И шла к тебе ненависть, шёлковая и лёгкая. Пойманные в ладони волосы светились между пальцами сладостно и густо, липли к влажной коже и вплетались в царапины, пахли персиками – бисмилля-ир-рахман... подламываются колени, я вздрагиваю, делаюсь ниже и, шёпотом: "...ир-рахим..."
Раненые, шли ветра по городу, языками ласкали слова о войне, как монетки. Шли цветы к волосам, растрёпанные, крупные, пахли сухой исполненностью тепла. Змеился по виску липкий яблочный сок, кольцо облепляло горячим металлом ломкость костяшки. Я боюсь. Соединяю ладони у лба, прошу тебя о невозможном – выстонать бы эту потребность быть ниже и ближе, чем. Рассыпаются лепестки по улицам города. Я покупаю виноград и слушаю песни о празднике. Слушаю обнимающий, давящий, разноязыкий шум, главное в этом - сжать себя в комок, не поверить, что всё это для тебя, но пить, пить, глотать всем телом этот вечный и терпкий город - и тогда ты счастлив. Я смотрю, как ты ешь апельсины. Желтоватые отблескивающие масла отпечатками жидкого солнца на резном дереве. Я слушаю твои движения и вижу твой голос, когда ты молчишь - и я не слышу уже города.
Я любила два раза. Впервые – лет в семь, и это был дымно-колкий рубин, раскрытый цветок в саду моего отца – единственный там цветок. И второй раз – солнце над старой, пахнущей молитвами башней, оранжевой мглой оно дрожало где-то у нёба, а я пыталась поймать его в кувшин с водой, как нить опаловую, наполнить себя им – и с тех пор кислинка в его апельсиновых всходах, и с тех пор я люблю апельсины. Изрезанная ладонь – я сжимала разодранное полотно, и не было больше мира. Кровь у нас одна, воздух один, небо одно – пьянящая острая родственность каждого с каждым. Но я не об этом.
А о чём? Сейчас я просто стою на коленях и читаю... нет, я говорю молитву, читать я не умею, не хочу... витая мелкая чернота греет замёрзшие щёки и уши, горящая соль греет глаза и губы. Мой Рахим. Моё забытое, жестокое благословение. Моя погибель. Моя любимая ненависть - и даже золотые тусклые кольца обречённо и судорожно сжимают себя вкруг твоих запястий. Я не люблю тебя. Я ненавидела тебя, мой Рахим - а потом не смогла больше ненавидеть. Потому что кровь на моих руках, потому что себя я теперь ненавижу. Потому что переломана, как раздробленная камнем кость. Я пью апельсиновый сок с твоих ладоней и плачу, потому что нет больше мира - есть костры, есть розы, есть кровавая ложь, признанная святой. И где ты сейчас, непризнанный, раненый, и где он сейчас? Где мой город, опалами обложивший виски, песнями пронизавший грудную клетку? Всё вернётся к нам, но не вернутся деревья, которые я любила - древние, с пахучими листьями, с ветвящейся горчащей жизнью в изумрудных жилах. Отшельники ночевали у них и пили солнце, как я. А я любила кувшины, холодные, глиняные, прислонялась к ним щекой - пряди падали в воду, намокали - пила... глотала солнечное прозрение, фруктовый пульс в изгибе бьющего родника.
– ...Пожалуйста, спаси меня.
Я стояла на двух коленях. Запястье болело – он слишком сильно перехватил меня минуту назад. А я не злюсь. Так надо и так можно. "Я посвящаю себя солнцу и воде", -- почему-то подумала я, и стало совсем легко, и боль почти утихла.
– Спаси меня, Рахим.
Над головой вставало оранжевое пряное сияние. Нанизывало деревянные бусины на белые вытянутые лучи. Кончики пальцев пахли раздавленными листьями и сухим терпеливым одиночеством. Я коснулась губами земли. Склонилась лбом – но не припала, вскинулась, как вспыхнула, – потому что где-то у висков руки, согревшие волосы, быстрая влажная ломкость в горле, лёгкий, как вздрогнувший крик, поцелуй – над закрытыми глазами, над бровями, у самых налипших песчинок.
– Спаси себя сама, Верная.
Он внимательно смотрел на меня. Не знаю, зачем. Что-то у меня было, должно быть, такое в выражении век, в рисунках складок на простой серой ткани – обречённость, или радость, или счастливая, едва осознаваемая разумом боль. Поднял руку – я отшатнулась, предупреждая удар, потом замерла, обострившись всеми пульсами.
– Не бойся, – он усмехнулся и заправил мне прядку за ухо. Потом сжал волосы, сильнее, и уже стало больно от напрягшихся пальцев. Он зашептал что-то, зло, хрипло, непонятно – и оттолкнул мою голову почти с ненавистью.
– ...Не надо, – не поднимая взгляда, тихо сказала я – нет, мне не больно, не страшно, просто не надо – так, и сказать я хотела больше, но смогла свить из расползшихся губ только эти два еле нужных слова, даже вздрогнуть и остановить не смогла. И из-за этой скомканной полупонятости стало ещё сложнее думать, и он только горьковато усмехнулся – так, что дыхание у меня перехватило совсем.
Волосы чёрные вились у самых висков. И у тебя так же... завиток, лёгший над ухом, мучительно знакомо щекотнуло щёку, скулу, я ощущала себя – и я ощущала тебя, единственно остро, касание вне касания... завороженно протянула руку, провела:
- И у тебя – так.
Поняла, что сказала это вслух - и захотелось умереть за собственную несдержанность, слабость, опьянённость, захотелось погибнуть, и - отдёрнулась, спрятала глаза, сдержала дрожь. И мучительно страшно было осознавать, что мне за слабость достаётся мало.
Ощутимый толчок в правое плечо – я отвернулась и зажмурилась. Успокоилась. Выдохнула.
– Почему? – я вздрогнула – напряжённо, сквозь зубы он говорил со мной зачем-то, говорил... а мне хотелось сбежать и не хотелось этого голоса. Знак на лбу... петля... указательным. Я посвящаю себя этому городу. Я посвящаю себя солнцу, и воде, и глине. И, почему-то, – апельсинам. – Почему ты так боишься меня?
– Я... не боюсь.
Вскрикнула - перехватил за волосы, за затылок, насильно развернул к себе лицом. Остановил петлю, отбросил запястье, сжал за плечи. Больно, отчаянно – а я не видела глаз, я не хотела видеть глаза. Я так боялась смотреть ему в глаза.
– Никогда не ври мне.
Я зажмурилась. Задрожала. А потом я просто сбежала.
…Перепуганными глазами я смотрю на них обоих и понимаю, что пятиться уже поздно. Правое колено, перетянутое тряпкой, саднит. Волосы вырвались из-под платка – влажная прядка снова липла к губам и снова застыл этот липкий металлический привкус у самого нёба, забилось сердце – гулко, серебряно, зазвенело упавшим кольцом где-то там, где даже никому не слышно.
«…Только не забывать», – неслось в голове, когда перехватывали за руки.
– Зачем ты к нему пришла?
Тёплым соком от виска проскользнула влажная линия. Жаркое небо пахло чаем и деревом, заплетало руки по плечи в сиреневые теневые узоры. Это словно вздрогнуть всей кожей – тупая боль изнутри, и ничем не хочется дышать: ни ветром, ни светом, ни чьим-либо именем.
– Что в этом плохого?
Открывать глаза – это всегда страшно. Как ронять младенца в холодную воду – всем телом за телом, после такого никогда больше ничего не выучишь, только и останется, что податься с берега – вперёд, захлёбываясь, веря в упругий и светлый воздух…
– Он иноверец.
– Что в этом плохого?
– Зачем ты к нему пришла?
«Только бы не запомнить…» – ползло по телу, когда меня отпустили.
А если нет смысла в спасении, то зачем я ищу тебя, мой Рахим?
Камни крошились и пели о боге мрамора. Холодную улицу затапливал тонкий узорчатый огонь, шёл – как молился, не горбясь и не щадя. Шла – и ненавидела собственные глаза, затканные дымом.
Я просто не успела.
Вспыхивали ткани и звенели монетами чужие души, рушась куда-то вверх. Сладковатым запахом пропитывалось даже дерево – кислая кора, изрезанная одиночеством, корчилась в лёгкой ядовитой зыби.
А во рту всё равно стоял апельсиновый вкус, будто я хранила город в себе.
Я просто не смогла бы успеть.
Золотые тусклые кольца вились на пряной чёрной земле с такой болью, что мне на мгновение расхотелось верить.
Незабытый. Я нарекаю тебя незабытым.
Но молиться я больше не смогла никогда.
И шла тебе ненависть, шёлковая и лёгкая. Я не люблю тебя. Я не молюсь за тебя, мой предатель, – волосы намокают, пронизанные водой и солнцем. Я стою на коленях, но на горизонте нет уже ни одного храма, ни одной статуи, ни одного креста. У меня есть запястье, перетянутое лентой, и кольцо, качающееся на грязной, трижды завязанной нити. Исхлёстанные губы не пытаются сплести звуки в слова, как пальцы не пытаются вить пряди чужие и нанизывать потерянные голоса на золотистые разлетающиеся солнечные лучи. Я стою на коленях и молчу, и сама становлюсь огнём, и ищу в огне, ищу, бесконечно ищу – вера, оставшаяся без последнего из своих ангелов.
«А есть ли смысл в спасении, Верная?» А есть ли…