Из множества написанных ею картин мне досталась только одна. Она висит на скучной стене моего кабинета, разбавляя его насыщенную строгой деловитостью атмосферу каким-то нелепым обаянием, и напоминает неведомый экзотический фрукт, необъяснимо появившийся на привычной яблоне, груше или вишне… А ещё её можно сравнить с внезапной улыбкой на постном лице, либо – с неожиданной шуткой в серьёзном разговоре…
Итак, этот солнечный зайчик на серых обоях, этот весёлый прямоугольник и есть я. Точнее, мой портрет, названный Ольгой «Портрет возлюбленного».
Сколько раз я подолгу внимательно рассматривал его! Сколько раз пытался увидеть в причудливом нагромождении геометрических фигур знакомые черты!
Увы… Ни сходства, ни тайного смысла я там так и не обнаружил… Одно лишь ощущение близкого присутствия чего-то доброжелательного, оберегающего, искреннего… Как после прочтения новогодней поздравительной открытки, написанной преданным другом…
Я видел несколько портретов наших общих знакомых, выполненных ею в традиционном стиле. В них, помимо фотографического сходства, проявлялись не лежащие на поверхности черты характера, проступала их симпатия к автору…
Почему же меня она изобразила в манере раннего Пикассо?
Я не успел задать ей этот вопрос, оставив право поиска ответа за собой. Предполагаю, что он будет долгим, так как пока мне удалось среди наседающих друг на друга треугольников, кругов, квадратов… выделить лишь слово «Love», которым, кстати, мы никогда не обозначали наши довольно продолжительные и противоречивые отношения…
По паспорту Ольга была старше меня всего на два года, а на самом деле – на целую вечность. Мы познакомились, когда я учился в университете, на последнем курсе юридического факультета, а она уже была весьма успешной художницей. Случилось это на одной из богемных вечеринок, куда затащил меня однокурсник – неисправимый авантюрист, прохиндей и бабник. Помню, как в прокуренном полумраке квартиры сразу же попал в нечто похожее на мощное электромагнитное поле, неотвратимо притягивавшее, завораживавшее, обезволивавшее
Его центром оказалась она – женщина-мечта, женщина-символ, женщина-подарок!
Её глаза, зеркально отражавшие жёлтое сиянье всех свечей, как-то особенно внимательно, заинтересованно, мягко осветили меня и, как мне показалось, игриво подмигнули… Этого было вполне достаточно, чтобы взбудоражить юношескую плоть. Однако она продолжила игру чуть продлённым рукопожатием, случайным прикосновением бедра, едва заметным вздрагиванием губ…, и я, подхваченный ароматным сквозняком, рождённым её чёрным шёлковым платьем, больше в тот вечер ни на минуту не отходил от неё…
Это сейчас я убеждён, что то внезапное вожделение не имело ничего общего с высоким и нежным чувством, а тогда мне показалось, будто я, наконец, влюбился.
Прошло не так уж и много лет…, не много для того, чтобы воспоминания, одолев сомнительные радости настоящего и иллюзорные ожидания будущего, смогли обрести высочайший статус главного удовольствия бытия… Однако меня не покидает удивительное ощущение, будто прошлое не осталось за спиной, а движется где-то совсем рядом, параллельно, и вот-вот, в какой-то заданной роковой точке должно пересечься, а может, и слиться с незатейливой траекторией моей судьбы…
Порой мне кажется, что причина скрывается в разноцветной геометрии портрета, и тогда я снимаю его со стены и прячу в шкаф, плотно прислоняя к боковой перегородке лицевой стороной. Но прошлое не умирает, и я по-прежнему слышу неподалёку его беспокойные шорохи, похожие на те, что возникают при перемещении опавших листьев ветреной осенней ночью…
Являясь невольным свидетелем моих странных экспериментов с портретом, жена несколько раз предлагала подарить его кому-нибудь, продать, либо просто выбросить, но всякий раз я, сам не зная почему, решительно её обрывал.
Так и кочует он по сей день из тёмного шкафа на серую стену и обратно…
Я же с какой-то загадочной периодичностью продолжаю посещать ту полутёмную квартиру с высокими потолками в старом кирпичном доме. Иногда это случается знойным июльским днём в ленивый час сиесты, когда лёгкая оркестровая мелодия и приятная полудрёма овладевают мной, на миг ограждая от бесконечных и бессмысленных междоусобных человеческих войн, в которых я вынужден принимать участие… Иногда я ухожу туда январской лунной ночью, спокойно пренебрегая тридцатиградусным морозом… Каждый раз в этих визитах меня преследует тревога, источник которой находится в ещё неоформленных дневниковых записях о моих ещё несовершённых, но уже заслуживающих сурового наказания проступках… Я вхожу в комнату и…
В довольно длинной череде вопросов с ненайденными ответами есть один, звучащий примерно так: кому и для чего нужна была та встреча совершенно разных, непохожих друг на друга людей?
Впервые я задал его себе месяца через четыре, когда чуть ослабла моя сладострастная ошеломлённость…, когда однажды после весьма интенсивного секса я тихо засыпал, убаюканный её скучной колыбельной о единстве формы и содержания… Я безуспешно пытался ответить на него ранним августовским утром после нашей последней ссоры и, как оказалось, последней встречи, возвращаясь домой по умытым поливальными машинами улицам просыпавшегося города… По привычке задаю его себе сегодня, хотя ответ меня больше не интересует.
… и направляюсь к столу, за которым Ольга с отцом играет в шахматы. Молча подсаживаюсь, вникаю в партию и вскоре понимаю, что её позиция безнадёжна. При этом испытываю необъяснимую радость. Вдруг в комнату входят двое полицейских и высокий худощавый старик в строгом чёрном костюме, очень похожий на Гафта. Испуганно вскакиваю, бледнею, учащённо дышу, что не остаётся незамеченным вошедшими. Чувствую, что опасность исходит не от упитанных полицейских с равнодушными физиономиями, а от старика. «Меня не проведёшь. Я всё знаю», - читаю в его проницательно-строгих глазах. Он бесстрастно и корректно просит показать…
Мы разговаривали на разных языках. Вернее, говорила в основном она, я же больше слушал…, или притворялся слушающим. Признаюсь честно, меня утомляли и даже раздражали её унылые и малопонятные рассуждения о треугольнике Пенроуза, кубе Неккера, метаморфозах Эшера… Меня – молодого, амбициозного юриста – гораздо больше интересовали конкретные статьи кодексов, законодательные акты и тонкости профессиональной деятельности.
Помню, как летел к ней сквозь паутину «бабьего лета» с только что полученным адвокатским свидетельством, бутылкой «Laurent-Perrier» и коробкой трюфелей…, помню её искреннюю радость, светившуюся в глазах и звучавшую в красивых тостах… Помню, как, захмелев, Ольга не смогла удержаться и впала в свою привычную геометрическую метафизику:
- Никогда не забывай, мой мальчик, что адвокат – это человек, защищающий, в том числе и мерзавцев. Тем самым он невольно привыкает оправдывать порок. А оправданный порок (неважно, свой или чужой) раздвигает границы бессовестности. Она, подобно сектору в круге, постепенно расширяясь, однажды может заполнить весь круг, то есть стать самим кругом, вытеснившим за свои пределы Совесть. Посмотри внимательнее на лица известных адвокатов и согласись с моими мыслями.
Пристально вглядываюсь и вижу.
… мой портфель. Спокойно передаю его, зная, что кроме Уголовного кодекса и иконы Николая Угодника, подаренной мне клиентом, там ничего нет. Однако, каким-то непостижимым образом в руках старика вдруг оказывается мой дневник, только более затёртый, обтрёпанный, постаревший… Укоризненно покачивая головой, он бегло прочитал последние страницы и официальным голосом предложил следовать за ним.
Один из наших прогулочных маршрутов пролегал по тихим подольским улочкам, устремляясь на ветреные просторы набережной, а оттуда мимо Владимирской горки неизменно приводил нас в любимое кафе, где мы выпивали по чашечке кофе под аккомпанемент изысканных философствований Ольги. В тот раз, проходя мимо теннисного корта, мы увидели в придорожной луже жёлтый мячик, видимо, незадолго до этого перелетевший сюда через высокое ограждение после сильного, но неумелого удара начинающего игрока. Рядом с лужей стоял автомобиль «скорой», ярко-красным крестом напоминая прохожим о том, что не всё в мире благополучно… В этом, в общем-то обыденном фрагменте бытия что-то сильно потрясло Ольгу, и она, заказав. кроме кофе, рюмку ликёра, долго и утомительно-печально рассуждала о непознаваемой логике пространства, фатализме, взаимопереходе кривых и прямых линий, дыхании вселенной…
Я был смущён её грустью, ибо до того момента был убеждён в её неспособности тосковать, плакать, горевать и бездействовать… Я называл её оптимизм всеобъемлющим и даже вульгарным в ответ на её безмятежное и улыбчивое восприятие терракотовой революции, переводов Пушкина на украинский язык, кандидатуры глуповатого боксёра-профессионала на пост президента страны… и на множество прочих несуразностей и нелепиц, которыми так насыщена действительность…
Тогда я почувствовал, что-то в ней изменилось… Но не мог понять, что…
Не в силах объяснить, почему прощаюсь только с её отцом, при этом она неподвижно сидит за столом и, словно сдерживается, словно пересиливает себя… Я же по их глазам догадываюсь, что они знали об «аресте» и знают, что мы никогда больше не увидимся… Ещё раз прощаюсь, и со стариком в чёрном мы уходим в ночь…
Приближаясь к финалу этой во многом типичной истории и пытаясь хоть как-то смягчить гнев высоконравственного читателя, спешу признаться, что мне всегда были чужды шекспировские страсти, что мой разум всегда оказывался победителем над глупыми чувствами, что, даже жертвуя, я смотрел в даль… Таким уж я родился, а бороться с собой – значит бороться с собственной судьбой, что является противоестественным и бессмысленным.
Уже давно я перестал чувствовать силу электромагнитного поля, необъяснимому воздействию которого подвергся в тот памятный волшебный вечер, а оставшиеся позади почти пять лет наших отношений объясняю более простым и понятным физическим явлением – инерцией, – а также, ещё более примитивной и всем известной физиологической потребностью. А поэтому буду откровенен: довольно часто после испытанного оргазма я желал только одного – скорейшего исчезновения. Ясно, что ни о какой женитьбе на Ольге я и не помышлял.
Тем неожиданнее оказалась демонстрация двух её последних картин: «Свадебные фантазии» и «Беременность как дыхание Вселенной». Первую - с белоснежными облаками, голубизной и синевой неба и моря, гондолами и цветами в окнах домов - я воспринял, как дурной намёк… Вторую – с жёлтым теннисным мячиком, кругами на воде, сеткой-рабицей, мокрым асфальтом, красным крестом «скорой» - как гнусное принуждение…
Она показала мне эти картины ранним августовским утром, когда первые лучи солнца осветили её мастерскую…, а уже через четверть часа я возвращался домой по умытым поливальными машинами улицам просыпавшегося города…
Выйдя из подъезда, мы огибаем дом, оказавшись перед небольшим палисадником с кустами роз, огороженным невысоким забором из заострённых металлических прутьев. Старик приказывает мне идти прямо на него. Недоумеваю, но он настаивает, и я подчиняюсь. Отталкиваюсь от земли, от острых наконечников, от упругих кустов, взлетаю на пятый этаж и сквозь оконное стекло проникаю в комнату. Ольга вздрагивает и едва слышно говорит: «Он вернулся». «Нет, это шум ветра. Он не вернётся» - отвечает отец. Мы проходим рядом с ними, но они не видят и не слышат нас. С ужасом понимаю, что нахожусь в другой реальности и подгоняемый стариком иду дальше сквозь стены…
Больше я её не видел. Она умерла через шесть месяцев, преждевременно родив девочку, мою дочь… Воспитывает её дед, категорически отказавшийся от моего участия и помощи. Не оспариваю, и только изредка подглядываю за ними на прогулках.
Женился я через полтора года после смерти Ольги, и вот уже шесть лет мы с супругой то ли делим, то ли умножаем наши одиночества. Детей у нас нет и, скорее всего, никогда не будет. Этот печальный факт наполняет мою тайну особым смыслом, придаёт переживаниям такой же безнадёжно серый оттенок, каким ежедневно угнетают меня стены кабинета.
Однажды, рассказывая о Кандинском, Ольга объяснила, почему жёлтый цвет он называл цветом жизни. Недавно вспомнив об этом, я тут же переклеил обои. Однако это мало что изменило, и я продолжаю на жизнеутверждающем жёлтом фоне видеть землистую геометрию смерти…