ГЛАВА 1.
ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ.
…Музыка в баре, притемнённом и задымлённом, навязчиво и нудно грохотала, повторяя композицию уже не первый десяток раз.
Филипп больше не мог тут оставаться! Всё напоминало о нём, о его друге, первой большой любви, о Валентине.
Тяжело вздохнув, разом опрокинул в себя бокал «Амаретто ди Саронно», так любимого Валей, постоял, закрыв глаза и сдерживая слёзы, расплатился за выпитое и тихо вышел, не поднимая глаз, стараясь меньше обращать внимание, как на завсегдатаев этого элитного столичного бара, так и на случайных посетителей.
Особенно пугали и раздражали девушки. Он их просто не понимал! Это была отдельная, чужая и недосягаемая для восприятия планета, населённая странными, наглыми, нахрапистыми и громогласными существами с вызывающими отвращение формами и запахами. Женщины, девушки, девочки, малышки…
Нет, он, конечно, не был идиотом и прекрасно понимал, что родился благодаря именно женщине, но так уж причудливо создал всё сущее Всевышний: мужчин рождают только те, которых некоторые из ими же рождённых не признают. Не воспринимают, не чувствуют, не ощущают, как сексуальных партнёров. Для таких «особых» мужчин женщины лишь воспроизводительницы, наподобие свиноматок: их участь – производить потомство мужеского пола. Вот и видятся они для Филиппа чуть ли не со свиными рылами, но это случается лишь тогда, когда «перебирает» дозу.
Сейчас, пробираясь к выходу, деликатно обходя компании друзей и знакомых района Русаковки, старался не смотреть на женщин.
«Как же они навязчивы!» – не успел подумать, как в объятия буквально влипла такая особь.
– Оооо, какой красавчик! Ну, просто, Ален Делон! – пьяненько верещала юная особа, вцепившись в курточку. – Да нет же! Тьфу, на Делона – ты ещё красивей! – чуть отступив, но не выпустив из рук добротной кожи одежды, томно закатила глазки. – Я Марта! А ты кто, картинка?..
– Марта! Отстань от человека! – покрасневший молодой мужчина виновато посмотрел на пунцового Филиппа. – Простите сестру – перебрала немного коктейля, – протянул руку поверх верещащей родственницы. – Антон Серов. Я её сейчас увезу и вернусь. Не уходите, пожалуйста. Не хотелось бы потерять приятного человека в нашей клоаке, – ещё раз пожав руку, глубоко заглянул в глаза. – Дождётесь? – тихо, по-особенному.
– Мне пора. Прошу прощения, Антон. Если только завтра. Я здесь бываю часто, – помедлил, ответил на рукопожатие и прибавил, так же глубоко заглянув в глаза новому знакомому. – Филипп Беликов.
Быстро подхватив пьяную сестру, Антон поволок её на улицу.
За ними следом вышел и Фил. Видел, как ворчащий брат что-то выговаривал на ухо Марте, засовывая в салон припаркованного возле бара «Ауди-100» красного цвета и быстро закрывая дверцу, препятствуя выходу рвущейся прочь буйной сестры.
Показав ей кулак, сел за руль, бросив внимательный взгляд на молчащего и стоящего поодаль Филиппа, закуривающего сигарету. Кивнув, уехал.
Филя взволнованно вдохнул: «Неужели он тоже “иной”? Как внимательно окунулся в глаза, словно предъявил ключ от банковской ячейки души! Да… похоже, так и есть! Не зря же сердце так “ухнуло” вниз! Свой. Значит, завтра буду не один в этом баре, – выдохнул. – Как же навязчивы подвыпившие женщины! Отвратительно. До тошноты. До дрожи. Даже запахи от них в такие моменты жуткие: смесь алкоголя, сигарет, пота, духов и… похоти. Бррр!»
Передёрнувшись высоким, статным и тонким телом, аккуратно выбросил едва закуренную сигарету в урну у входа в заведение, убедился, что достигла нужного места, повернулся в сторону набережной и неспешно пошёл. К ней. К Яузе. К каналу судьбы. К воде времени.
Проходя знакомыми с детства тротуарами и дорожками, переходя знакомые перекрёстки и развилки, внимательно следя за светом габаритных огней транспорта и сигналами светофоров, всё дальше уходил в памяти к тому дню, а вернее, утру, когда встретил его, Валентина.
Едва достигнув набережной, со слезами взошёл на горбатый мостик над Яузой, схватился за перила и закрыл глаза, не борясь с приступом отчаяния и горя, дав, наконец, волю безмолвным слезам печали и скорби по ушедшему.
Время остановилось, замерло, замолчало, склонив голову в почтительном скорбном поминальном молчании.
«Что ж, несносное, жестокое и несправедливое, давай помолчим и молча вспомним о том, кто так любил жизнь и тебя, время…»
«…Ну вот, ещё одна глупая субботняя вечеринка. Опять те же лица и шутки, те же анекдоты и танцы, те же невыносимые касания девушек, согласных на всё. Господи… да не нужны мне они и это их “всё”! А ведь не скажешь – не поймут, отшатнутся, заклеймят, опозорят, начнут травить. Разве моя в том вина, что я “иной”?! Таким родился. Это у вас всё было с самого детства расписано-распланировано, согласовано-оговорено, познакомлено-сосватано! А мне пришлось несладко уже в отрочестве, когда, наконец, дошло, кто я есть. “Голубой”. Иной. Изгой. Низший сорт. Грязное пятно на лице общества. Нет, меня никто не совращал, не агитировал, не ласкал масленым взглядом и не смущал. Я до всего дошёл сам. Постепенно. Пошагово. Уже там, на задворках детской интуиции осознал, что “иной”. Как так вышло? Нет ответа. Почему в моей голове всё выглядит иначе? И воспринимается подчас наоборот? Или так же, только с другой стороны, что ли? Сколько мыслей тогда было в моей мальчишеской голове: странных, пугающих, холодящих душу, заставляющих замирать в предчувствии чего-то необычного, предвидя свою избранность и инаковость! Как справился? Ооо… это стоит отдельного рассказа. Но ограничусь лишь одним словом – отец.
Только сейчас, по прошествии стольких лет, понимаю: он тоже был “другим”, но замаскировавшимся, полностью мимикрировавшим, слившимся с окружающей обстановкой и обществом. Не позволили знатность, богатство и принадлежность к московской партийной элите афишировать сей порок. Потому и слился с толпой – стал одним из них. Жил по привычной советской программе: детсад, школа, университет, аспирантура, загранкомандировки, высокопоставленное общество, красавица-жена – дочь “третьего лица” в государстве, помощника Самого, должность, известность, почёт, сын.
Дааа… что же мой бедный отец почувствовал в тот момент, когда и во мне вдруг стал замечать первые признаки “иного”? Радовался? Ужаснулся? Гордился втайне? Или, мстительно покосившись на Кремль, злорадно ухмыльнулся? Я этого никогда не узнаю.
В памяти мало что осталось от отца: высокий, мощный, красивый, интеллигентный, с низким голосом и великолепными мягкими руками. Вот руки помню хорошо, до последней морщинки. Он часто сажал к себе на колени и гладил по спине, плечам, ногам и… попе. Нежно целовал полными пухлыми губами в щёку и уголок губ, долго смотря в такие моменты в глаза. А вот что произошло потом? Почему так плохо помню, в принципе, совсем недалёкое прошлое? Лишь отрывки, отголоски, обрывки разговоров.
…Мы с отцом сидели в тёмной комнате в глубоком кресле, мне тогда было лет девять, кажется. Была зима, и вьюга свистела за окнами, стуча в гостиную ветром и горстями снега. Но нам они были не страшны! В квартире было тепло и уютно, кресло обнимало богатством кожи и её запаха, тихо потрескивали поленья в догорающем камине. Мамы ещё не было дома – не вернулась с “женского чаепития”. Папа что-то долго рассказывал и ласково обнимал, держа у себя на коленях в кольце рук.
Начало клонить в сон, и я опустил голову к нему на грудь. Идя по краешку сна и бодрствования, слышал, как папа стал чаще дышать, немного нервно, как руки стали дольше задерживаться на спине и её низа, как любимые ласковые пальцы нежно гладили попу, скользили по округлостям, вызывая непонятную дрожь в мальчишечьем теле. Дрожь радости и любви, восторга и непонятного волнения внизу живота. Стало жарко и тяжело дышать! Но, сколько ни пытался во сне отодвинуться от горящих рук, сон был сильнее и не позволял вырваться ни из него, ни из объятий отца. Что было потом – почти не помню.
– …так и подозревала все эти годы, – тихий голос мамы ровен и учтив, как всегда, но было в нём что-то пугающее. – У тебя полчаса на сборы. Они будут здесь очень скоро – не медли, пожалуйста, – ещё говорила, почти шептала, но шёпот всё же прорывался в сон. – …я вынуждена. Чтобы защитить его от тебя. И свою репутацию. И твою тоже! – чуть повысив голос, опять неслышно зашептала, и только позже, уже издали, из коридора, пробились слова. – Прощай! Нет, и не рассчитывай на это – ты выехал навсегда. Он сам решит, ехать или нет. Всё. Пора. Они здесь…
…Утром папы уже не было ни в квартире, ни в Москве, ни в Союзе – эмигрировал.
Я долго не мог понять этого слова, хоть и знал суть. Не укладывалось оно в мальчишеской голове. Не желало. Я ведь любил его, особенно после того вечера у камина! Мне стало не хватать нежных рук на теле. Нет, это были особые руки – у мамы не получалось так ласкать.
Долго страдал и мучился, пока не нашёл выхода из этого голода – сам научился себя гладить ночами, тихо, закрыв дверь на задвижку. Боялся, что мама увидит или услышит стоны. Было и стыдно, и… так сладко!.. Жить без этого уже не мог.
Тело росло и требовало чего-то большего, а вот чего – долго не понимал, пока не понял, кто я. Тогда всё встало на свои места. И открылся целый потаённый, скрытый от других мир – мир “иных”, к которому и стал принадлежать только по осознанию. Ощущения ожидались: не мог сделать первый шаг. То ли от страха быть неправильно понятым, то ли от стыда, то ли от неопытности. И только в ту минуту, когда увидел Валю – решился».
…Филипп стоял на «горбатом» мостике невдалеке от своего дома на Русаковской набережной столицы и грустно просматривал на поверхности реки кино из прошлого, которое так и не отпустило, даже спустя полгода после гибели Валентина.
«Валя. Первая настоящая любовь. Возлюбленный мой…
Слёзы не слушались приказов разума, капая в воду Яузы, которая к осени просветлела и стала сиять цветом “хаки”. Смрад сапропеля ушёл, драги встали на прикол у шлюзов до весны. И хотя река не замерзала зимой даже в самую стужу, работы по очистке дна не велись.
– Хорошо. Запах теперь не будет отвлекать от воспоминаний».
Подняв нечаянно глаза на другую набережную в сторону «Сокольников», увидел у кованой ограды реки тоненькую женскую фигурку, застывшую точно в такой же позе, как и он сам: вцепилась в поручни, голова низко опущена, и, очевидно, тоже безмолвно плачет, даже не смахивая слезинки с лица.
«Странная женщина, необычная. Они все так заботятся о своём макияже, туши, косметике! А эта, вероятно, либо горем убита, что не до потёкшей туши, либо не накрашена вовсе, – выпрямился, озябнув, одёрнул коротенькую кожаную курточку, присмотрелся к фигурке. – Маленькая, тонкая, скромно одетая, на голове что-то непонятное… шляпка или берет. А волосы-то какие чудные – светятся в лучах неяркого солнца, будто переливаются! – засмеявшись вслух, покачал головой. – Ты, друг, кажется, с дозой “перебрал” – женщинами начинаешь восхищаться! Ну-ну… добавь ещё – может, влюбишься? – хихикнув, одёрнул себя и опять наклонился локтями на перила моста, продолжая наблюдать за незнакомкой на противоположной набережной. – Почему она тебя так заинтересовала, а, Филипп?.. Простая женщина, скорее, девушка. Грустит, тихо плачет. Возможно, рассталась с парнем – тоже горе. Значит, коллеги. Но у неё-то, надеюсь, он не погиб?..
Память вновь сжала сердце и горло, и сквозь пелену слёз принялся смотреть на одинокую фигурку у воды, погружаясь в прошлое и… боль.
Очнулся лишь тогда, когда девушка… исчезла! Недоуменно повертев головой, окинул пустую длинную набережную взглядом, нахмурился.
– Куда так стремительно подевалась? Всё в поле видимости – чисто. Боже… не в воду ли прыгнула?! – вспотев от страха, вцепился в поручни перил мостика и склонился, рассматривая поверхность Яузы. – Никаких признаков: ни волн, ни кругов на воде, ни плавающих вещей, ни пузырьков… – поднялся, выпрямился, замер в недоумении. – Загадка.
Поворачиваясь и намереваясь уйти, вдруг увидел её. Была далеко, у старой арки моста, там, на излучине: стояла, прислонившись спиной к мощной опоре, почти слившись с нею.
– Немудрено, что сразу не заметил, – облегчённо вздохнув, усмехнулся. – Точно: “перебрал” с дозой. Уже утопленницы мерещатся! Чувствую, надо с “дурью” “завязывать”. Вале ею не помочь. Пора себя спасать, пока не “сел на иглу” окончательно. Пока только “кокс” – нужно взять себя в руки. Пора»
Идя к дому, несколько раз оглянулся на почти неразличимую фигуру гостьи.
«Интересно, завтра придёт сюда? А? Ха, что гадать? Завтра и увижу. Пока, Утопленница! – громко рассмеявшись, свернул к дому. – Вот и появился смысл жить ещё один день».
…Как только время приблизилось к трём дня, встрепенулся, заволновался, чего давно не испытывал, нервно подошёл к зеркалу в прихожей. Присмотрелся, стараясь отстраниться и судить не предвзято: «Высокий, худощавый, немного стал сутулиться. Да… пожалуй, цвет лица больше белый, чем бледный. Зато на его фоне глаза стали ещё ярче светиться не серым светом, а… – задумался. – Как же описать это сияние? Серебряным? Серебристые глаза? Ну, если бывают такие, пусть будет так, – улыбнулся, отметив, что смех очень украшает юное лицо. – Только вот поводов посмеяться в последние месяцы что-то не находилось. Смех заменили слёзы. Не от них ли так “просели” глаза в глазницах, а вокруг век ощутимо стала видна тёмная окантовка? Увы, не от слёз. Будь честен, Филя, – вздохнул тяжело, опустил голову. – С “дурью” пора полностью “завязывать”. Скоро и дураку станет ясно, кто я: “нарик”, – протяжно выдохнул, покосился на заветный шкафчик. – Тянет, зовёт он, “кокс” проклятый. И сильно. Нет, надо взять себя в руки и… уйти из дома. Вот! Ты же сам вчера хотел увидеть ещё раз свою “утопленницу”, разве не так, Филипп?»
– Да, хотел! Просто так! – заговорил вслух, с мягкой улыбкой смотрясь в зеркало. – Может, она и не придёт вовсе – случайная прогулка вчера была. Хотя, так долго там простояла… Нет, точно местная.
Протянул руку к массажной расчёске. Провёл несколько раз по чудесным тёмно-русым густым волосам, которые за последнее время здорово отрасли.
– Надо бы в парикмахерскую сходить к своему постоянному мастеру. Так не хочется. То ли лень, то ли апатия у тебя, Филин… – грустно улыбнулся, вспомнив ласковое прозвище, как-то произнесённое отцом. – Так… решил гулять – отправляйся и не придумывай себе уловок и отговорок! – шутя, приказал себе.
Стремительно сорвал с вешалки кожаную курточку и вышел из квартиры, плавно закрыв тяжёлую дверь. Она с тихим щелчком захлопнулась, отгородив от тепла и привычного уюта.
– До свидания, – прошептал и ушёл к лифтам.
Выходя из старинного лифта с раздвижными дверями, закрыл их аккуратно и осторожно.
Проходя мимо консьержа Юрия Викторовича, отставника и строгого человека, негромко поздоровался.
Он проводил парня внимательным задумчивым взглядом, дождался, пока покинет подъезд и выйдет на улицу, и только тогда вернулся в дежурную и поднял трубку телефона.
– Он вышел, – положил трубку на рычаг, подумал, поднял опять, помедлил, вернул на место. – Не время.
Июнь 2013 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2013/06/15/1646