– Теперь мы будем жить здесь, в эвакуации, пока война не кончится, – сказала вчера мама, когда ввела нас с братиком в большую комнату на втором этаже большого деревянного дома.
А что? Жить здесь можно. В комнате есть всё: кровати, стол, этажерка, два окна. Эти два окна и есть самое достойное внимания в этой комнате. Потому что они на втором этаже, а это так высоко, что из них видно далеко-далеко. Видно всё поле, а за ним и лес. И никаких тебе заборов!
А мне уже три года и ещё полгода…
Вспоминается вчерашнее ощущение широты и простора, когда мы в санях неслись по широченной улице. Вот и сегодня смотрю в окна, и вижу всё тот же простор и даль неоглядную. Здесь есть, где побегать, полазить, попрятаться – и на улице, и в доме, и в комнате. И поэтому мне нравится жить здесь, в Сибири.
А вечером, в первый же день жизни в Сибири, жить стало ещё лучше: появились качели. Их подвесили на верёвках в проёме входной двери, поэтому я, сидя в качелях лицом к окнам, влетаю в комнату и кажется мне, что подлетаю прямо к самому окну: ещё чуть-чуть и смогу дотянуться, дотронуться до него рукой, но – увы! – качели уносят меня назад, в комнату. Пролетаю через открытую дверь и вылетаю в тёмные сени, под самый потолок. И снова – проваливаюсь вниз и вперёд. Через дверь – в комнату, к окну. А потом – обратно. Дух захватывает, и совсем не страшно. А всё потому, что впереди на качелях есть перекладинка – за неё и держусь крепко, двумя руками.
Качаться на качелях никогда не надоедает. Только нужно, чтобы кто-нибудь всё время раскачивал мои качели. Но маме это когда-то надоедает и ей некогда: ей нужно идти в сени стирать бельё на стиральной доске – вот и снимает она меня с любимых моих качелей, опускает на пол. А на полу – игрушки. Их не много. Оловянные солдатики – только почему это их уже осталось только два: один из них лежит за пулемётом, а другой стоит с красным знаменем? И я их люблю.
Ещё есть любимый мой мотоциклист: он в шлеме, красивый такой, только почему-то однобокий, с одной стороной, ездить не может, и стоять тоже, но "всё равно его не брошу, потому что он хороший". Вот.
А ещё у меня есть птичка. А если её завести, ключиком снизу, и поставить на пол, то она начинает бегать по полу и клевать. Зёрнышки. Пока завод не кончится. Вот.
А ещё у меня есть гуттаперчевый мальчик. Почему он гуттаперчевый? Потому что так называется один грустный рассказ про мальчика, циркового гимнаста, который был таким гибким, как будто бы он был сделан из гуттаперчи, то есть из податливой и упругой резины. Тот мальчик потом сорвался с трапеции, упал на арену и разбился. Жалко его!
Мой гуттаперчевый мальчик – жёлтый, на перекладинке. А если его завести, ключиком, то он начинает кувыркаться на своей перекладинке. То крутится в одну сторону, то в обратную, то складывается пополам, а то и застывает в верхней точке. И наблюдая за ним, я никак не могу угадать, в какую сторону он сейчас будет вращаться и какую фигуру будет выполнять. И я смотрю, и всё пытаюсь понять, что же заставляет его крутиться, что его вертит. Ведь от заводной пружины до гимнаста нет ни проволочки, ни верёвочки. Эх, наверное, я ещё очень маленький, и поэтому многое не понимаю. Мне всего-то три года и ещё полгода. Вот подрасту – и тогда всё узнаю…
* * *
А кроме качелей и игрушек в Сибири есть ещё Гоша. Гоша Сухолозов. Он высокий, красивый, черноволосый и сильный. А не на фронте он потому, что он без руки – совсем нет левой. Говорят, что когда он заводил трактор, то не успел убрать ту руку из мотора – вот и не стало её. Но Гоша всё равно работает трактористом. А ещё Гоша – чемпион Новосибирской области по бегу на лыжах: на соревнованиях он обогнал всех у кого есть две руки. Вот. И он всегда весёлый.
Но больше всего я люблю, когда Гоша говорит мне: "Поедем на рынок". Тогда мы идём с ним в сарай. Там я даю лошади сено, чтобы она его ела. Нет, это совсем не страшно, она не кусается. А Гоша в это время запрягает лошадь. Только когда он затягивает подпруги на лошади, он упирается ей в бок ногой, а лошади, наверно, больно, и тогда мне её жалко. Потом он надевает на лошадь хомут – теперь-то я знаю, зачем лошади нужен хомут, – прицепляет оглоблями сани, сажает меня рядом с собой на высокую скамейку и кричит: "Н-но!". И мы мчимся по посёлку к станции.
Теперь я знаю, что станция, на которой мы живём в Сибири, называется Тяжин. Как же здорово вот так мчаться на лошади, запряжённой в широкие сани! Приятно поскрипывает снег под полозьями, лошадь ритмично машет хвостом, звенит колокольчик под дугой, быстро пролетают мимо дома посёлка. И ощущение необычной широты, простора. И мы несёмся по этим широким, просторным улицам Тяжина. Так бы ехать и ехать. И день, и ночь… Мне нравится ездить на лошади, поэтому, когда я буду большим, я обязательно буду ездить на лошади.
В пути Гоше встречаются знакомые, и он обязательно приветствует их. Вообще же сибиряки очень приветливы, добры и уважительны. Если сибиряк встречает на улице своего знакомого, то он обязательно поприветствует его и при этом не кинет небрежное "здрасте", а аккуратно выговорит вежливое "здравствуйте" и остановится и обсудит с ним последние новости. Дети же к своим родителям вообще обращаются только на вы: да, "папа, вы" и "мама, вы". Вот и я свою маму тоже по-сибирски называю на вы или попросту "мам, а мам". Как-то язык не поворачивается, чтобы сказать маме "ты", когда все вокруг говорят "вы". И эта манера, похоже, останется со мной на всю жизнь: если мама, значит "вы".
На рынке тоже интересно: продают мясо, сало, целые головы свиней, муку, рыбу, семечки, мёд, игрушки, жмых, петушки на палочках – это сосульки такие конфетные. Много продают молока. Только не в бутылках, не в пакетах и не в розлив – при сильном сибирском морозе молоко сразу же замерзает, – а в глыбах. Это так делают: наливают молоко в глубокие миски, ставят их в сарае на мороз, а когда молоко замёрзнет, приносят миски в дом, переворачивают их вверх дном и, когда миски нагреваются, молочные куски сами падают на стол – вот вам и глыбы. Такие глыбы относят в сени, а потом – на рынок, для продажи.
На рынке эти белые глыбы разных форм и размеров продавец ставит на стол одну на другую, причём почему-то обязательно дном кверху, и такой белый молочный столб бывает выше головы – наверное, чтобы покупателю издалека было видно. А продавец, похваливая свой товар, постоянно срезает ножом снаружи тот лёд, который образуется на молоке от морозного воздуха. И эти молочные глыбы продаются не на вес, а поштучно – что довольно удивительно. Гоша обычно покупает пять или шесть таких глыб – и домой, в обратный путь на лошади.
* * *
Скоро и мама возвращается с работы – она работает в военкомате и по делам иногда разъезжает по разным сёлам. На лошади. Нет, не верхом, конечно, а в санях, и она не сама правит лошадью, а её возят в санях.
– Сегодня будем готовить пельмени, – объявляет мама, – настоящие сибирские пельмени.
Тесто, как будто оно живое, вылезает из огромной белой кастрюли. Его тычут ножом, но через какое-то время оно опять показывается над верхней кромкой кастрюли. Тогда со стола снимают скатерть, а его деревянную тёмную поверхность посыпают белой мукой, которую сегодня купили на рынке. Тесто раскатывают скалкой, его становится так много, что получившийся из него блин занимает почти всю поверхность нашего большого стола.
Теперь надо окунуть стакан в горку муки, чтобы его края стали от муки белыми, и этими самыми краями надавить на блин – вырезается ровный кружок, потом ещё один, и ещё, и ещё, и ещё. Остаётся на эти одинаковые кружочки положить фарш из большой миски и – самое трудное! – закрыть этот фарш тестом.
– У меня не получается, – сообщаю я.
Это у меня почему-то не всегда получается. Ну и пусть. То, что не получается у меня, запросто получается у мамы. Ей даже удаётся, взяв за уголки мой замученный пельмешек, так свести его уголки, что он становится аккуратненьким, кругленьким, пузатеньким, симпатичным.
Готовые пельмени относят в сени – там на керосинке булькает вода, – а остальную гору пельменей ссыпают в большую белую наволочку. Наволочку вывешивают за окно, на мороз, и, когда нужно будет, из неё будут доставать пельмени, через форточку, а наволочка с пельменями так и будет висеть за окном, до весны.
И мне нравится жить в Сибири, в эвакуации.