Наш и бабы Насти двор разделял старый дощатый забор из плотно подогнанных досок. От времени доски кое-где рассохлись, и в образовавшиеся просветы можно было подсмотреть, чем занимаются соседи.
Мы с подружкой Маринкой периодически проводили разведку, чтобы выведать, не бродит ли среди своих аккуратных грядок баба Настя.
Нам не терпелось сорвать очередной поспевший ранет с соблазнительно свисающей в нашу сторону ветки.
Диковинное сочетание страха и сладостной отваги, с каким мы лезли за ранетом, не с чем было сравнить.
К августу обчищенные нами ветки, сиротливо желтея редкими листьями, постепенно увлекались вслед за своими отяжелевшими собратьями на сторону законных владельцев..
Когда баба Настя приносила маме бидон со зрелыми краснощекими тугими ранетками - почти яблоками - мы без зазрения совести уплетали и их, запоздало сожалея, что та наша добыча была не столь сладка.
…Маринка, воткнув левый глаз в облюбованную дыру, в очередной раз обозревала соседский двор, когда вдруг сползла вдоль забора, закрывая себе рот и давясь от смеха.
- Ты чего?..
- Там…
Маринка забавно скосила глаза, и рухнула прямо на траву.
- Там тетя Маруся… голая!
Прильнув к дырке в заборе, я смотрела и ничего не видела.
Пока, наконец, не наткнулась на то, что так развеселило Маринку.
За дальней грядкой, на небольшом свободном от деревьев, залитом солнцем пятачке, на раскладушке лежала, прикрыв лицо шляпой, тетя Маруся, дочь соседки.
Она лежала нагишом, ее полное тело, бесстыдно распахнутое под солнечные лучи, слепило глаза откровенностью и невероятной белизной кожи.
Маринке было смешно. А мне… почему-то страшно. Не знаю уж, почему.
Наверное, что вдруг может выйти из своего маленького домика, ее отец - горбун, знаменитый на весь город фотограф. И страшно закричит от негодования!..
Или что Маринка расскажет всему белому свету, что тетя Маруся загорает голая средь бела дня… И над ней, тетей Марусей, моим тайным идеалом, будут смеяться все-все-все!..
Я все еще тупо смотрела в сучковатый глазок, как в замочную скважину, пока не появилась баба Настя. Она что-то сказала дочери и та повернулась на другой бок. Глянула на мать, и, взмахнув ярким журнальчиком, снова надела огромные солнцезащитные очки.
Тетя Маруся в наших, десятилетних егозливых девчонок, глазах, была самой модной женщиной не только округи, но и всей Вселенной.
Когда она изредка приходила навещать своих родителей, мы крутились снаружи и, изрядно истомившись, подолгу ждали, когда же она отправится назад, чтобы подробнее разглядеть очередной ее наряд.
Наряды тети Маруси были из каких-то невероятно воздушных материй, колыхающихся при каждом шаге, на тяжелых бедрах. А ее туфли, о, эти невероятные туфли! С особым бархатным шиком, с навороченными розочками на высоком взъеме полных ног…
Нам с Маринкой казалось – так ступают королевы.
Мы, естественно, видели королев разве только рисованных в затрепанных сборниках сказок, но, честное слово, исхудалым звездам нынешних подиумов до тогдашнего прохода тети Маруси было далеко. Так шествовали бы богини, спустившиеся с небес.
Она была похожа на всех сразу звезд кино. Того самого кино, на которое нас по причине малолетства не пускали, но мы умудрялись, сидя верхом на заборе летнего кинотеатра, что в городском саду, и рискуя переломать конечности, изредка лицезреть недозволенную неземную красоту другого мира.
Когда тетя Маруся двигала, наконец, назад из родительского дома и, проходя мимо, обдавала нас пряно-душным облаком духов, от которых мне на минуточку плохело, я все же находила силы оставаться в сознании и немом восторге прикосновения к таинству.
Теперь, вспоминая вырисованные брови и жирные ресницы тети Маруси, ее тугие, почти кукольные кудри химической завивки, понимаю, что была вся эта ее пергидрольная красота тщательной маскировкой увядания не самого лучшего вкуса. Но тогда, в нашем далеком детстве, для нас с Маринкой не было шикарнее дамы.
И вот эта наша мечта несбыточной взрослости, лежала теперь на раскладушке голой и неприглядной, так что хотелось не хохотать, как, зайдя уже за угол нашего дома, дала себе волю, Маринка, а – плакать и даже рыдать.
С тех пор я уже не высматривала ни тетю Марусю, ни ее наряды, И как-то, встретив ее у дома и едва слышно поздоровавшись, я почти равнодушно проводила глазами красиво загоревшую, открытую на всеобщее обозрение, спину.
В череде последующих детских и недетских разочарований, терпеливо поджидавших нас впереди, это было особенно памятным. Словно тебя жестоко предали.