подарили на память, - сказал Гриша, прерывая общее восхищенное молчание.
Лена сбегала на кухню, взяла из плетеной корзинки большую морковку ( сажали –то ее еще до войны, в счастливое время, а вот убирали уже военной осенью, уже без отца), пожалуй, она успеет съесть ее до прихода учительницы. Она помыла ее под краном, почистила и уже поднесла ко рту, как вдруг дверь отворилась и вошел... Иннокентий, худой, нескладный, никогда не улыбающийся литератор старших классов. Встав, ребята молча, с недоумением смотрели на учителя, ведь они даже не знали его отчества. Лена быстро расстегнула пуговичку на рукаве и спрятала морковку в рукав.
Иннокентий тоже молча прошел через всю комнату к окну, снял и положил на подоконник потрепанное пальто и шапку, растер темно-красные, обветренные руки, подул на них, потом повернулся лицом к классу.
- Дети, Нина Георгиевна сегодня не придет, она больна. Она получила письмо... Вы, наверное, знаете об этом, - быстрая судорога свела ему лицо, перекосила набок рот и тут же отпустила. – Ее муж погиб на фронте. Она не может вести уроки и меня попросили заменить ее, хотя я, право же, не знаю, о чем мы будем говорить. Давайте, дети, будем читать. Читать какую-нибудь книгу.
Он оглянулся вокруг и его взгляд упал и цепко остановился на книге, лежащей на большом письменном столе.
- «Дътство и отрочество». Да, вот эту прекрасную книгу мы будем сейчас читать. Кто-нибудь из вас читал ее?
Никто не читал.
- Ну что ж, начну я сам, а вы послушайте.
Бережно, осторожно он открыл обложку, перевернул за верхний уголок несколько страниц.
- Вот, глава первая: «Учитель Карл Иванович». Кстати, ребята, меня зовут Иннокентий Петрович.
«12-го августа 18... г., ровно третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в 7 часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой из сахарной бумаги на палке по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Ивановича. Он же в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать...
В то время, как я мысленно выражал свою досаду на Карла Ивановича, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисером башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
- Auf, Kinder, auf… es ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, - крикнул он добрым немецким голосом...»
Резко стукнул отодвинутый ногой стул. Ваня Волков (он собирался бежать на фронт и ребята знали его тайну) круто развернулся и вышел из класса. Люся Морозова плакала. В глазах детей светилась враждебность: «добрым немецким голосом» - какое враньё!
- Мда..., - Иннокентий Петрович запнулся на полуслове, поднял от книги голову. – Ребята, эта книга написана очень давно. А издана, то есть напечатана в 1914 году, вот видите цифры, это год издания. А сейчас 1941-й год... И я, пожалуй, не смогу вам объяснить... Сейчас не смогу. Но я уверен, вы сами прочтете эту книгу в 1951 или в 1961 году, когда войны уже не будет, и вы, дети, поймете, что это прекрасная книга. А сейчас откройте тетради, и мы напишем диктант. Я надеюсь, что чернила уже оттаяли.
Лена окунула перо в чернильницу, написала слово «Диктант» и почувствовала, как в рукаве, мешая писать, зашевелилась холодная мокрая морковка.
Иннокентий Петрович перевернул еще несколько страниц и продиктовал первое предложение: «Матушка сидела в гостиной и разливала чай». Предложение это Лене очень понравилось: было оно уютное и теплое. Она быстро и с удовольствием написала слова и в ожидании следующей фразы стала читать газетные строки – ведь тетради у всех были сшиты из сложенных газет, и чернильные строчки накладывались на типографские. «...Лейтенант Гончаренко дрался, как лев...»
- Одной рукой она придерживала чайник, - диктовал учитель, - другою – кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос.
«... Он уничтожил двенадцать гитлеровцев, прежде чем упал сам, сраженный вражеской пулей», - сообщали перевернутые вверх ногами газетные строки, проступая сквозь фиолетовые чернила.
- Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого...
« Но герой остался жив...» - с волнением и радостью читала Лена.
Иннокентий Петрович ходил кругами по комнате и диктовал каким-то тусклым, отстраненным голосом, не заглядывая в книгу, которая осталась лежать на столе.
Улучив удобный момент, когда другие ребята еще дописывали предложение, Лена вытащила морковку и хотела потихоньку откусить кончик. Но подумайте сами, как можно морковку откусить потихоньку? Морковь сочно хрустнула, и Лена почувствовала, как за ее спиной мгновенно замерли шаги учителя. Она залилась горячей краской, когда Иннокентий наклонился над ней совсем низко.
- У вас морковка, да? – Спросил он тихо и голос его оживился и задрожал. – А я сегодня еще не завтракал... Вы не могли бы дать мне кусочек?
Лену словно током ударило – она не могла понять то ли оттого, что впервые в жизни к ней обратились на «вы», то ли от самой этой невероятной просьбы. Она раскрыла ладонь и протянула ярко-оранжевую, свежевымытую морковку учителю.
Ребята стали оглядываться. А Иннокентий уже откусил кусок морковки и жевал его у всех на глазах, не пряча слез.
- Спасибо вам, я ничего не ел два дня. Вы извините меня, дети.
Никто не смеялся.
ТРЕВОЖНАЯ ТИШИНА
- Ну, я пошел, - сказал Генка, засовывая в карман пальто новенькую, только что сделанную рогатку.
Пока он мастерил из раздвоенной веточки, резинок и суровых ниток свое несложное оружие, Лена поджарила на подсолнечном масле густую золотистую мамалыгу, приготовила горячий темно-коричневый напиток под названием «Фруктовый чай» - такая этикетка была на большом черном брикете фруктовых отжимок – и они вдвоем с Генкой пообедали.
Сказать, что семья голодала, было ни в коем случае еще нельзя. Сказочной красоты кружевную вологодскую скатерть, которую стелили на стол только раз в году – на папин день рождения, мама выменяла на трехлитровую бутыль подсолнечного масла. Светлый шкаф с зеркалом отдала за большую банку меда. Но и мед, и бутыль с маслом были «НЗ» - неприкосновенным запасом «на черный день». А пока, то есть на каждый день, были скромные запасы овощей – свеклы, лука, моркови, картофеля, была кукуруза, и дети бегали к соседке тете Кате молоть ее на домашних каменных жерновах. Четыре продовольственные и четыре хлебные карточки – три детских и одна рабочая – худо-бедно обеспечивали семью мукой, крупой, повидлом, сахаром, селедкой и главное – ежедневным пайком хлеба. И все-таки иногда детям так хотелось есть... Тогда они начинали играть:
- Я буду есть пирожное, - говорила Лена.
- А я котлеты, - откликался брат.
- А я кисель с молоком...
- А я пирожки с мясом...
- А я, - говорил Лешка и тут же умолкал, не зная, какими словами выразить свои смутные желания.
Лена чувствовала, что Генка может съесть больше, чем она сама, и поэтому старалась положить ему побольше каши, отрезать потолще ломоть хлеба. Брат был старше ее на полтора года, но учились они в одном классе. Когда он пошел в школу, Лене еще не хватало трех месяцев до семи лет. Оставшись одна, она не находила себе места, ожидая, когда вернется из школы брат, переполненный новостями: то надо было сделать десять одинаковых палочек, то склеить сумку для азбуки, то сшить мешочек для чернильницы. Особенно потрясли ее воображение таинственные десять палочек – для чего они, что будут с ними делать? И Лена не выдержала – заплакала, зарыдала горько и обиженно, стала проситься в школу. Она плакала два дня, на третий мама пошла с ней к директору.
-Ну что же, - сказала женщина-директор, - отведите ее в класс Пелагеи Константиновны, - пусть посидит несколько дней.
Пелагея Константиновна оказалась маленькой ласковой старушкой с пышными седыми волосами.
- Отложи, девочка, одну косточку, - сказала она, кивком указав на огромные, стоящие на полу счеты. У них дома тоже были счеты, только маленькие, настольные.
Лена оглянулась вокруг, посмотрела на пол – нигде не валялось никаких косточек. Ни от куриной ножки, ни даже от сливы или абрикоса. Пол был чисто вымыт, блестел, никому и в голову не придет бросать на него кости.
- Одну косточку отложи, - повторила учительница. – Ну, что же ты? Всего одну.
Лена испугалась, почувствовала, что сейчас заплачет, тем более что ребята стали смеяться над новенькой.
И тут Генка – он сидел на второй парте – догадался, в чем дело. Он сложил руки трубочкой и громко зашептал:
- Щёту, одну щёту..., - так они дома называли эти кругляшки.
- Наредкость неразвитая девочка, - вздохнула учительница и слегка нахмурилась. – Садись пока на последнюю парту, там есть свободное место.
Лена протянула руку вперед и отложила одну «косточку». И ей сразу стало легко и даже смешно. Смешно ей было и тогда, когда она узнала, для чего нужны десять палочек – до десяти она хорошо считала без всяких палочек. Вот так они с братом и стали учиться в одном классе.
- Ну, я пошел, - повторил Генка и плотно натянул на голову шапку-ушанку.
- Не забудь забрать из сада Алёшку, а я пойду за хлебом, - напомнила Лена.
Он молча кивнул и вышел, негромко хлопнув дверью.
Лена подошла к окну и тихонько ахнула – на розовом кусте, растущем в большом глиняном горшке, распустилась еще одна роза. Теперь их стало две – нежно-розовых, пушистых, со счастливым запахом лета.
А за окном мягко, бесшумно падали крупные хлопья снега, превращая город: улицы, дома, кусты и деревья – в белую, чистую, волшебную страну.
«На станцию эшелон пришел с тяжелоранеными», - вспомнила Лена голос Вани Волкова.
Она вымыла посуду, подмела пол и собралась идти на хлебную перекличку. Времени в запасе было много, и она решила идти вкруговую – через вокзал.
Уже одевшись, Лена взяла ножницы и аккуратно срезала две розы. Завернув нежные веточки с цветами и зелеными листиками в носовой платок, она спрятала их на груди под пальто.
На станции было непривычно тихо. Как-то мягче, вполголоса перекликались гудки маневровых паровозов; негромко звучали и таяли в морозном воздухе команды диспетчера; приглушенно, едва касаясь железа, стучали молоточки смазчиков вагонов. И снег, как мягкая вата, глушил, вбирая в себя, все многообразие станционных звуков.
Лена сразу увидела этот длинный темно-зеленый состав с большими красными крестами на каждом вагоне. Это ради него город словно ходил на цыпочках, говорил вполголоса, бережно охраняя покой этих вагонов, окруженных тревожной, вязкой тишиной.
Вдоль поезда ходили женщины с корзинками, накрытыми теплыми плотными тряпицами. Они надеялись кого-то угостить пирожками, молоком, яблоками, надеялись о чем-то спросить, что-то узнать – так и бывало всегда, когда через станцию проходили эшелоны с легкоранеными, когда звучали смех и гармошка, шел оживленный разговор, записывали адреса, проливали слезы, желали доброго здоровья... Здесь все надежды были напрасны. Тяжелым молчанием отвечал поезд на все попытки сближения. Кричать или стучать в окна женщины не смели. Лишь поднимая головы, робко заглядывали туда, вглубь, где виднелись темные одеяла и белые бинты. Торопливо перебегали из вагона в вагон люди в белых халатах, но и к ним никто не смел обращаться с вопросами.
Вдруг Лена увидела, что в одном купе опустилось окно. Было видно, как санитарка или медсестра переворачивала со спины на бок бойца с верхней полки. Женское строгое лицо мелькнуло и исчезло.
- Девочка! – Лене показалось, что ее окликнул кто-то. Она подошла ближе. Посмотрела на верхнюю полку. Голова – белый забинтованный шар, и плечи в бинтах, и одна рука. Свободны от перевязки только темные глаза и темные, запекшиеся губы, из которых и шел хриплый голос:
- Девочка!
Она вся устремилась вверх, обратила к нему лицо в немом вопросе: «Что?!»
Здоровая рука вытащила из-под подушки бумажный треугольник, бросила в окно – белой птицей на белый снег.
- Опусти письмо в почтовый ящик. Поскорее.
- Да, да, сейчас же брошу. Я не потеряю, вы не беспокойтесь... А это, пожалуйста, возьмите. – И она протянула вверх две розы, чуть не плача оттого, что ее роста не хватает немного. Теперь она знала совершенно точно, что именно для этого раненого бойца принесла она под пальто цветы. Он с трудом, медленно протянул вниз руку, их пальцы встретились – ее холодные и его горячие, и в этот момент дрогнул воздух от протяжных и тревожно-тоскливых паровозных гудков: воздушная тревога! Раздался, всё нарастая, пронзительный, свистящий, ввинчивающийся во все тело звук летящей к земле бомбы. «Ложись!» - крикнул раненый, и Лена упала в снег возле вагона.
ПЕРЕКЛИЧКА
- Лена, вставай! Что ты тут делаешь? Вставай, Лена!
Ей казалось, что после взрыва не прошло еще и минуты, что она сразу же вскочила на ноги и открыла глаза. Но, открыв глаза, она увидала... Нет, как раз наоборот – она не увидела темно-зеленого санитарного эшелона. Вместо него на путях стоял обыкновенный товарный состав: большие закрытые вагоны, открытые платформы, темные и светлые цистерны... Со стороны пассажирского вокзала доносились какие-то крики, и, перекрывая их, что-то громко приказывал голос диспетчера. А возле нее стоял и теребил ее за плечо дядя Сережа, смазчик вагонов, их сосед по дому.
Ничего не понимая, Лена опустила руку в карман пальто и вытащила белый треугольник – письмо, которое ей только что дал раненый боец.
- Дядя Сережа, а где же санитарный?
- Ушел уже. Дали, наконец, ему «зеленый». Спокойно ушел, сверху «ястребки» прикрыли. А гада того зенитки в такое кольцо взяли – только и успел три бомбы сбросить. Две впустую, за городом, а одна в районе вокзала упала, знать, в санитарный целился – по крестам на крыше... Ну, ты беги скорей домой, нечего тебе тут делать! И смотри – осторожней!
Перекличка! – Вспомнила Лена и побежала к магазину. По дороге она бережно опустила письмо в синий почтовый ящик. Еще издали было видно, как к магазину со всех сторон спешат люди, чтобы восстановить спугнутую, рассеянную воздушной тревогой очередь.
- Девочка, дай мне руку, сам вот никак не выберусь. Подскользнулся, вишь-ты... – старый маленький дедушка упал в неглубокий дорожный кювет и никак не мог из него вылезти в своих скользких старых калошах, надетых на валенки.
Лене не хотелось подавать руку и тащить этого дедушку. Она оглянулась вокруг, чтобы позвать кого-нибудь взрослого, и вдруг неожиданно прямо перед собой увидела маму. У нее даже голова закружилась от этой неожиданности. По всем правилам мама должна быть на работе. Хлебозавод – это охраняемый военный объект и дисциплина там очень строгая. А мама почему-то здесь. И вся какая-то, какая-то... смешная. Волосы выбились из-под платка, ватник расстегнут, из-под него видны полы белого халата, а лицо у мамы всё в муке. И прядь волос тоже в муке. И взгляд странный, рассеянный. Вот она тоже увидела Лену и, раскинув руки, сначала запнулась, а потом пошла ей навстречу.
- Где ты была? Где ты была? – Непривычно резким, не своим голосом повторяла мама.
- Мама! Какая ты смешная, ха-ха-ха. Ка-ка-я, ха-ха-ха, сме-сме-шна-я, ха-ха-ха, - Лена с ужасом почувствовала, что заикается, захлебывается смехом, но остановиться не в силах. Смех все громче и громче рвался из нее, и люди на улице уже стали оглядываться.
- Пппо-че-му ты так-кая сме-шна-я, мама?
И вдруг мама резко размахнулась и изо всех сил ударила дочку по щеке. Смех оборвался. И обе они бросились друг к другу в объятья и заплакали.
- Ты понимаешь, - быстро говорила мама, - все ребята во дворе, и Гена, и Гриша, и Шура, и Даша, а тебя нет... А бомба упала возле вокзала... Я там тоже искала... Меня с работы на полчаса отпустили. Все на месте, а тебя нет...
- Мама, - спросила Лена, не очень-то понимая, о чем тут беспокоиться: с ней же ничего не случилось, - ты не знаешь, когда привезут хлеб?
- Уже развозят, - ответила мама, - сегодня всем хлеба хватит.
- Потому что курсанты уходят, да, мамочка? Им больше не нужно хлеба?
- Иди, Леночка, - грустно улыбнулась мама. – И мне пора. Алешку не обижайте... – Она плотно запахнула ватник, поправила платок и ушла быстро, не оглядываясь.
Когда Лена подошла к магазину, перекличка уже была в самом разгаре.
- Сорок четвертый! – Кричал мужчина с большой холщовой сумкой, висящей через плечо на широкой лямке. – Фамилия?
- Панкратова! – Откликнулась какая-то женщина и подняла руку, показывая свой номер.
- Сорок пятый!
- Бакаева.
- Сорок шестой... Сорок шестой есть?
- Чикирулькуш, - глухо произнесла высокая худая старуха с крупными, властными чертами лица.
- Чи...? – Пытался повторить проверяющий. – Ладно. Сорок седьмой? Нету? Вычеркиваем. Сорок восьмой?
«Какая необыкновенная фамилия», думала Лена, разглядывая старуху. В их городе она раньше не жила, говорили, что приехала из Николаева к дальним родственникам, а родственники не приняли ее: самим, дескать, тесно. Приютила ее одинокая бедная женщина. Ходили слухи, что эта Чикирулькуш была раньше революционеркой, хоть сама из богатых, знает несколько языков. Сама же старуха держалась замкнуто, ни с кем не разговаривала, вся как бы ушла в себя. Впрочем, это оттого, наверное, что была она почти глухая.
- Шестьдесят пятый?
- Ковалева.
- Ковалева, говоришь? А ну-ка, покажи номер. То-то я заметил, что ты второй раз отмечаешься.
- Так меня ж попросили. Это моя соседка.
- Не знаю никаких соседок, вычеркиваю и все.
- Я тебе вычеркну, черт косой, только попробуй! – Громко закричала мнимая Ковалева, раскрасневшись и наступая на проверяющего.
- Отстань ты, тьфу..., - отмахнулся мужчина. – Шестьдесят шестой! Тоже нет? Вычеркиваю.
Перекличка неслась стремительно вперед. Просто удивительно, сколько людей, встав до света, чтобы занять очередь, теперь не явились отметить свое присутствие. То и дело на выкрики проверяющего никто не откликался, и Лена радовалась, что ее очередь становится все ближе и ближе.
- Девяносто восемь. Фамилия?
- Зотова Надежда.
- А номер покажи, Зотова.
- Да стирала же я целый день, не заметила, как и смылся...
- Смотри, не врешь ли?
- Да ты что говоришь-то? Меня все видели, все знают.
- Сто десятый? Нету? Сто одиннадцать. Нету?
«А где же та старушка номер 190, за которой я, и которая предупреждала, чтобы я не забыла?» - Подумала Лена и, оглянувшись, увидала вдалеке эту самую бабушку.
Опираясь на палочку, она еле-еле двигалась. «Не успеет!» - Испугалась Лена и тут же, сорвавшись с места, стремглав побежала навстречу.
- Бабушка, как ваша фамилия? Да, да, фамилия?
– Данилова Лариса Васильевна. Какая же еще у меня фамилия?
Но Лена, не дослушав, уже бежала обратно. И успела вовремя.
- Сто девяносто! – Охрипшим голосом прокричал мужчина с сумкой. - Данилова! – Выпалила Лена. – Вон она подходит, уже близко.
- Близко-близко, - проворчал мужчина, опуская карандаш, уже занесенный над очередной безвестной фамилией. – Сто девяносто первый. А, это ты и есть Яковлева? Шибко бегаешь. Так вот, значит, Яковлева, твоя очередь теперь сто десятая, поняла?
- Поняла, - радостно улыбнулась Лена. Как ловко все получилось, просто здорово! И этот дядька с сумкой вовсе не злой и не сердитый. Теперь можно и погулять немного.
Вдруг из толпы вышел какой-то высокий, худой человек, и с замиранием сердца Лена узнала... Иннокентия Петровича. Он подошел к проверяющему и протянул руку:
- Дайте мне, пожалуйста, список.
- Еще чего! Здесь все правильно.
- Товарищи! Прошу не расходиться, - громко сказал учитель. – Так поступать нельзя.
Вокруг поднялся шум:
- Чего нельзя?
- Ишь, нашелся!
- Чего ему надо?
- Все правильно.
Иннокентий Петрович слегка откашлялся:
- Мы с вами, товарищи, вычеркнули из списка почти сто человек. Почему? За что? Только за то, что они не явились, не смогли прийти на хлебную перекличку. Так же нельзя. Вот смотрите..., - и он вынул из рук оторопевшего проверяющего список очереди. – Вот зачеркнутая фамилия – Фокина. Кто знает эту женщину?
- Чего ж не знать, - откликнулся чей-то голос. – Проводница она. С утра заняла очередь и в рейс до вечера, детей малых бросила.
- Штейнберг. Кто знает?
- Врачиха наша. В больнице сейчас на дежурстве.
- Арсланова?
- Санитарка в госпитале. На круглосуточной.
- Медведева?
- На стекольном заводе грузчица – бутылки-зажигалки делает.
- Ляшенко?
- Похоронку получила, лежит без памяти...
- Хватит! – Вдруг глухо, но достаточно громко сказала старуха Чикирулькуш. Она «отклеилась» от стены магазина и встала рядом с учителем. – Вы совершенно правы. Это подло, то, что здесь происходит.
Толпа взорвалась, вскинулась, зашумела, загудела враждебно вокруг этих двух пожилых людей, а они, бедно одетые, голодные, но смелые и решительные стояли рядом и не отвечали на злобные, ругательные выкрики. Как ни в чем ни бывало, Иннокентий Петрович, помолчав немного, продолжал:
- Вы сами видите, товарищи, кого мы вычеркнули из списка, да еще и радуемся этому. Будем же людьми в этих трудных обстоятельствах...
«Радуемся...» Это про нее он сказал, это она только что больше всех радовалась – подумала Лена.
Очередь раскололась на два лагеря, но Лена уже твердо сделала свой выбор. Она шагнула вперед и встала рядом с Иннокентием Петровичем.
ОБЕД ПО-КОРОЛЕВСКИ
- Едет! Едет! Хлеб везут! – раздалось сразу несколько голосов, и все обернулись в ту сторону, откуда показалась лошадь, запряженная в телегу, шагавший рядом на деревянной ноге кучер с кнутом и немолодая уже, сурового вида продавщица Нюрка, то есть Анна Захаровна. Полное имя было бы ей больше к лицу, но полгорода по привычке звало ее Нюркой.
Открыв ставни и сняв замок с голубой двери, Нюрка прошла вглубь магазина и, взяв маленький веник, принялась сметать пыль и крошки с пустого прилавка и таких же пустых полок.
Кучер дядя Гриша, поскрипывая деревяшкой, привязал лошадь к столбу, обошел вокруг телеги и широко распахнул дверцы хлебного фургона, выкрашенного темно-зеленой, «железнодорожной» краской. Густое облако невообразимо вкусного, теплого, сытного запаха поплыло над людьми, смягчая, разглаживая хмурые, замкнутые еще минуту назад лица.
Человек десять встали цепочкой от фургона до прилавка и под наблюдением дяди Гриши, под молчаливым, строгим контролем десятков пар глаз передавали из рук в руки горячие буханки хлеба. Нюрка споро и быстро заполняла ими полки.
Лена попыталась было тоже пристроиться в цепочку, но ее не приняли:
- Устанешь, девочка, иди лучше погуляй. Без тебя управимся.
Она в самом деле почувствовала, что устала и замерзла, и побежала домой.
Дома был гость. Ваня Волков. У порога стояли две пары грубых кирзовых сапог, а их хозяева Гена и Ваня играли за большим столом посреди комнаты в шахматы. А на маленьком столике возле печки лежали семь пушистых комочков, семь воробьев, лапками вверх, подстреленных мальчишками из рогаток. Она сразу поняла, что это рыцарский подарок ей ко дню рождения.
- Свари суп, - сказал Гена.
- Королева! – сказал Ваня и поставил белую пешку на последнюю горизонталь.
«Свари суп, королева!» - Повторила про себя Лена. А что? Разве она не может быть сегодня королевой? И ей очень захотелось посмотреться в зеркало. Темная челка над бровями, большие серые глаза, румяные с мороза щеки, старенький, заштопанный свитер, руки в цыпках. А сейчас вот королева сварит своим рыцарям настоящий королевский обед из этих охотничьих трофеев. И отчего же не считать этих воробьев куропатками, теми самыми, которых Кот в сапогах принес королю в подарок?
- Вари, пока свет есть, - снова сказал Генка. Он терпеть не мог, когда сестра начинала вертеться перед зеркалом.
Электричество включали на три часа в день, два из них уже прошли. Лена поставила кастрюльку с водой на электроплитку, быстро ощипала тушки и поразилась: такие крохотные-прекрохотные кусочки синего цвета лежали перед ней на разделочной доске. Она бросила их в кипящую воду, добавила две морковки, луковицу, нарезала кубиками картошку. А хлеб? Как же без хлеба?
Словно услышав ее мысли, Ваня встал из-за стола, вынул из кармана какой-то сверток, развернул белую тряпицу и подал Лене большой поджаристый сухарь:
- На, возьми, это к супу.
Она догадалась: сухарь был из «фронтового запаса» Вани Волкова.
Через полчаса Лена разлила суп в три тарелки, разделила сухарь на три части, дала всем по ложке. По лицам мальчишек она поняла: что-то не так. Поднесла ложку ко рту, обжигаясь, попробовала – ну, конечно, ни капли соли! «Когда ты, наконец, перестанешь быть такой рассеянной!» - послышался ей голос мамы. Вот так королева!
ТОРТ-МОРОЖЕНОЕ
У самого входа в магазин, там, где было начало очереди, она взбухала плотным темным скоплением людей. Оттуда слышались возбужденные голоса, крики, то и дело вспыхивала перебранка. Кто-то доказывал, умолял, требовал пропустить его без очереди, кто-то прорывался силой через «заградительный кордон» чьих-то сцепленных рук. Дальше, там, где очередь змеилась длинным хвостом, оборачиваясь вокруг магазина, было гораздо спокойнее. Но и здесь стояли тесно, плотно друг к другу. И если кто-то выходил , отлучался из очереди, она тут же подтягивалась, сжималась пружиной, и требовалось немало усилий, чтобы снова, постепенно, сантиметр за сантиметром втиснуться на прежнее место.
Уже стемнело, по-зимнему рано, в магазине зажгли свечи, закрыли ставни. Падая с ног от усталости, Анна Захаровна еле ворочала большими неуклюжими ножницами, отрезая талоны на хлебных карточках. Уже несколько раз она решительно бросала ножницы на прилавок: «Всё, больше не могу! Магазин давно закрыт!» И каждый раз возникал короткий стихийный митинг, звучали призывы к сознательности, требования не шуметь, просьбы, уговоры. И она снова брала в руки то нож, то ножницы.
Лена вышла из магазина, держа в руках буханку хлеба. Плетеную корзинку она, конечно же, забыла дома, да и странно было бы нести свежий хлеб в корзинке, не ощущая в руках его почти живой, податливой упругости. Был еще небольшой довесок. Когда хлеб покупал Генка, довеска никогда не было, вернее, брат был не в силах донести его до дому, частенько и буханка была общипана с боков. Лена, испытывая силу воли, решила, что она-то уж не тронет довеска, принесет домой, и они по честному разделят хлеб на равные доли. Пока она так думала, рука ее сама собой отломила мягкую шершавую корочку и положила в рот.
- Ну, ладно, - спохватилась Лена, - я буду сосать ее до самого дома. – И она не спеша пошла по темной, но и в темноте до мелочей знакомой улице. Прекрасная музыка звучала в ее душе – она, Лена, молодец, она отстояла такую длинную, такую долгую очередь, зато мама будет спокойна и рада, что дети с хлебом. И тот раненый боец обязательно выздоровеет и его письмо дойдет по адресу, а муж Нины Георгиевны, может быть, окажется жив, а от папы завтра, наверное, обязательно будет письмо... Да, прекрасная музыка определенно звучала, звучала на самом деле и наяву. Лена остановилась. Ни огонька, ни искры не было видно в наглухо затемненных окнах школы, но это там играл оркестр, оттуда лились плавные волны тревожного, грустного вальса и кружились, кружились над школой, над улицей, над кончающимся детством девочки Лены, и тень какой-то иной, неведомой жизни коснулась ее грустной памятью о том, чего еще не было. И высоко в небе загорались звезды печальной судьбы мальчиков-курсантов, которым война отпускала еще несколько дней жизни...
Малиновым жаром светилась натопленная буржуйка. Колыхался над баночкой с керосином красно-желтый язычок коптилки. Опустела сковородка с жареной картошкой. Трое детей сидели вокруг стола и ждали маму, тайно надеясь, что она принесет к ужину чего-нибудь сладкого. Продовольственные карточки мама носила с собой, и сахарные талоны за месяц – дети это знали – еще не были отоварены. Она пришла замерзшая, вся в снегу. Сначала, еще не развязав платка, не сняв ватника - общий, вопрошающий взгляд: как тут у вас, все ли в порядке? Ведь она ушла из дому сто лет назад... Убедившись, что все в порядке и с детьми ничего не стряслось, она вынула из кармана и подала Лене кулек конфет.
- Лимончики! – Закричали все разом.
А Лена уже ставила на стол глубокую тарелку с горячим «королевским» супом, мелкую – с картошкой и кружку с фруктовым чаем.
- Мама, садись скорее!
Ярко-желтые «лимончики» быстро отогрелись и начали подтаивать, превращаясь в липкую бесформенную массу. Как же их есть? Лена взяла из буфета красивую фарфоровую вазочку, выскочила без пальто на мороз, зачерпнула из сугроба полную вазочку пушистого белого снега. Перемешанный с конфетами, снег стал сладким и желтым – получился замечательный лимонный торт-мороженое. И дети ели его ложками. А мама погладила Лену по голове и сказала:
- С днем рождения, доченька!