1941-ый год. Война …
Война – она война не только для фронтовиков. Она война для всех и для каждого. Здесь, на Дальнем Востоке, никто не сомневается в том, что в войну вот-вот вступит и Япония, поэтому мирное население приграничных районов эвакуируют, то есть переселяют, вглубь страны – в Сибирь.
Мне – три года и ещё полгода.
Медленно-премедленно движется поезд по транссибирской магистрали. На запад. Вне расписания. Останавливаясь чуть ли не у каждого столба. Пассажиры – в ожидании встречи с Байкалом. Только и слышу: "Байкал, Байкал, Байкал".
– Мам, а что такое Байкал?
– Байкал – это озеро.
– А оно какое?
– Большое-пребольшое. Как море. Красивое-прекрасивое. А вода в нём чистая-пречистая. Дно видно на большущую глубину.
Я всё понял. Жду. А вот и оно – "славное море, священный Байкал". И сразу – первое в жизни разочарование. Потому что вода в нём совсем и не чистая-пречистая, а коричневая. Поезд идёт так близко к озеру, что иногда кажется, что он плывёт по озеру. Другого берега озера не видно: вдали вода и вода. Так много воды я раньше никогда не видел. Это удивительно.
Но ещё больше удивляет наш берег. Он совсем рядом с нами, под колёсами поезда, и на берегу очень много поваленных деревьев. Их много и в воде, плавают у самого берега, их пошевеливает волна, а от их тёмных стволов вода кажется ещё более тёмной, грязной.
Зачем же они говорили, что вода в Байкале чистая-пречистая?.. Эх, наверное, я ещё очень маленький, и поэтому многое не понимаю. Мне всего-то три года и ещё полгода. Вот подрасту – и тогда всё узнаю…
А поезд идёт дальше. На запад.
"Мы едем, едем, едем в далёкие края,
хорошие соседи, весёлые друзья".
* * *
Мы едем, едем, едем в далёкие края …
А вот и приехали. Куда? Не знаю. Сумерки. То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Мы с братиком Шуриком стоим около вагона поезда. Рядом с нами – наши чемоданы и коробки.
– Стойте здесь и никуда не уходите, – сказала строго мама, уходя.
А мы и не уходим. Потому что не можем двинуться: мы настолько тепло укутаны, что не можем даже наклониться. Пуховые платки повязаны поверх наших шапок, закрывают лоб, нос, щёки, рот и оставляют открытыми только глаза. Поэтому просто стоим и смотрим.
Вот видим, что у других вагонов тоже стоят дети, а рядом с ними – вещи. Вдалеке, в темноте – деревянное здание железнодорожной станции. Вдоль стены – люди, они стоят в ряд. От этого ряда к ряду детей, стоящих около вагонов, туда и обратно быстро ходят какие-то незнакомые женщины. Похоже, что они что-то выбирают. Этими хождениями туда-сюда-обратно руководит военный. А от женщин, стоящих у стены, слышно:
– К нам! К нам! Идите к нам! У нас вам будет лучше.
Только я всё равно не понимаю, что здесь происходит. Это, наверное, потому, что я ещё очень маленький, и поэтому многое не понимаю. Мне всего-то три года и ещё полгода. Вот подрасту – и тогда всё узнаю…
К нам с братиком Шуриком тоже подходят разные тёти, а с ними – и наша мама. Подойдут, посмотрят, поговорят и уходят. И так несколько раз.
Постепенно детей и вещей у вагонов становится всё меньше и меньше. Вот мы уже, кажется, совсем одни стоим у своего вагона. Наконец, мама возвращается с какой-то странно одетой тётей: та – в телогрейке, в юбке, в валенках, а на голове у неё платок, закрывающий лоб, бороду и щёки. А всё её одеяние почему-то чёрное.
– Пошли скорее, – поторапливает она. – Нас ждёт лошадь.
Вот это уже зд;рово, вот это уже интересно. Мне нравится эта лошадь. За то, что она ждёт меня. Держусь за чемодан, который несёт мама, и, переваливаясь с ноги на ногу, бреду за ней. Оглядываюсь на наш поезд: в окнах вагонов темно, и никуда-то он не спешит.
Обогнув тёмное одноэтажное здание станции, выходим на безлюдную заснеженную площадь. На ней – никого, и только – о, чудо! – лошадь! Настоящая! Запряжённая в сани! А в санях высоко, на высокой скамейке, сидит мужчина, в тулупе. Оборачивается к нам, и явно видно, как он зол. Наверно, от затянувшегося ожидания. В руках мужчины – вожжи, и он уже готов ударить ими лошадь, чтобы скорее отправиться в путь. И потому он даже не оборачивается назад, на нас, когда женщины поспешно поднимают с земли и забрасывают в сани сначала вещи, а потом и нас – малышей.
– Поехали, – говорит женщина в телогрейке.
Всё так же, не оборачиваясь на нас, мужчина хлестнул бедную лошадку вожжами, и мы тронулись в путь.
* * *
Я в первый раз в жизни – в санях. Как же, оказывается, здо;рово вот так катить в этих широких санях! Приятно поскрипывает снег под полозьями, вкусно пахнет сеном, лошадь ритмично машет хвостом, звенит колокольчик под дугой, быстро пролетают мимо тёмные дома посёлка. И ощущение необычной широты, простора.
Замечаю, что у здешних домов почему-то нет палисадников, так привычных для нашего дальневосточного посёлка. А вокруг домов нет заборов. И сами дома стоят далеко друг от друга. И мы мчимся по этим широким, просторным улицам. Так бы ехать и ехать. И день, и ночь…
Вспомнил наш вагон, в котором мы прожили несколько дней, тёмную станцию и людей на станции. И обидно стало, что никто не хотел нас выбирать там на станции. Опять чего-то я не понимаю. Это, наверное, потому, что я ещё очень маленький, и поэтому многое не понимаю. И поэтому спрашиваю:
– Мам, а мам, а почему никто не хотел нас выбирать там на станции?
– Потому что вас двое: ты и Шурик. И никто не хочет, чтобы у них жили двое детей.
– А почему же тогда эта тётя нас взяла? – не унимаюсь я.
– Да потому что вы мне понравились, – отвечает за маму тётя в чёрном, – и потому что у нас дом большой, в нём всем места хватит, и вам будет у нас хорошо. Понял?
– Угу. Мам, а мам …
– Не разговаривай на морозе. Скоро приедем.
А мне и не надо, чтобы скоро приехали. Мне надо, чтобы так бы ехать и ехать. И день, и ночь…
Но – "Тпр-р-ру!". Это единственное, что произнёс наш возница за всю дорогу. Лошадь останавливается около такого же тёмного, как и все дома в этом посёлке, дома – только большого, двухэтажного. Поспешно выгружают из саней наши вещи и меня с братиком, а молчаливый и злой мужик тут же уезжает по широкой улице в том же направлении, в котором он вёз нас.
Открывается широкая дверь в дом, а в доме темно-претемно. Присмотревшись, понимаю, что это – сени, только очень просторные. Зачем они такие большие? А в левой части сеней – широченная деревянная лестница, ведущая куда-то наверх и почему-то назад – как странно! Я такую лестницу никогда не видел. Лестница очень пологая, но мы всё равно поднимаемся по ней медленно, еле-еле. Почему? А попробовали бы вы идти быстрее, если бы вас укутали так же, как меня. К тому же, справа на стене что-то непонятное и интересное. Где я раньше это видел? И как оно называется? Останавливаюсь как вкопанный и неотрывно смотрю на это что-то, на большое и тёмное.
– Это хомут,– говорит мама.
– Зачем?
– Для лошади. Чтобы ей не больно было. Идём.
Ах, да. Конечно. Я же видел это на той лошади, которая нас сюда привезла! Хомут, хомут – до чего же это смешное слово "хомут". Но почему, думаю, их два? Ведь лошадь-то одна. Зачем ей два хомута? Опять чего-то я не понимаю. Это, наверное, потому, что я ещё очень маленький, и поэтому многое не понимаю.
– Мам, а почему их два? – спрашиваю я, когда мы преодолели ещё одну лестницу и оказались на втором этаже.
– Кого два? – переспрашивает мама.
– Ну, этих хомутов.
Ответа на этот очень важный для меня вопрос я так и не получаю, потому что вместо ответа мама открывает дверь, оказавшуюся напротив лестницы, и говорит:
– Теперь мы будем жить здесь. В Сибири. В эвакуации. Пока война не кончится.