Блюз в желто-серых тонах.
Ничего такого Сема не сказал – только заметил, что для будки трансформатора эта краска не годится – слишком яркая. Стоит она среди обильной зелени, мимо проходят автобусы, много пешеходов, школа в двух шагах – желтые стены (цвета SOS) привлекут внимание масс. Между тем будка не плод архитектуры, и примета ландшафта не ключевая – рассуждал Сема. Стало быть, и красить ее в неброский тон, скромно и по чину. Тем более – вспомнил Сема – на складе от вчерашнего осталось полбочки серой краски, вполне бы хватило.
– Ну, ты посмотри! Еще один художник! – сквернословил прораб. – Я сказал – желтой! Высмотрел! Какое твое дело, маляр, что на складе! Дизайнер хренов!!!
Глаза его, когда он ярился, округлялись и светлели. Вместе с руганью изо рта шел тяжкий дух перегара. День только начинался, на востоке безмолвно закипала жара, прохладные тени отступали, сдаваясь без боя. Этот день прорабу хотелось бы запретить, или ослепнуть, или безмятежной тлею уползти в сырую листву. Но власти хватило лишь на то, чтобы испохабить кусок двора гадкой покраской и мечтать о его милосердном конце под звон граненого стакана.
С пустым ведром, презирая себя за длинный язык и короткие мысли, Семен двинул на склад. В конторке, размещенной в бетонной коробке, таяла тучная рыхлая кладовщица. В отличие от костистого Семы, она не переносила жару – пила воду и за утро уже одолела графин. Кожа ее шеи, голых рук и колен имела сырой крахмальный оттенок – сущая устрица, и оконце размером с тетрадку спасительной грозы не обещало.
Путь на склад шел через убитый воспаленным солнцем двор. Мучимая жарой и плоскостопием женщина шла тяжело и взглядывала на Сему, как на врага. Его спор с прорабом (он доводился ей некоторым родственником) она слышала и охотно бы смяла худосочного выскочку своими плоскими стопами, всем своим рыхлым телом, похожим на мартовский пористый снег. Идти пришлось бы и за серой краской, но – солнце: оно выпаривало все, даже великодушие.
Запоры издали кандальный лязг, томительно заскрипела дверь, и сумерки словно бы зашили глаза. Пришлось ждать, пока тьма сделает уступку. Кладовщица грузно опустилась на перевернутый ящик и сырыми глазами следила, как Сема наполнял ведро краской, так неудачно им забракованной.
Потом с ведром и валиком, насаженным на шест, он шел на объект. Краска зловеще плескалась – в солнечную погоду такая возьмет любого прохожего за горло и тихо, незаметно придушит. Да что там в солнечную – в пасмурную еще того хуже. Сема представил день, наглухо задернутый тучею, под которою ничто не отбрасывает тени; мокрая морда ветра слепо тычется в прохожих, те отгораживаются зыбкими перепонками зонтов, ищут свои коммунальные щели и вдруг напарываются на желтую шизофрению стен.
Некоторые скажут – курьез и несообразность. Но невдомек им, что пагубный цвет разъедает душу как ржавчина, и в один не прекрасный день он обругает жену, ударит ребенка, напьется в гостях и вынесет с работы часть казенного имущества; а прежде ни в чем не замеченная жена семейства пойдет в блинную с потрепанным замнач по кадрам.
С отвращением представил Сема, как он красит, а мимо бредут обреченные горожане, и ни одна душа не очнется и не вскипит: чем же ты, окаянный, мажешь! Что ж ты, диверсант ты этакий, поганишь окрестность!
Ну и пусть, так вам и надо – лениво язвил маляр – жуете свой протест втихомолку, вот и достукались: получите среду обитания. Разве это гражданское общество? На встречных он смотрел с тайным злорадством – как стоматолог, собирающийся рвать им здоровые зубы.
Сзади призывно свистнули – Сема обернулся: энергично размахивая руками, чтобы разогнать похмельную немочь, его догонял прораб. Сема остановился.
– Слушай! – заговорил он с разбега, и тон его был миролюбив. – Потом возьмешь у Нинки серую краску, я приготовил, и покрасишь мой гараж, понял? Знаешь, где стоит?
Сема покорно кивнул.
– Серый он будет в камуфляже. Цветомаскировка.
Сема натянуто согласился.
– А то у меня, – прораб заматерился, – с жильцами всякий навоз. – Там площадка детская, – он ржаво засмеялся. – Я тебе отгул дам.
Он весело хлопнул маляра по плечу и поспешил в сторону гастронома, где прохладный мрамор, кафель и пиво.
Сема возобновил путь. Он вдруг нашел, отчего во время ругани его глаза светлеют. Душа его очищается от злости, как небо после сильного дождя. Прораб хвастался, как тот гараж он ловко поставил в обход всяких правил, и Сема подумал, что если уж человечество стерпело данный гараж, то подлую краску примет за должное.
Дойдя до будки, он поставил ведро на землю, а снасть прислонил к стене. В стороне валялась старая автопокрышка. Сема ногой подвинул ее под раскидистый куст боярышника и с наслаждением разложился в ней как в кресле. Жара в тени обмякла, и тотчас приблизилась дрема.
Тротуаром в сторону Семы неровным замысловатым ходом двигался мужичок. Дорогу он щупал тростью, голову держал по стойке «смирно». Слепец неуверенно приближался к ведру с краской. Сема напрягся – опрокинет или – мимо? Человек наступал.
В тот миг, отмеченный щелчком трости по ведру, Сема выскочил из покрышки и проворно убрал его с дороги. Слепой остановился.
– Здесь можно пройти? – спросил бодрым голосом воздух, шаря темными очками по слепящему солнцу.
– Свободно, – пробурчал Сема, возвращая свой зад автопокрышке.
– Спасибо. – Прохожий сделал несколько робких шажков и принюхался. – Краска? Масляная?
– Масляная.
Сема с интересом наблюдал пришельца. Одет он был торжественно: мятая на груди белая рубашка и черная пара. Неужели ему не жарко?
– Стало быть, не ошибся, – произнес он довольно и пояснил. – Я только недавно лишился зрения. Привыкаю…
– И как? – Сема прищурился – гость загораживал ему солнце.
Старик достал из внутреннего кармана измятый носовой платок (платок одинокого человека), отер им слепое лицо и огладил жидкую седину. Сема подумал, что это пижонство – жару надо видеть глазами, чтобы ощущать ее телом. Наверняка гостю только тепло.
– Вы извините, я без церемоний, - произнес, убирая платок. – Я вас не отвлекаю? Вы один?
– Пустяки…
– Знаете, тьма бывает невыносима, даже если вокруг люди. Они как призраки ума – невидимки – все время путаница.
Сема огляделся, подумав, что нехорошо это, если кто-либо застигнет его развалившимся в покрышке, а почтенного возраста слепец стоит перед ним навытяжку. Но с другой стороны – зачем вставать, не будучи увиденным?
– Это хорошо, что я узнал запах.
– Трудно?
– Первое время сплошь кроссворды – звуки, запахи.
– Наверно вы сразу ослепли.
– Свет угас в течение месяца.
Для гостя разговор явно имел значение, а поскольку Сема никогда не подавал милостыню (такой был принцип), почему не поддержать случайный треп?
– А врачи что ж?
– Слово врачи похоже на враки. Вам не кажется?
– Еще рвачи, – подсказал Сема.
– Во-во! – воодушевился слепой. – Они говорят, через пятьдесят лет эта болезнь будет лечиться молниеносно.
– Я слышал, зрение иногда возвращается, – произнес Сема, хотя не слышал этого.
– Это зрение не возвратимо. Сами знаете – война, потом разруха – давай-давай! – нервные перегрузки, о людях не думали. Опять же Сталин, другие…. Сколько вам лет?
Сема рассеянно глядел на ведро – большая, отливающая синим, как новогодняя игрушка муха барахталась в своей желтой смерти.
– Двадцать пять.
– Ну, откуда вам знать.
– Об этом всюду говорят и пишут, – запальчиво ответил Сема (хотя прошлое старика было ему также ни к чему, как и его портмоне) и добавил, - еще могу вообразить.
- Нельзя вообразить, что мы пережили. Слепота – это запоздалое избавление. Душе даден отдых.
Сема шевельнулся – затекли ягодицы – и он устроился поудобнее.
- Ваш голос идет снизу – вы что сидите?
Сема покраснел.
- Я краску размешиваю.
- Какой сильный у нее запах.
Семен с отвращением глянул на ведро.
- Мне пришла в голову забавная мысль, - продолжал слепой. Он уже не держал голову прямо – невидящие глаза шарили по земле, а лицо приняло шутейную гримасу. – Можно ли по запаху определить ее цвет?
На губах Семена явилась улыбка, такая же ядовитая, как и его краска.
- Хм… попробуйте.
- Для начала мне надо представить, - горемыка играл, как ярмарочный затейник. – Вы что красите?
- Будку трансформатора.
- Так… отлично, - он наморщил лоб и вдруг провозгласил. – Эта краска серая!
- Хм… серая, - Сема ухмыльнулся. – Неужели по запаху?
- Тренировка воображения: можно произвольно вызвать любой предмет и стереть его. Концентрация внимания плюс интуиция. То, чего мне не хватало всю жизнь, а теперь в избытке.
- Я тоже не владею концентрацией, - признался Сема.
- Не все так просто. Иногда я не управляю картинами. Особенно одной.
Прохожий приуныл, а Сема вычищал спичкой ногти.
- Представьте, вдруг появляется комната с черными стенами, заполненная стульями. Они желтые как лимоны. Они назойливы, стоят себе в беспорядке и никто на них не садится. Всю жизнь я любил армейский порядок, во всем. А цвета я предпочитал только вкрадчивые – тоже армейское. Серый мой любимый цвет. Он очень глубокий. В нем живут все тоны и полутоны. Это цвет вечности, цвет зыбкости и неопределенности. Цвет ожидания.
Сема глядел на облезлые стены будки – через час они станут невообразимо желтыми.
- Если бы эти стулья были серыми, их бы заняли любимые люди – я много повидал их на своем пути. Они расселись бы, и началось бы совещание. – Он засмеялся. Это было жутко – смеющийся слепой, у которого смеются только рот и мышцы щек, а главного нет – смеющихся глаз; через темные очки мерцало небытие. – Знаете, мы много заседали. После войны это было как психоз.
- Вы ветеран войны? – удивился Сема.
- Я родился после войны - то же самое, что и в войну.
Сема выбрался из покрышки и извлек из кармана шпатель.
- Я так думаю – мои стулья – это психическое. Они приходят по ночам, и я не могу заснуть. Я как раз иду к врачу за таблетками. Вы где? – вдруг испугался он.
- Да здесь я, - отозвался Сема из-за его спины. – Вы говорите, а я поработаю. – Шпателем он вынул из ведра синюю муху и некоторое время наблюдал, как она ползла. Теперь ей не уйти от желтизны. Вы этом смысле слепой более счастлив, нежели зрячий среди желтых стен.
- Кстати, вы не ответили мне, молодой человек. – Старик не менял позиции – они стояли друг к другу спиной. – Я угадал или нет?
- Угадали.
- Открою вам секрет, - снизошел слепой. Сема обернулся – его плечи тряслись от смеха. – Запах здесь ни при чем, как, впрочем, и воображение. Обычная дедукция: будки такого типа красят в серый цвет.
Сема насвистывал что-то расплывчатое.
- А вы значит малярничаете?
- Угу.
Слепой уже тяготил его – методично он счищал шпателем серые плевелы.
- Вам нравится профессия?
- Я думаю, лет через пятьдесят, когда не станет слепых, красить буду машины.
Слепец искренне обрадовался, повернулся и разговаривал с автопокрышкой.
- Значит, мне повезло: с машиной по душам не поговорить. Чем тогда займетесь?
Сема замялся.
- Ну, возьму, например, мольберт.
- Я все понял! – воскликнул прохожий. – Вы рисуете в свободное время. Я это чувствовал!
Сема смутился.
- Вообще-то, пустяки. Это в свободное время, его всегда не хватает.
- Творческий потенциал ищет выхода?
- Времени не хватает.
- Зато свобода. Кладешь, какую угодно краску куда хочешь. Или – вслед за природой. Завидую вам – можете погрузиться в серый цвет. Жалею, что прежде не пытался рисовать.
Сема пододвинул ведро к будке.
- Извините. Я заболтался. – засуетился слепой. – Вы меня поймете: всю жизнь учил людей жить и работать, а теперь не вижу результатов. А чужие слова искажают. Вижу только желтые стулья в беспорядке, как после совещания, на котором ничего не решили. Очень вредное изобретение – стул. Способствует застою крови. Желаю вам удачи, а врач изведет мои таблетки на других. Прощайте.
- Угу. – Сема даже не обернулся.
Слепой начал соваться туда-сюда, стесняясь спросить направление, и двинул прямо на Семена. Тот обернулся, когда горемыка хлопнул по ведру своим щупом, и чуть было не опрокинул его.
- Извините, - проговорила его слепая нищая улыбка.
Сема нежно развернул его за плечи и слегка подтолкнул.
- Спасибо-спасибо.
Он пошел прочь, отстранившись корпусом назад, как в ожидании удара. Сема смотрел ему вслед и думал о том, что сейчас он заработает отгул и, взяв этюдник, сядет в электричку и поедет в Ф-ку, где уже приглядел симпатичный пейзаж с церквушкой. Так он залечит свою душу.
Он вспомнил прораба и удивился, как это у него все просто: сначала оскорбляет и унижает, а потом, как ни в чем ни бывало, без церемоний, маскирует его руками свою личную жизнь. Как бы не так! Сема подхватил ведро, валик и шпатель, и зашагал в глубину квартала.
Идти было недалеко. Сема отлично знал местоположение гаража. Он был совсем новый, листы железа еще несли на себе следы огня. И стоял он не укромно, а даже более крикливо, нежели злополучная будка. Он отхватил под себя часть детской площадки.
- Хороший гараж, на всю округу, - бормотал Сема, приступая красить.
Работал он азартно, и вскоре гараж стал погано желт. Это было зрелище – даже если не смотреть на него, пронзительные стены все равно лезли в глаза, через затылок лезли и потом ядовитым кошмаром поселялись в мозгу. Он вопил – смотрите, как я нагл и самоуверен! Как удобно и весело мне! Как мудро учу я мелюзгу среди безобидных шалостей игр!
Кладовщица по прежнему пила воду. Она вяло взглянула на пустое ведро и указала глазами в угол. Там стояло другое ведро – с серой краской, густой и теплой, как патока. Торопился, чтобы успеть.
Однако ведра этого на будку не хватило – слишком тщательно и щедро он ее расходовал. Пока он ходил на склад за добавкой, возле недокрашенной будки появились странные люди. Еще издали было видно, что они возбуждены. Он ускорил шаги, тревожась за свою блестящую выдумку. Но прораба среди них не было, и он успокоился.
При его приближении толпа притихла. Было их около двух десятков – пенсионного возраста, отработанных жизнью, доживающих свой век на парадных скамейках да у телевизоров. На Сему они глядели враждебно и как по команде закипели.
- Вот он! Это тот самый! – задребезжали голоса.
- Вот он, пакостник! Я видела – он мазал!
- Не пускайте его!
- Держите крепче!
Сема пытался соображать, но крики и странные действия народа распугали все мысли: его окружили плотно и разом; дергали за рукава куртки, кто-то с ненавистью ткнул под лопатку, кто-то не сильно, но зло стукнул костылем по ключице, другой ущипнул кожу на запястье. Из гвалта Сема извлек для себя следующее: что он диверсант, негодяй и мафиози. Он пытался было сказать что-то важное, «стопроцентное», но тут ощутил, что его рука уже не держит ведра с заветной «правильной» краской. Он дернулся, но трепещущие гневом руки держали надежно.
- Я же специально, люди! – вознес он свой сизый тенорок и почувствовал, как нечто влажное и теплое потекло ему на голову, по затылку через шею за шиворот, и по лицу к подбородку.
Сема зажмурился – без помощи глаз, по запаху или по дедукции он безошибочно определил: то была отличная серая краска, которой красят будки трансформаторов, гаражи и прочий служебный хлам, чтобы не ранили они глаз своей архитектурной нищетой.
В мозгу, как давешняя муха в краске, барахталась мысль: «Такое вот оно – гражданское общество».