Ну, что эти сорок?
Правильно, и я не верю.
Сорок – те же двадцать.
Только печень болит уже не только после. А вообще.
Только спится хуже, частями, прерываясь на раздумья, старые фильмы и предрассветный топот голубей по крыше.
И всё меньше хочется в Париж. И в Барселону. И куда-либо вообще, кроме этого старого скрипучего дивана.
И раздражают влюблённые на весенних скамейках в парке. Почему они так громко целуются? По какому праву?
И перестал любить осень. Особенно – раннюю, желтеющую. И только чуть позднее – с первыми холодными дождями – ложится на душу спокойствие. Тяжело ложится.
Те же двадцать.
Но уже есть ум, чтобы осознать. И ещё нет мудрости, чтобы принять.
И собак любишь больше, чем людей. С ними не нужно пить, чтобы они тебя уважали, с ними не нужно спать, чтобы они тебя любили, им не нужно доказывать, чтобы они тебя ценили.
И всё чаще водичку по ночам. И кто-то не рекомендовал затягивать.
И не побежал в 5. И даже встал, оделся, вышел. И постоял возле подъезда, злобно разглядывая спящих кошек. И больше не пробовал.
Конечно, двадцать.
Только тогда верил в себя, ни черта не умея, стуча в грудь кулаком. А сейчас косточками пальцев выстукиваешь по столу, задумчиво глядя в окно.
И давно уж не смешлив. И давно уж не смешон. И есть в этой суровой основательности что-то безнадёжное.
И внезапно любишь русскую баньку. И внезапно – без водки и мелькающих в пару девичьих тел. А с чаем в термосах, неспешными разговорами о том, как лечить суставы и пахучим берёзовым настоем на веничке, которым обливаешься из шайки, кряхтя и ойкая.
И давно уж незачем жениться холостым. И давно уж глупо разводиться женатым.
И отчего-то безумно привязан к толстому, розовощёкому буцу, от перспектив появления которого когда-то был в ужасе. Как же он был не вовремя, посреди этого бесконечного веселья! А сейчас так удивительно хорошо спасает от осенней хандры.
И пусть его лето уже не застанет меня. Я вполне согласен на весну. Просто увидеть ещё раз, что это – двадцать. Наверное - те же сорок. Только двадцать лет тому назад.