В первых числах июня 2008 года в составе делегации Оренбургского казачьего войска побывал я на праздновании 225-летия Севастополя. Съехались казаки со всей почти России: донские, астраханские, кубанские, оренбургские, терские, волгоградские, воронежские – целая радуга лампасов, около тысячи человек. Когда мы проходили строем по центральным улицам Севастополя, а делать этого нельзя было по указанию украинских властей, люди на тротуарах кричали нам: «Спасибо, что не бросили в беде, спасибо за поддержку, братцы! Ура Россия!». Это большинство. Но были и другие возгласы: «Шо припёрлися, москали проклятые!». Эти крикуны быстро убегали, стоило одному из нас направиться в их сторону: надо же объяснить зачем припёрлися. Поселили нас в корпусах молодёжного центра «Звёздный берег», в посёлке Орловка. И в эту же ночь в соседний корпус разместили молодых ребят в жёлтых майках с надписью: «НАТО ТАК!» из украинской организации «Пора». Мы поём русские народные, казачьи песни, а они непристойные частушки про москалей, одним словом, провокаций хватало, но мы себя сдерживали, понимая, что делается это для устройства политического скандала: казаки даже детей не жалеют.
Собрались мы как-то вечером в чайхане у крымского татарина смотреть футбол Россия – Греция. Народу много набилось: и казаки, и татары крымские, и ребята в жёлтых майках. Столики все заняты, сидят на подоконниках, на полу, за достарханом, стоят в дверях. Смотрим, слушаем украинскую мову комментатора: непривычно, иногда смешно (Сычёв перепихнул мяч Павлюченко), но понять можно. И что происходит! «Давай Россия! Вперёд Россия!» – кричат ребята в жёлтых майках. «Ну! Рома! Ну! ... Эх! Мазила» – привстав со стула, хватаясь за голову стонет татарин. Повернувшись ко мне: «а помнишь, какой мяч он англичанам забил, у меня вся семья прыгала, аж стёкла в окнах дрожали!». Юноша в жёлтой майке с отчаянием бьёт об стол кулаком после промаха Кости Зырянова: «Эх! Толика бы сюда, Тимощука, они с ним в «Зените» так здорово играют!». А уж когда наши гол забили, тут все вскочили, заорали: «Ура!». А хохол местный прыгает и орёт: «Хозяин! Всем водки! Я плачУ!».
Я вместе со всеми прекрасно понимал, зачем мы в Севастополе, но ясно и откровенно об этом сказал наш атаман на молитве во Владимирском соборе: «Севастополь был и останется городом Русской Славы!». После молитвы вышли из собора, присел на скамеечку в тенёк куста покурить. Да и автобуса ещё нет (командующий пригласил побывать на кораблях Черноморского флота). Рядом, за оградой собора, стоят двое полицейских, форма у них ну копия американская, меня не видят, разговаривают: «Смотри, клоуны! Понаехали, да и старые почти все, что они сделают?». Я не выдержал, чёрт с ней, провокацией, встал и говорю: «Конечно, форма у нас не чета вашей, американской, но такую деды мои и ваши носили, а что старые? Не переживайте, у меня два сына есть, в самом соку, если что – поддержат!». Ничего они мне не ответили, сделали вид, что их вызвали по рации и ушли. Но смотрели нехорошо: и ненавидели, и боялись.
А ведь были и другие времена, когда и встречали по-другому, и смотрели по-другому.
Первая встреча ветеранов 12 миномётной бригады РГК проходила в городе Житомире, вот на неё-то и прибыли мы с папой в сентябре 1987 года. Житомир запомнился большим католическим костёлом, который я увидел тогда впервые. Запомнился и музей Сергея Павловича Королёва, завиток светлых детских его волос, неизвестно каким чудом сохранившийся. Ветеранов и всех, кто с ними приехал, расположили в уютном, комфортабельном санатории у берега красивой реки с необычным названием Тетерев. На встречу приехали человек триста, но таких, чтобы помнили друг друга с войны, было человек десять. Были среди них и два украинских ветерана, хохлы – так их называли друзья. Я надолго запомнил одного – Григория Александровича Тищенко, из под Луганска, так он говорил. Я поправлял: «Из под Ворошиловграда». «Нет! Из под Луганска!» – упорно не соглашался он. Не жалел он называть свой город именем прославленного маршала. Цену славы этой он сам испытал в 41 под Ленинградом. Были они, хохлы, ещё довольно крепкими мужчинами, 68-70 лет. «Бутылку коньяка на грудь принимаю, и ничё, хожу» – гордился Григорий Александрович. На встречу эти бравые ребята привезли 20-литровую канистру самогонки: «Гарна горилка! Из Буряков». Я руками замахал, говорю: «Куда вам столько-то, вас и так вон как угощают». «Да ты шо, Ваня, у нас же четыре полка, да рота управления ще, в самый раз!». Он, наверное, так и считал до сих пор, что полки прибудут на встречу в полном составе военного времени. После встречи в Житомире, я с ними ещё в Киеве и в Воронеже виделся, и они всегда привозили заветную канистру. Ничего, канистра всегда опустошалась, не за один присест конечно.
Как-то раз тот, другой хохол, фамилию которого не помню, подвыпил и рассказывает: «Освободили одну деревню, идём мимо амбара горящего, деревенские тушат, мы им помогли, а в амбаре целые ящики наших, советских наград, ордена Красной Звезды».
Я смотрю на его грудь, там целых два ордена Красной Звезды, концы которых подпалены.
Нехорошие мысли появились в голове, но спросить было стыдно: а вдруг обижу заслуженного человека. Да и разговор перекинулся на другое: «А в Польше помнишь, Федя, в подвале ты с матерью, а я с дочкой…» – «Нет, я с дочкой, а ты с матерью!» – «Вот старые хрычи, как петухи, того и гляди, подерутся!» – мелькнуло у меня в голове. «Робята, вы что? Среди нас же юноша!» – возмущается один из ветеранов. «Да ладно! У этого юноши уже два сына, да я и после войны не монах был», – машет рукой отец. А мне поясняет: «Это мой командир расчёта, Дроздов Василий Гаврилович, он грамотный, учителем ещё до войны работал. Когда наступать начали, ну постоянно наступать, таких беречь стали, его куда-то на склады отправили, так я и стал командиром расчёта, а до этого был наводчиком. Он нас и потом не забывал: мы ему трофеи – он нам водочки, да продуктов подбросит. Ничё жили!».
Тищенко Григория Александровича мы всей компанией провожали с вокзала, был прямой поезд до Ворошиловграда, тьфу ты, до Луганска. Купил я ему льготный билет, в купе его доставил, чемодан пристроил, друзья-ветераны у окна стоят, пьяненькие, руками машут, прощаются, быть может навсегда. Я из вагона вышел, поезд тронулся. Уехал. На автобусе едем в санаторий, заходим в номер. Немая сцена – Григорий Александрович сидит за столом. «Да куды же я без вас, родные вы мои! Может и не свидемся больше! Вот я на такси и вернулся». Плачут все, обнимаются – как в первый раз. И так три раза, с третьего захода мы его проводили. Трудно забыть такого гарного хлопца!
После этой встречи мы троё, я с папой и Василий Гаврилович, до Киева решили ехать вместе. После Киева дороги наши расходились: Василию Гавриловичу поездом до Воронежа, нам самолётом до Оренбурга. Ещё в Житомире мы решили навестить одного однополчанина, живущего в Киеве и не прибывшего на встречу – Петина Виктора Дмитриевича, в войну – старшего лейтенанта, ветеринарного врача. Миномёты в первые годы войны таскали лошади, которых тоже надо было лечить: они и ранения получали, и болели. К концу войны миномёты стали таскать американские студебеккеры, но хозяйство бригады большое, без лошадей не обойтись, так они и остались в бригаде.
В новом, очень чистом, непривычно чистом, с белыми огромными домами районе нашли нужный подъезд. Заваливаться сразу втроём в почти незнакомому человеку было неудобно, и на разведку пошёл Василий Гаврилович, а мы присели покурить на скамеечку у подъезда. Минут пять, а то и больше, разведчика нашего не было. Вышел какой-то растерянный, расстроенный, начал что-то говорить, махнул рукой, пошли. Звонок, дверь открыл мужчина, не пожилой человек, и уж совсем не старик на фоне с моими уработанными дедами, а именно мужчина. Дежурные слова приветствия, изучающе-вспоминающий взгляд, приглашение пройти в зал, не предложив раздеться. Осторожно проходим, чертыхаюсь внутренне, уже жалею, что пришли. Деды мои тоже скукуржились, переглядываются. В зале, у окна, в кресле-каталке сидит женщина, опрятно одета, что-то силится сказать, улыбается, пытается улыбаться. «Жена, пятый год парализована», – виновато поясняет Виктор Дмитриевич. Начинаю понимать растерянность Василия Гавриловича, задержку его при разведке. Представил, сколько хлопот своим визитом мы Виктору Дмитриевичу принесли: жену надо переодеть, причесать, усадить в кресло, прибраться в квартире, да ещё мысли, чем кормить – поить незваных гостей. Ещё больше сконфузившись, обречённо садимся, разговор явно не клеится. «Едем со встречи, из Житомира. – «Кто был, сколько человек?». – «Человек 200-250, Мити Сухарева, из Архангельска, не было, умер, всего два месяца не дожил», – «Да, жалко, конечно жалко», – и всё в таком духе: дежурные вопросы, дежурные ответы.
Вроде как и уходить пора, визит вежливости окончен.
В кармане у меня лежала фотография, на обороте надпись «9 мая 1945 года День окончания Великой Отечественной войны». Почерк папин, надпись сделана синими чернилами, авторучкой, трофейной, иначе откуда она у старшего сержанта. Видимо, момент был волнующий для отца, исторический, все слова написаны без ошибок, где нужно, с большой буквы. На фотографии три молодых сержанта, выделяются белоснежные подворотнички гимнастёрок. На груди отца медаль «За боевые заслуги», орден Красной Звезды, гвардейский значок, ещё медаль есть у одного сержанта, у третьего нет ничего. Это уже после войны у нас сложился образ фронтовика, увешанного наградами, а тогда, как говорят сами фронтовики, не у каждого они и были.
Вот эту фотографию, с тайной надеждой, я и отдал в руки Виктора Дмитриевича. Надев очки, ни на секунду не задумываясь, он показывает на моего отца и говорит: «Это Федя Горюнов, он мне такой красивый браунинг подарил, бельгийский». Быстрый взгляд поверх очков на нас и опять на фотографию: «Нет, других не помню». У меня комок к горлу подкатил, и я, едва сдерживаясь, показываю на отца: «Виктор Дмитриевич, а на него посмотрите?». Он внимательно смотрит на папу, встаёт, голос дрожит, на глазах появляются слёзы: «Федя! Неужели это ты?». «Я, Витя, я, – обнимая его и плача, говорит отец, – вот и свиделись, слава Богу, успели!». Всё! Куда делись неловкость, отчуждённость. Хозяин носился по квартире, выставляя для дорогих гостей угощения, и бутылочка спирта нашлась, по старой ветеринарной привычке извлечённая из заначки, припрятанная на всякий нужный случай. Появились и грибочки, и колбаска, и сало знаменитое. Жена поняла всё, тоже прослезилась, что-то показывала мужу, он кивал, знаю, мол, знаю, сейчас поставлю. Сели. Выпили.
Хозяин наш оказался полковником КГБ, в отставке, очень умным и тактичным человеком. После очередной рюмочки (пили они помалу, больше чокались) Виктор Дмитриевич говорит: «А помнишь, ты на белой лошади прискакал, и сам весь белый?». Выдохнув после спиртика, запив соком, чуть с придыханием отец заговорил: «Молодой был, дурак-дураком! Утро раннее, чуть рассвело, еле-еле видно. Мы с Нефёдовым, это он на фотокарточке серёдке-то стоит, на посту, в окопчике лежим. Смотрим, лошадь белая травку щиплет, а позади неё кухня дымится, дух мясной ветерок доносит. Уснул, наверное, фриц, а лошадь ушла. Счас я её пымаю, пополз. Я за ней, она от меня и на высотку всё, на высотку, от нашего окопчика всё дальше и дальше. На самой высотке пымал, залез верхом, голову-то поднял! А там немцы, с той стороны высотки немцы, да танков много, они уж на исходных стоят. Увидели меня и давай стрелять, кому охота без завтреку уставаться! Я лошадь погоняю, а куды с кухней-то ускачу? Ножом гужи все порезал, да галопом к своим. Так без варева и прискакал.
Неделю враскоряку ходил, скакал-то без седла». «Хорошая была кобылка, она потом долго у меня была, до конца войны», – вытирая слёзы от смеха, пояснил Виктор Дмитриевич. «Ага! Как Серуха у нас в колхозе, почишше только», – это уже папа мне поясняет, чтобы я мог сравнить, представить воочию, так сказать.
Расстались очень тепло и душевно, договорившись обязательно встретиться через год в Киеве, куда нас пригласила председатель Совета ветеранов 12 миномётной бригады РГК Зоркина Ксения Тихоновна, в связи с 45-летним юбилеем освобождения города от немцев.
И встретились! Все! И Тищенко приехал, и Дроздов, и хохол с канистрой горилки, и Ксения Тихоновна опять всем руководит, и Петин пришёл! Радости и слёз было поровну: дожили, собрались, но не все, опять не все. Жили мы на Крещатике, в гостинице «Центральная», в двух шагах от теперешнего майдана незалежности. Уже на третий день в Киев я влюбился. Я был в и Москве, и в Ленинграде – там своя красота, но Киев!!!
Возвышенно-радостное состояние в Киево-Печёрской лавре, удивление и восхищение соборами и церквями её, ожидание чуда: вот-вот откроется что-то важное в жизни, нужное, видимо мощами святыми навеянное, подвигом тех, кто молился за всех нас, веру нашу хранил, усиленное! Коснулась душа чего-то родного, давным-давно забытого, и так напрасно забытого. Те же чувства владели мною в белоснежном Софиевском соборе, у могилы княгини Ольги, первой христианки Руси: «Неужели та самая?!». Только сейчас я понимаю, что это ВЕРА ГОСПОДА нашего едва только коснулась меня, тихонько постучалась в душу мою! Спускаясь по Андреевскому спуску, вспоминаю Булгакова, он ходил вот по этой самой брусчатке, вот в этом доме он жил.
Испытал я и гордость за отца, за всех его фронтовых друзей, живых и не живых уже, когда в огромном зале Славы музея не берегу Днепра, где стоит статуя Родины-матери, прочитал на одной мраморной плите 12 ОТДЕЛЬНАЯ, МИНОМЁТНАЯ, КИЕВСКАЯ, КРАСНОЗНАМЁННАЯ, ОРДЕНОВ КУТУЗОВА, БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО, АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО БРИГАДА РГК. Так киевляне помнят тех, кто их освободил.
А какими искренними, тёплыми были встречи в учебных заведениях, на концертах в их честь! В тот год большинство киевлян очень бережно относились к своим стареньким уже освободителям. Были редкие исключения, уже тогда были. Я очень бурно и с выражением отругал горничную в гостинице, которая достала стариков придирками, да ладно бы по делу придиралась, то полотенце не так повесил, то почему не спите после 11-ти. Видно было – из ненависти цепляла. Молча проглотил обиду за отца, когда ему отказались продать 200 грамм комового сахару: он по талонам, тильки для своих, ехидно ответила толстомордая продавщица, делая ударение на последних словах. Огорчился отец, он чай пил только с таким сахаром. Настроение подняли доброта и сердечность хохлушек на Бессарабском рынке. Они не отвяжутся, пока ты не попробуешь огурчик ли, сала шматок, либо яблочка мочёного: «Да и не покупай, диду, ты тилько спробуй! А? Ну как?». Отец палец большой показывает, сам сало с прослойкой жуёт, щёлкая вставными челюстями. Всё! Хохлушка готова, расплывается в улыбке: «Вот так, диду! Ще приезжайте, завсегда рады!».
А украинский язык! Как много тёплых и ласковых слов в их песнях: «Край, мой ридный край! Ты ридна матенька моя зимля!» – поёт София Михайловна Ротару. Согласитесь, ридный край звучит теплее, роднее, душевнее, чем родной край, а разница всего в 2-х буквах.
Днепр! Редкая птица долетит до его середины! Так принято восхищаться гоголевскими словами его мощью. Но меня он поразил другими чувствами, возникшими на Лютежском плацдарме, куда мы приехали на автобусах. Тут вот, не дойдя до этого крутого яра, мог погибнуть мой отец, когда плот опрокинуло близким взрывом, и отец на бочке плыл почти от самого восточного берега. Я сначала даже не понял, откуда бочка? Да плот для миномёта на них сооружён был. Ранен он был уже на берегу. «И ни чихнул даже, – хвалится отец – вода-то ноябрьска холодна была!». А у меня мороз по коже: «Не родился бы я, не родились бы мои Алёша с Димой, я бы и с Олей моей не встретился! Меня бы не было!?».
И ВСЁ ЭТО В НАТО!? Да ладно бы, если сами они туда хотели (вспомните татар крымских, ребят в жёлтых майках из «Поры», хохла, который всех угощает, все они в лучших, высоких порывах души своей кричали «Вперёд Россия!», а хохлушек с Бессарабского рынка, приглашающих ще приехать), а то ведь тащит-то недалёкий и неумный, лживый, одной корыстью озабоченный человек. Уж как только не изгаляется: и газ ворует, и голодомор выдумал, Бандеру героем сделал, флот наш выгоняет. Чью злую волю исполняет? Чей он президент? Он президент той горничной из гостиницы, той толстомордой продавщицы, но ни как ни всего народа украинского! Ну да ведь сами, после третьего захода выбрали! Поделом, сказать проситься, а язык не поворачивается: слёзы обиды, недоумения за обманутую сестру России душат! Как ты могла такого выбрать, как не рассмотрела? Зачем идёшь за ним? Кому ты там нужна? Поелозят да бросят! Западу нужна? Западу, который уж и веру Христову под себя приспособил, да и забывать начал. Ещё одно поколение и он станет мусульманским! Америке? Задорновским тупым американцам? Да они, кроме себя, в упор никого не видят и видеть не хотят! Очнись, сестричка наша – вот что говорю, вместо поделом.
А Севостополь занозой, да какой занозой, колом, болью сидит в моей душе, как и в каждом русском. Уязвлённое русское самосознание, русская гордость, непонимание того, как могло такое случиться: одним росчерком пера кукурузного человека растоптана честь и доблесть русского народа? Находясь в Севастополе, кожей, всеми клеточками своего тела я ощущал, чувствовал сколько русской крови тут пролито, за этот город, за этот благодатный край, край виноградных и абрикосовых садов, край ласкового и тёплого моря, край золотистых полей, с алыми, ярко-красными пятнами мака, по полям этим разбросанным. Приводятся разные юридические и исторические доводы: Севастополь не был никогда украинским городом, он был городом прямого подчинения Москве, что подарен он в честь 300-летия присоединения Украины к России, а, следовательно, раз отделение произошло, то и города все должны отойти России, много ещё каких доводов приводится – и ничего не действует. Что же тогда, дальше-то как? Да и, когда развалился СССР, кто же думал, что так будет? Кто думал, что мы русские, казаки, 4-ре с лишним часа будем стоять в огромной очереди на таможне?
Но живёт во мне вера, что хватит мудрости у наших народов пережить эти лихие времена, и что Севастополь и Крым не будут занозой, камнем преткновения в наших отношениях, и ни мне, ни моим сыновьям не придётся ездить в Севастополь, чтобы погрозить кому-то пальчиком, либо кулаком. Думается мне, что отец мой и однополчане его, не зря кровь пролили на берегах Днепра, пусть она, кровь эта праведная, русская, станет основанием свободной Украины, по настоящему свободной! Свободной от проамериканского, рябого президента, от ложного символа Украины – женщины с косой, от москалей, от бандеровцев, от всего надуманного, лживого, ненастоящего.
2008год.