ТИХАЯ ОХОТА
Петр Иванович скончался в мае, после праздников. Умер тихо и внезапно, не причинив своей старостью никому никаких хлопот. Он был мастер по железу, по часовым и другим делам. В его руках приобретало все восстановленную форму. Но особенно ценили в поселке его умение класть печки. Русскую печь на улице не увидишь, она скрыта от людского взгляда стенами дома, но каждая печь имеет трубу. Чтобы в печную трубу не попадал дождь или снег, Петр Иванович делал из железа своеобразные козырьки. Вот по этим козырькам - где с профилем птицы, где в виде ажурно вырезанного домика, где волнисто круглой тарелки с наконечником в виде пропеллера от ветряной мельницы - можно точно сказать: здесь оставил часть своего труда сельский мастер.
Когда у меня задымила русская печь и, ремонт ее было уже невозможно откладывать, мне указали адрес Петра Ивановича. От людей я узнал, что у него в настоящее время нет работы. Но при встрече единственный печник в деревне долго рассказывал, как у него болят ноги, как много просьб от других жителей поселка и грозился уйти выполнять работы по другим адресам. Еще много что говорил Петр Иванович, подражая Егору Яковлевичу из рассказа А. Твардовского. Он в своих поступках копировал приглянувшегося героя. Но наша встреча, когда я уже было начал сомневаться в ее результате, закончилась мирно и по-деловому.
- Разбери всю печь то до основания, да замеси глину. Я подойду, - резюмировал печник.
Неделю я выполнял это задание. Ломал старую дымливую и холодную печь, начиная с трубы. Очищал снятые кирпичи от старой замазки, складывал в стопу. Сухая глина крошилась и разлеталась по дому желтой пылью, хотя я и соскребал ее в ведра.
В установленный день утром Петр Иванович пришел без опозданий: с тросточкой, в валенках среди лета, со старой женской сумкой, где примостились лишь печной молоток, лопатка для глинистого раствора да рогожная тряпка для рук и затирки швов.
И началось. Я готовлю раствор: перемешиваю в корыте глину с водой, выбрасываю оттуда попавшие камушки, корни травы, добавляю воды или глины соответственно требованиям мастера, приношу это все в ведрах. Подыскиваю и подаю кирпичи по размеру - то целые, то половинки, то с каким-нибудь косым сломом, чтобы заполнить в ряду образовавшееся нестандартное пространство. В общем шестерю. А старик все время молчит, посасывает мундштук погасшей папиросы и молчит. Даже скучно стало.
За обедом, после второй рюмки водки, которую он принял, позабыв обо всех своих болячках, да после того как выяснилось, что мы земляки-вятичи - Петр Иванович разговорился. Он красиво говорил о своем ремесле, но лучше слов были руки, которые мастерски выполняли свое дело. Многому я тогда научился, часть опыта, накопленного Петром Ивановичем годами, как электрический ток, наполнила мой опыт жизни.
Я все так же помогал мастеру: таскал раствор, подавал кирпичи, работа с разговорами пошла быстрей и интересней. Но во всех рассказах о своей жизни Петр Иванович говорил как-то с небольшой обидой, с оглядкой, с неуверенностью, создавалось впечатление, что он все ждет, что ему не поверят, поправят сказанное, отмахнутся от его слов, и вдруг заявил:
- Там, на родине, в деревне, под Белой Халуницей, я был председателем сельсовета, а здесь даже депутатом ни разу не избрали.
- Что же так? - уточнил я.
- Что-что, - не свой я здесь, приезжий - чужой.
- Сколько лет вы здесь живете?
- Так тридцать скоро, а все не прижился, все не признают. Вон бабы в магазине, только попробуй папирос пачку без очереди взять, так сразу заорут: «Вставай в очередь», а сами друг дружку пропускают. Скажи им, так ответят: «Она наша, а ты приезжий».
- Не обращал бы внимания на них, Петр Иванович.
- Так оно, но обидно. В городе - там не заметно, а здесь все друг друга знают. Ведь уж, кажется, все у меня перебывали: кому печь поправил, кому часы восстановил, кому валенки подшил, сапоги резиновые заклеил, телевизор наладил. Все людям, а они все возвышаются. Вроде бы и нечем задаваться, а нашли - чужак. Слово-то оно много значит, кому на него наплевать, а кому и душу ранит.
- В свою деревню вы ездили за эти годы?
- А как же? - обиделся Петр Иванович, - позапрошлым летом был. Да никого там не осталось. Кто уехал, кто умер, кто забыл. Одни родительские могилы, да душа моя постоянно туда рвется. Здесь дом, здесь дети выросли - разъехались. Жена на погосте. Вот так и живу раздвоенный. Помирать уж точно здесь буду, а душа туда отлетит - под Халуницу Белую...
В тот год мы с сыном только начинали осваивать окрестности нового для нас поселения, искали и подмечали грибные места, бродили по речкам и ручьям, на болото за клюквой. Петр Иванович с равнодушным видом, потягивая свою промусоленную папиросу, слушал наши восторженные разговоры и спокойным, но с оглядкой, как-то неуверенным голосом сказал:
- Это что. Тут все бывают. Вы вот шоссе пересеките, там есть своротка, по ней до болота, дальше по болоту, через него на сосновые боры, там мало кто ходит.
Закончил он фразу, как тайну выдал, и как бы с намеком: найдете - ваше будет, не найдете - не поверите, как местные, чужаком меня считать будете. При этом Петр Иванович взял кирпич, ловко разбил его по размеру и закончил очередной ряд печки.
Славная получилась печка...
Прошло, пожалуй, два-три летних сезона, мы все еще не сходили на указанное Петром Ивановичем место: то мешала работа, то по дому хлопоты, да и грибов хватало поблизости. Но вот мы «созрели», что называется, с сыном и до этого похода, вспомнили короткий совет ушедшего из жизни человека.
Поплутав в многодорожии, мы вышли на хорошую торную тропу. Тропа вела нас по темному еловому лесу, затем разделилась: одна влево свернула по косогору, другая повела прямо в воду, в высокие камыши, в низкие березки и осинки. Деревья скоро отстали, камыши с качающими метелками, темная вода по колено, да зыбкая почва под ногами окружала нас. Кончилось болото как-то неожиданно, минут через сорок неспешной ходьбы. Водянистая кочкарная тропа в камышах вынырнула на возвышенность - и вновь появились березки. Глубокая тишина окружала зеленую поляну. Солнце сверкало на затухающей зелени лета, мы прошли вглубь этого то ли острова, то ли противоположного берега болота. Тропинка заставила нас перепрыгнуть через ручей, обогнуть большой куст ивы, подвела к зарослям калины с еще не спелыми, но побуревшими ягодами. И...
- Обана, - вскричал сын, выражая этим звуком крайнюю степень восторга. Впервые в жизни... папа, смотри!
Под кустом, в низкой траве, разместилось светло-коричневое семейство подберезовиков. Сухое жаркое нынешнее лето не баловало нас грибами. А здесь россыпи. Отведя глаза от первой находки, мы обнаружили целую цепочку грибов, вытянувшуюся по полянке. Сын начал проверять эти выгоревшие на солнце обабки. Они были все крепкие. Когда ребенок с большой радостью, подпрыгивая и кувыркаясь, смеясь и хохоча, закончил сбор грибов, наша полиэтиленовая сумка с ярким рисунком, была полна. Но стоило нам пройти десяток метров, как поляна раздвинула свои грибные возможности. Одни обабки белого и темно-коричневого цвета, маленькие и большие, на длинных ножках, крепкие и здоровые, росли повсюду. Сын замолк пораженный. Он собирал и собирал грибы, вставляя их ножки между пальцами рук, накладывая поверх вновь собранных, и приносил к куче, к переполненной сетке. Грибам, кажется, не было конца. Выбрав, самые молодые и здоровые, мы открыли новые грибные семьи. Наконец все ранее собранное было пересортировано и подвергнуто оценке. В карманах пиджака нашлось еще три полиэтиленовых мешка, но и они быстро заполнились. Интерес к грибам пропал, но их количество на загадочной поляне не уменьшилось.
- Прав был Петр Иванович, здесь мало кто ходит, - сказал сын...
Я промолчал и был уже далек от этих мест. Произнесенное сыном имя Петра Ивановича вдруг восстановило в моей памяти далекую Маньчжурию, куда меня судьба забрасывала неоднократно. В Маньчжурии многие русские туристы ходили обедать в кафе «У Тимофеевны». Китайское название было другое, но все туристы звали кафе по отчеству русской переводчицы. Пожилая женщина всегда была внимательна, предлагала, что лучше выбрать, защищала от обсчета местных официантов. А когда было мало посетителей, она подсаживалась к круглому столу на десять человек и, разговаривала, не спешно русскими людьми, устремляя свой грустный взгляд куда-то в угол кафе, на север. От Тимофеевны я узнал, что живет она в Китае с малых лет. Ее отец в начале тридцатых бежал от раскулачивания в Китай. Как он это сделал, она сказать не могла, из-за малости лет не понимала, но прошли границу в Казахстане. В Китае выросла, вышла за китайца замуж, выросли дети. Но всегда тянуло домой в Россию, которую она практически не знала. «Вот она - ностальгия, - думал я, - слушая эту женщину, - не книжная, настоящая. По России и еще глубже по какому-то конкретному местечку огромной страны»...
- Пап, послушай, здесь постоянно что-то шумит, - дергал меня за рукав сынишка, потеряв интерес к грибам, и, возвращая меня из далекого далека.
- Вода это, сын.
Мы поднялись на небольшую возвышенность, дружно поросшую низкорослым березняком. Густые заросли лабазника вперемежку с незнакомой травой надежно прикрывали бушевавший в торфяном каньоне ручей. На каждые пять шагов ручей имел: поворот, где вода журчала; образуя свой невысокий водопадик, бурлила и пенилась, делая свои несложные водовороты; на прямике ручей раскачивал склонившийся над водой камыш, наталкивался на какие-то корни и жизнерадостно пел свою песню, соревнуясь с ветром, шорохом трав и редких деревьев...
«Ой, как трудно я привыкала, - вспомнилась мне Тимофеевна, - как тесно они живут и бедны. У нас в России простор, какие поля у отца были, какой дом, здесь в землянке поначалу жили, и сейчас в глинобитных домах живут. А как относились? Всегда с недоверием. Насмешкой. Тяжело на чужбине хоть и долго здесь живу. И сейчас вас всех русских называют лохматиками, - сказала Тимофеевна, понизив голос и оглядываясь. - Все русские на одно лицо». При этом все сидевшие за столом рассмеялись и возразили: «это они все на одно лицо». Все здесь не так, как дома, привыкнуть можно, но душой принять не могу»...
- Пап, пошли дальше, интересно, - увлекал меня сын.
Мы пошли вверх по ручью. На одном из поворотов ручей потерял силу, разлился по камышам и затих. Мы осмотрелись. Перед нами болото, сплошь поросшее осокой, две-три карликовые сосенки, и на недалеком горизонте - густой хвойный лес. Будоража тишину всплесками воды и приминая низкорослый камыш, мы вышли к центру болота. Здесь обозначился водораздел. Часть воды стекала к лесному горизонту, другая плыла к ручью, по которому мы пришли...
«Тимофеевна, в России вы были за эти годы хоть раз? - спросил кто-то из туристов. Что ты, раньше было нельзя, а сейчас дорого. Да и кому я там нужна. Все, небось, поразъехались, поумирали, позабыли. Умирать мне здесь. Тело в Китае, а душа в России».
«Вот она - судьба Петра Ивановича, - думал я, - он жил в своей стране, как в эмиграции, тосковал по малой родине, не прижился»...
По ручью мы вернулись назад, но он вновь нас удивил. С шумом он уходил под землю. Вода провалилась в круглое, как труба, отверстие. В десяти шагах от ручья стояла тишина. А еще чуть дальше в глубокой расщелине мы обнаружили голубой прозрачный омут. Из него степенно вытекала тихая речка. Вода в омуте зарябила от наших шагов, а со дна его оторвались коричневые хлопья и, вместе с воздушными шарами устремились к поверхности. Солнце глубоко просвечивало это мгновение покоя...
Мы уходили домой, нагруженные грибами, и когда вышли на твердую тропу, молчавший длительное время сын сказал:
- Папа, а ведь Петр Иванович открыл нам своеобразную землю Санникова.
- Да сын, ты прав, - ответил я ему, - но он открыл нам больше. Петр Иванович открыл нам свою душу, свое понимание родины, о которой он при жизни молчал.
Мы подходили к поселку. Из печных труб, струился дым, обволакивая железные козырьки, дым вырывался ввысь, исчезая в бескрайности голубого неба.