Так уж случилось, что год моего рождения никакими громкими событиями в стране и мире не обозначился. Вторая мировая война была позади, а космические полеты впереди. Государство Израиль образовалось, а деколонизация Африки не началась. Руставский металлургический завод уже провел первую комсомольскую плавку, а Роберт Шавлакадзе еще не прыгнул на свои победные 2.16 в олимпийском Риме. Вот в такое глухое безвременье я и родился. Ранней осенью. А ранней весной того же года умер Иосиф Виссарионович Сталин. Так что при всем моем внутриутробном желании проводить его в последний путь я мог бы оказаться в Колонном зале московского Дома Союзов только с милостивого согласия родной мамы.
Но мама никогда бы на это не согласилась. В первую очередь, из соображений морального порядка, да и справка о недавнем освобождении после десятилетней лагерной отсидки строго ограничивала свободу передвижения по стране, в которой она не чувствовала себя ни идущим по ее просторам хозяином, ни просто вольнодышащим человеком, как пелось в известной песне. Мама не чувствовала себя и счастливой частицей народных масс, общими слезами оплакивавших кончину Сталина в точности по Маяковскому, — правда, тот «громадье» возвышенно-скорбных эпитетов в поэтическом описании аналогичного события увязал с именем Ленина. Знал бы Владимир Владимирович, что Сталин назовет его «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», — повременил бы стреляться. А если бы признанный новатор стиха не разделил участь многих своих собратьев по ремеслу и дожил до марта 53 года, то зарифмовал бы похороны вождя в модерн-поэму под брутальным названием типа «Очередь за смертью».
Я здесь о поэзии и поэтах неспроста толкую. Сосо Джугашвили и сам юнцом пробовал окунать перо в чернила пейзажно-патриотической лирики; в зрелости он, правда, больше прославил советское языковедение, однако в переводах на русский язык парочки руставелевских шаири осмелился тягаться даже с Шалвой Нуцубидзе. А уж для скольких поэтов любимый вождь стал источником вдохновения — не счесть! Казенного по большей части при жизни и, пожалуй, искреннего в дни всенародной мартовской скорби. Ну не могла блокадница Ольга Берггольц, огульно обвиненная в заговоре против товарища Сталина и по счастью не сгинувшая в гулаговской топи, заливаться неискренними слезами: «Обливается сердце кровью… Наш любимый и дорогой, Обхватив твое изголовье, Плачет Родина над тобой».
Родина рыдала «от Москвы до самых до окраин»: портовики Владивостока и специально доставленные в Колонный зал из Грузии женщины-плакальщицы, узбекские хлопкоробы у репродуктора и Никита Хрущев у гроба вождя, еще недавно прохаживавшегося по хрущевской лысине своей знаменитой трубкой. Десталинизация страны наступит позднее, Хрущев станет ее главным застрельщиком, а пока слезы лились из его глаз неудержимым потоком. Иначе и не подобало вести себя председателю Госкомиссии по организации похорон. Каким чудовищным горем они обернулись для сотен людей, заплативших жизнью за смертельное счастье попрощаться со сталинским прахом, лучше других рассказали опять-таки поэты — Герман Плисецкий в поэме «Труба» и Евгений Евтушенко в авторском фильме «Похороны Сталина». Прочтите и посмотрите.
Статистика царской России, как ни странно, зафиксировала точное число погибших во время давки на Ходынском поле при коронации Николая II — 1389 человек. Советским счетоводам так и осталось неизвестным число жертв давки на Трубной площади в день похорон Сталина 9 марта 1953 года. Предположительно счет шел на тысячи. Трупы вывозили на грузовиках, тех самых, о которые билось и с каждым ударом мелело человеческое море, тщетно пытаясь вырваться на волю из гибельного пространства московских улиц, наглухо замкнутых тяжелой военной техникой. На Ходынку люди пришли за обещанными в честь коронации самодержца подарками — их еще как-то можно было понять. Но как понять страну, изрыдавшуюся по человеку, который потребовал от нее в обмен на свою смерть тысячи новых жизней, помимо в многомиллионном количестве уже загубленных в сталинских застенках?! Вспоминается тютчевское — «Умом Россию не понять…». Не иронизировал ли поэт отчасти?
А как понять нашу Грузию в ее долгими десятилетиями длившейся любви к Иосифу Виссарионовичу? В подростковых поэтических экзерсисах Сосело горел желанием порадовать родину прилежной учебой. Богословские знания он, к сожалению, недополучил, а приобретенные марксистско-ленинские обратил родине отнюдь не во благо. В 1913 году Сталин написал работу «Марксизм и национальный вопрос». С той поры большевики считали его главным специалистом по этой части. Незадолго до октябрьского переворота, представляя модель будущего государства на седьмой партийной конференции, Сталин высказался за право наций на самоопределение. Нерусские партийцы, знавшие горькую цену великодержавного шовинизма, горячо аплодировали. Они не догадывались, что Сталин, подобно Талейрану, зажигательной лексикой просто камуфлирует свои подлинные мысли и на трибуну уже давно всходит не «пламенный колхидец», «чудесный грузин» (ленинские, кстати, эпитеты), а носитель идей кондового русского национализма, догматом веры и лучшей музыкой для которого звучит идущее из XVI века абсолютное убеждение монаха Филофея: «Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать».
Сталин свято верил в мессианское предназначение русского народа и себе, любимому, отводил наипервейшее место в когорте его лидеров, призванных с помощью пролетарской революции переустроить от века заведенный в этом подлунном мире порядок вещей. Православная Русь спасла Запад от нашествия орд Чингиз-хана, и этот жертвенный героизм населявшего ее народа, по мнению Сталина, этически перевешивал все многовековые социальные достижения прагматичной Европы. Сталин не хотел упустить момента вписать свое имя в скрижали русской истории, наряду с именами Ивана Грозного и Петра Великого, а вписал — признать это надо безоговорочно — в летопись истории мировой аршинными кроваво-красными буквами. Человечество просто не знало империй, равных советской по громадным размерам территории, по неслыханной аккумуляции военной мощи, по невиданной идеологической зашоренности населения, наконец, по жестокости методов управления в условиях тоталитарной государственной системы, вскормленной и выпестованной партией Ленина-Сталина.
Тридцать лет Сталин стоял у кормила власти. При нем империя Советов зародилась, при нем она превратилась в несокрушимый бастион казарменного социализма с покрытым оспинами лицом едва ли не главного из своих основателей. Я говорю «едва ли», потому что всем сердцем хочу отмежевать мою страну от, увы, плотной исторической причастности к политическим безумствам 30-летнего сталинского правления, и потому что не вполне согласен с инвективами в ее адрес, прозвучавшими, например, из уст еще одного основателя империи, амбициозно-деспотичного Льва Троцкого: «Власть Сталина представляет собой современную форму цезаризма. Она является почти незамаскированной монархией, только без короны и пока без наследственности… В начале двадцатого века маленькая Грузия навязала Москве своего собственного царя».
Сталин отыскал своего злейшего врага Троцкого в Мексике и рассчитался с ним ударом ледоруба по голове. К своей этнической родине он относился с неменьшей мстительностью, уж точно не ощущая себя венценосным отцом-благодетелем и наказывая ее за неповиновение метрополии по-диктаторски. Впервые прибывшего в советизированную Грузию Сталина на заседании тбилисского правительства встретили возгласами «предатель» и «убийца». Наркому по делам национальностей Сталину такой холодный прием шибко не понравился, и он тогда же заявил, что «Грузия нуждается в проглаживании горячим утюгом». Нарком слов на ветер не бросал. В 1924 году не грузинский царь-батюшка, а уже генсек ЦК ВКПб Иосиф Сталин в течение одной недели казнил 12 тысяч соотечественников, — повстанцев или же просто заподозренных в сочувствии грузинскому повстанческому движению.
Даже ортодокс Ленин не спешил аннексировать Грузию с такой поспешной настойчивостью, какую проявил Сталин в 1921 году. Ленин побаивался Англии, которая признала независимость Грузии, и сомневался в возможностях потрепанной в боях гражданской войны Красной армии вести длительные военные кампании. Зато глава Кавбюро большевистской партии Серго Орджоникидзе ни в чем не сомневался и слал в Москву телеграмму за телеграммой с требованием немедленного захвата Грузии. Решительного земляка поддержал Сталин, изобретательно сконструировав лжеверсию о нарушении его малой родиной советско-грузинского договора и такую же легенду относительно полного вызревания революционной ситуации в Грузии. Именно благодаря «принципиальной» позиции Сталина наша страна и стала жертвой форсированной советской военной агрессии.
Окончательно маску ревностного защитника национальных интересов включенных в новосозданную империю народов Сталин сбросил в 1922 году при конституционно-правовом образовании СССР. И вновь лакмусовой бумагой его подлинного отношения к этой проблеме явилось «семейное» дело грузинских коммунистов. Окрыленные, а точнее сказать, сбитые с панталыку прежними широковещательными заявлениями-посулами Москвы, грузинские большевики во главе с председателем Ревкома Буду Мдивани требовали для республики большей реальной самостоятельности в политическом поведении. Совершенно иной точки зрения придерживался Сталин. Он предлагал национальным республикам войти в состав федерации на правах автономий, и созданное таким образом унитарное государство назвать не иначе как Советской Республикой Россией. И уж совсем Иосиф Виссарионович обнажился в разъяснительном письме Ленину, раздосадованный тем, что коммунисты национальных окраин образование Союза восприняли всерьез, «упорно признавая слова о независимости за чистую монету и также упорно требуя от нас приведения в жизнь буквы конституции независимых республик».
Уходивший в политическое небытие Ленин, уже предвидевший опасности возвышения хитроумного соратника, разразился каскадом обличительных филиппик в прощальной статье «К вопросу о национальностях или об «автономизации». Партийный этикет, правда, не позволил ему проименовать Сталина в открытую, но прозрачность пассажа о грузине, который «сам является настоящим и истинным не только «социал-националом», но и грубым великорусским держимордой», не оставляла сомнений в том, кто имеется в виду. Вряд ли следует восторгаться гневной прозорливостью Ленина (как говорится, — «от такого слышу»), однако нашим доморощенным апологетам Иосифа Виссарионовича определенно надо призадуматься. И помянуть добрым словом лишь к горькому приснопамятному 37-му году призадумавшегося Буду Мдивани. Что ни говори, а мужик он был честный и мужественный. Вот фрагмент его речи на сталинском «образцово-показательном» суде: «…Я знаю Сталина тридцать лет. Он не успокоится, пока не перережет нас всех, начиная от грудного младенца и кончая слепой прабабушкой… Меня мало расстрелять, меня четвертовать надо. Ведь это я привел в Грузию одиннадцатую армию, я предал свой народ и помог Сталину и Берия, этим выродкам, поработить Грузию…»
Аккурат накануне 60-й годовщины со дня смерти Иосифа Сталина памятники ему в нашей стране стали поганить красной краской. Один случай, второй, третий… Не спешите называть резких выразителей антисталинских настроений вандалами. Может, это скорее пересмотр молодым поколением в духе Буду Мдивани многолетнего, более чем лояльного отношения к фигуре тирана. И, может быть, старшему поколению вовсе не нужно заботиться о восстановлении этих памятников. Тем паче на народные пожертвования, как часто не без гордости заявляют инициаторы реставрации нашего неславного прошлого.
Прошлым летом в нашем славном Бакуриани я своими глазами видел один такой восстановленный монументик. Погрудный бюст «вождя всех времен и народов» стоял в неухоженном скверике с единственной недоломанной скамьей. Цветочные клумбы утопали в мусоре. На мой вопрос, кто поставил бюст Сталина в таком неприглядном месте, последовал малологичный, но гордый ответ: «Народ». И я почему-то вспомнил известную фразу Иосифа Виссарионовича, произнесенную им на московском концерте во время выступления грузинских танцоров. Глядя на искрометную пляску своих молодых соотечественников, Сталин безразлично заключил: «Эта культура мне чужда». Не буду приводить здесь подтверждений в пользу искренности отнюдь не неожиданного сталинского признания. Давным-давно за меня это сделал 37-й год. Да еще как обобщенно! И в культуре, и в науке! В городе и деревне! Среди интеллигенции и гегемона революции — пролетариата.
Через три года после похорон Сталина, день в день 9 марта 1956 года, грузинский народ принес ему последнюю жертву. Благословенна память молодых людей, прошитых в тот день пулеметными очередями хрущевских карателей. Молодые люди не ведали, что творят. Тоталитарная госсистема отнеслась к их неведению с жестокостью человека, чьи превозносимые при жизни достоинства они защищали. Как оказалось потом, во многом мнимые. Теперь мы знаем всю правду о сталинизме. И новых жертв на его все еще тлеющий алтарь, надеюсь, больше не принесем никогда. Пусть дотлевает.