– Бертлинишна добрая, она простит...
Катя с Соней стоят у подъезда своего дома и смотрят на окна квартиры, что в первом этаже. Вернее, это Катя смотрит на окна, а Соня произносит уже известную читателю фразу:
– Бертлинишна добрая, она простит...
И смотрит на Катю. А Катя – с неизбывной тоской – на окна. Тоска – такая, что аж сосёт под ложечкой, – переходит в крайне тревожное состояние: что-то будет... Но окна безмолвствуют. Более того – они закрыты.
На улице тепло – весна... или даже лето. Жить бы да радоваться! Так нет же...
Это Соне хорошо: мало того, что она красавица – вон какая полненькая! потому что хорошо кушает, не капризничает – круглое розовое лицо, ямочки на щеках... так у неё ещё модная настоящая взрослая (!) длинная юбка – тёмно-синяя в мелкую розочку – такая же, как и у её старшей сестры Таши, а ведь Таша на целых 12 лет Сони старше, а юбки у них – одинаковые! Мало того, что у Сони все игрушки такие новые и красивые, и дома у них всегда такой порядок, что Катина мама говорит, что у них не квартира, а конфетная коробка, а Сонина мама говорит: “Что это у Вас всё время глАдильная доска посреди гостиной?” или “Что это ты всё время в халате?” или “Что это ты всё время в бигудЯХ?” – это она Катиной маме так говорит. Соня ещё и ведёт себя правильно... и оттого ей сейчас... и оттого ей всегда – хорошо. А не тошно, как бедной Кате...
Хотя она, конечно, Кате сочувствует. Потому и повторяет время от времени, успокаивает:
– Бертлинишна добрая...
Ах, если бы...
Позже Соня подрастёт и научится говорить правильно: “БЭрта Ильинична,” – как её, Сонина, мама говорит. Именно так: “БЭрта”.
А пока:
– Бертлинишна добрая, она простит.
За что же должна простить Катю грозная Бертлинишна?
Что же такое Катя наделала? Как набедокурила?..
Вспомнить бы...
Бертлинишна живёт на первом этаже. А Катя – на втором.
На первом... на втором... Может быть, в этом всё дело?..
Говорят, Бертлинишна – зубной врач. И говорят даже, что в одной из комнат у неё стоит страшное зубное кресло. И Кате кажется даже, что она сама, лично! это кресло видела...
А что, вполне возможно: если отойти немного от подъезда, перейти через дорогу и встать перед домом на тропинке, что идёт меж двух рядов тонких берёз... Если на улице вечер, а у Бертлинишны в квартире горит свет... то очень даже хорошо можно увидеть и разглядеть во всех подробностях и это из чёрной искусственной кожи с такими же чёрными – круглыми и вихлястыми – подголовниками кресло, и всю остальную обстановку в комнате. Если, конечно, Бертлинишна не успела задёрнуть свои тёмно-красные шторы. А тюля у неё не было вовсе. Никогда.
Но Катя не смотрит, она боится: у Берлинишны взрослый бородатый хмурый и молчаливый сын в огромных роговых очках. И ещё у неё седой лысый и совсем уже старый муж. Правда он совсем не страшный, но и его Катя тоже боится. Уж заодно.
Впрочем, может быть, и не было у Бертлинишны никакого кресла. Или было, но обычное. Катя не помнит.
Зато помнит она, как Бертлинишна... ослепительными летними утрами... широким жестом распахивала шторы, отворяла окна... и являла миру свои атласные розовые с мятыми кружевами груди... это комбинация у Бертлинишны такая – атласная и розовая...
И зачем-то ещё выходила на балкон и, благостная, свешивала всё это атласно-кружевное великолепие через парапет – наверное, смотрела на цветочные клумбы под окнами.
А Катя не только Бертлинишниного мужа и сына, но и саму эту Бертлинишну, даже когда та была в хорошем настроении... а в плохом Катя её и не помнит... всегда почему-то побаивалась.
Бертлинишна же Катю попросту не замечала. А вот Соню любила. Оттого Соня и была уверена в том, что...
– Бертлинишна – добрая...
Да что же такое она натворила-то?! Катя! Что? Господи, ЧТО?!
Ведь, в общем-то, она очень робкая девочка, эта Катя... Робкая и застенчивая. И, в общем-то, неплохая.
Разве что... Разве что вот это... Пожалуй, да. Больше-то ничего страшного в её жизни и не случалось.
А случилось вот что.
Как-то раз Катя была дома одна, вернее, не одна, а с подружкой. Не с Соней, нет... С Соней бы никогда такого не произошло!
Так вот, стояли они с подружкой на балконе. И брызгали со второго этажа из брызгалок: на газон под окнами, на обрамляющие его кусты барбариса, на стройные рябины и на кусты сирени... От нечего делать брызгали – “поливали”... В то лето у всех были брызгалки. И в последующее... и в предыдущее лето, кажется, тоже.
А дальше... То ли Кате надоело брызгать на кусты... то ли случайно так получилось... только почему-то стала Катя брызгать на первый этаж – на Бертлинишнин балкон.
Если встать на приступочку, – есть на Катином балконе такие “специальные” приступочки, справа и слева, на которые очень удобно вставать, – чуть выглянуть и через парапет перегнуться, – то как раз можно попасть струёй воды к Бертлинишне. И даже разглядеть кое-что на её балконе: какой-то линолеум пыльный, картонки какие-то...
Катя опустошила свою брызгалку и пришла в неописуемый восторг!
Она вспомнила, что недавно слышала, как родители о Бертлинишне разговаривали. Из разговора она поняла только, что они Бертлинишну залили, и вот теперь надо белить ей потолок и клеить новые обои. Во всей комнате. И мама очень расстроилась.
Ох уж эта Бертлинишна!! И Кате показалось, что будет очень даже здорово, если она, Катя, ещё раз Бертлинишну – зальёт! Поделом ей будет! Она так и сказала подружке:
– А давай Бертлинишну зальём?!
– Давай! – с радостью откликнулась та. Она не знала, кто такая эта Бертлинишна, но ей вдруг тоже очень захотелось её залить.
И они с Катей стали носиться в ванную, где наполняли свои брызгалки, а затем из ванной – на балкон, где, встав каждая на свою приступочку и перегнувшись через парапет, эти самые брызгалки опорожняли. А потом им и этого показалось мало: уж больно долго наполнять да ещё дольше потом выбрызгивать! – и в ход пошли кукольные Катины кастрюльки, белый, привезённый из Клайпеды, пластмассовый бидончик с синей ручкой и такой же крышечкой... и даже... и даже красный эмалированный чайничек, который Катина мама купила ей в Детском Мире! Он был самый большой по объёму, – больше всех в себя воды вмещал, – и почти совсем как настоящий! И лилось из него – хорошо!
– О-о-о!! – только и сказала подружка, когда Катя в первый раз ухнула воду из чайничка вниз – всю целиком! – опрокинула, не дожидаясь, пока та сама вытечет из носика. Половина воды, конечно, а может, и вся она попала на балконный бортик, разлетелась брызгами, а другая и вовсе стекла по стенке снаружи... Но какая разница?!
Девочки пребывали в полнейшей эйфории от своей... от Катиной! затеи, от этого действа, буйства: от упругих струек и целых шквалов тёплой воды, от того, что ванная комната у Кати большая, и не приходится в ней толкаться... но они всё равно толкались, когда бежали вместе наперегонки – кто быстрее... или друг дружке навстречу... и чуть не сталкивались... и даже сталкивались – уж точно! – сталкивались! в узком проёме балконной двери... и разливали нечаянно воду, и топотали, ведь даже сандалики они не сняли после улицы – так, обутые по-уличному, и пошли на балкон “поливать”... и кричали от безотчётной, непонятной им самим радости... и хихикали, и смеялись, и визжали, и хохотали!... В восторге от солнца и тепла... от лета, от буйно разросшейся забалконной зелени и пышно распустившихся цветов... каждая – от себя самой, и обе вместе – друг от друга...
Они всё бегали и бегали в совершеннейшем упоении... И кругом уже была вода, а они всё лили и лили...
Пока им не показалось, что вот они уже достаточно налили воды.
И пока вдруг обе разом не устали.
И успокоились.
Пройдёт много-много лет, и Катя забудет, как звали ту подружку... более того, она забудет, что это была за подружка, кто такая – даже лицо навсегда сотрётся из памяти.
Маша Имханицкая? Которая подарила Кате на день рождения книжку “Катя и крокодил” с дарственной надписью, вернее, с двумя такими надписями: “Дорогой Маше от Златы” – взрослым почерком и – тоже взрослым, но уже другим – “Катюше от Машеньки”... С Машей они ходили в детский сад, в одну группу, а после Маша пошла в другую школу, а после уехала... в Израиль, кажется... или в Америку... Когда Катя перешла наконец в эту самую Машину школу из своей, в этот самый класс... та и уехала. И Катя всё ждала-ждала Машу... вдруг вернётся?.. тогда многие уезжали куда-нибудь за границу, а потом возвращались... да так и не дождалась. Маша не вернулась.
Или это была другая Маша – Кодзасова? Которую Катина сестра Таня почему-то упорно звала Оклахоминой... Катя никак не могла понять, почему.
Или это была Настя? Настя... тоже – лучшая Катина подруга... А фамилии уже и не вспомнить. Настя тоже ушла из их школы и переехала в другой район, к своей бабушке. И даже звонить перестала...
Или Аня Становая? Аня, ты?.. И не спросишь – Ани давно уже нет.
Но будет помниться... только он и будет вспоминаться – этот их восторг – очаровательный, необъяснимый, безудержный, неуёмный детский восторг... И топот ног... и эти их глупые радостные визги... И залитый водой паркет... И абсолютно, и неисправимо, и безнадёжно счастливый смех.
Странно, что их так никто и не застукал: ни родители, которые могли “внезапно” вернуться с работы, ни сестра Таня – старшая и оттого строгая и вездесущая: и ничего-то от неё не скроешь! То ли дело мама...
И Бертлинишна, кажется, тоже так ничего не заметила и не узнала. Наверное, воды было не так уж и много, и она сразу утекла... высохла, испарилась... вода-то...
Так что, можно даже сказать, что всё закончилась хорошо.
Если не считать того утра, когда Катя, снедаемая нехорошим чувством, смотрела на Бертлинишнин балкон в ожидании неминуемой кары божъей. И что это на неё вдруг нашло: залить – Бертлинишну??
А Соня, которой, конечно же, Катя всё рассказала, и которой невольно передалось Катино беспокойство, всё твердила, всё повторяла тихо, растягивая гласные, иногда почти шептала, будто не только Катю хотела уговорить, но и саму Бертлинишну призывала вспомнить о собственной безграничной доброте... а заодно и себя убеждала. И оттого фраза выходила особенно жалостной:
– Бертлинишна до-о-о-обрая, она прости-и-ит...
– Дорогая Бертлинишна... Простите меня, пожалуйста!.. где бы Вы сейчас ни находились, – будет думать Катя много-много лет спустя.
19 июня 2013
_________________________
Иллюстрация: Белковский Игорь «Балкон моего детства», 1975.