В дачной собачьей стае она была самой маленькой. Вожак стаи на их языке называл ее Крошкой и не позволял никому отгонять ее от еды.
В каждой собачьей семье есть не только любимец, но и этакой неприкаянный пес. Он может быть маленьким и худым, может быть крупным, рослым и вместе с тем робким. Это изгой стаи. Такому нет места в семье. Его гонят от еды, от самок, от места ночевки. Он может сопровождать стаю только на почтительном расстоянии, и то, если она позволит. Стая позволила изгою жить с ними лишь потому, что он был всецело предан Крошке, к которой вожак испытывал слабость. Изгой не заявлял прав на Крошку. Он просто был всегда рядом, и лучшее, что мог достать из еды, приносил и отдавал Крошке, а сам доедал остатки. Люди бы сказали – он вернейший идальго своей дамы. Но в лексиконе стаи отсутствовали столь высокопарные слова, и к нему приклеилась кличка - Изгой.
Крошка была абсолютно черной. От макушки до кончика хвоста. Тоненькое маленькое туловище, поставленное на четыре спички-ножки, и крысиный хвостик, не уродовали Крошку. Она напоминала плюшевую игрушку. Красиво вылепленная головка с чуть вытянутой мордочкой, двумя аккуратными ушками и бусинками черных выпуклых глаз, светящихся задором и любопытством, умиляли кобелей. Они обнюхивали ее, втягивая чуть слышный запах будущей женщины, и нервно облизывались в предчувствии будущих битв за обладание этой чаровницей.
Изгой, кобелек – помесь неизвестного семейства благородных кровей с двортерьером, был по-своему красив. Крупная голова с тяжелыми надбровьями, под которыми прятались серые внимательные глаза. По бокам вытянутых щек, спускаясь на шею и грудь, курчавилась светлая шерсть. Хорошо развитое туловище было покрыто длинной голубовато-серой шерстью. Пушистый хвост, свернутый в полукольцо, завершал портрет верного идальго. Если звонкий голосок Крошки почти постоянно звенел в стае, выражая радость, благодарность, страх, ненависть, то голос Изгоя не слышал никто. Ни разу, даже будучи избитым и искусанным, не завизжал он от страха, не заплакал от боли, не взвыл от укуса. Он просто отбегал в сторону и спокойно смотрел, как доедают его кусочек еды или уводят понравившуюся сучку. О чем думал кобелек, какие мысли сотрясали его, в общем-то, крепко сбитое, хотя и некрупное тело – неведомо было никому. Придурок – был вердикт стаи, и отношение к Изгою закрепилось соответствующее. Для него все было в последнюю очередь или не было вовсе.
Лето! Ах, лето! Очаровательное время, сытое и благодатное. Всегда есть вода и еда. Ночи такие звездные и теплые. Ночлегом стая выбирала поле за дачами, и долго еще не могли хозяева дач уснуть от веселых собачьих игр, сопровождающихся громким лаем победителей и визгом обиженных шавок, прибившихся к стае в надежде стать ее членами.
Незаметно пришла осень. Все реже появлялись хозяева на дачах. Все меньше дней светило яркое солнце. Небо синее днем и звездное ночью, теперь все чаще и дольше было закрыто тяжелыми тучами, из которых лились бесконечные струи такой неприветливой холодной воды. Вожак понял – идет зима. Чтобы выжить в холоде и голоде, надо избавиться от слабых и больных. Из стаи были изгнаны все прибившиеся шавки, Изгой и даже Крошка.
В поисках еды и ночлега по-прежнему неразлучные Изгой и Крошка набрели на брошенную дачу. Стена и часть крыши полуразвалившегося дачного домика, тряпье в закутке стало для них домом. Целыми днями они бегали в поисках еды. Ночами, крепко прижавшись друг к другу, пережидали ненастье.
Зимой маленькая Крошка от холода и недоедания сильно ослабела и заболела. Она тяжело дышала, глаза уже не сверкали звездочками, затуманились от боли, загноились, живот впал от голода. Все чаще судороги выворачивали маленькое тельце. В то утро Изгой, лизнув горячий сухой нос Крошки, исчез на целый день.
Привычно осмотрев ближайшие дачи и, не найдя ни кусочка съедобного, он кинулся в село. У помойки рылись два больших пса. Оскалив крепкие белые клыки, они дали понять Изгою, что он лишний. Поджав по привычке хвост, Изгой трусливо отбежал в сторону. От помойки неслись вкусные запахи полусгнившей рыбы, прокисших макарон. Чудесно пахли полуразложившиеся грязные и рваные бумажные и целофановые обертки, в которых когда-то лежали колбаса, столь нужное ему сейчас вожделенное мясо и другие вкусности. Ослабевший от голода, он ткнулся головой в снег и не смог ее поднять.
– Иди сюда! На, ешь! – позвал его высокий уверенный голос. Изгой поднял глаза. Женщина, закутанная в большой платок, протягивала ему кусок колбасы.
– Ешь! Мне уже нельзя. Она несвежая. А тебе можно. Ешь. – Незнакомка протянула руку к Изгою. Выхватив кусок колбасы из рук женщины, Изгой со всех ног бросился подальше от помойки, пока не опомнились те громадные псы, что угрожали ему расправой, если он приблизится к их столовой.
Он бежал к Крошке. Он нес ей еду. С колбасы, зажатой во рту крепкими зубами, капала обильная слюна, желудок болезненно сжимался. Казалось, еще минута, и он проглотит этот кусок еды, который спасет ему жизнь. Но… лишь сильнее сжимал челюсти Изгой, и лишь быстрее перебирал ослабевшими ногами бесконечный путь к ней, к Крошке. Она выжила. Благодарная, она нежно лизала его заросшие зимней шерстью щеки, доверчиво прижималась к нему своим худеньким тельцем.
Они пережили эту страшную зиму. Пришла весна, настало теплое лето, появилась обильная еда и… соблазнительные волнующие запахи. Они были разными. И, обнюхивая траву, кусты, заборы, Крошка определяла хозяев этих пленительных запахов. Вот резкий запах ударил в нос, ослепив и оглушив ее на минуту. Она долго трясла головой, стараясь избавиться от этого грозного для нее запаха. И вдруг от соседнего куста до нее донесся другой аромат. Это был аромат самца: нежный, зовущий, обещающий. Тонкие ноздри Крошки шевелились быстро и нервно. Она старалась впитать этот запах, запомнить его надолго, чтобы при встрече не спутать, не забыть. Забыть? Не-ет! Она еще и еще раз возвращалась к кусту и впитывала ноздрями, приоткрытым ртом, а повалявшись, и всем тоненьким тельцем такой приятный, такой зовущий запах. И встреча состоялась.
Он крупный, высокий с широкой грудью, спокойный в своей мощности, тоже абсолютно черный, не оставил без внимания Крошку. Ах, какое сладкое время! Крошка купалась в ласке и внимании. Бесконечные игры, бесконечное обладание, ночи ласк и заботы. Иногда Крошка подбегала к Изгою, который был всегда рядом, чмокала его в губы или глаз, скрытый нависшими широкими бровями, иногда снисходила к ласке, выражавшейся в трепке загривка, и тогда Изгой переворачивался на спину и подставлял ей голый живот – высшее проявление доверия.
Закончились любовные игры с красавцем самцом. Он не проявлял больше внимания к Крошке, да и она проходила равнодушно мимо.
Пролетело незаметно еще одно лето. Опять пришла осень с ее холодной погодой, дождями. Голода пока не было. Изгой исправно приносил располневшей Крошке еду. По прошествии времени зашевелились в чреве молодой матери щенята. Природа давала понять, что не нужен свидетель чуда – рождения новой жизни. И Крошка стала гнать Изгоя. Он вначале принимал это за игры, шутливо переворачивал Крошку на спину, обнюхивал ее. Удивлялся новому запаху, исходившему от подруги, нервно покусывал за ушки. Но однажды она больно укусила его за место, святое для каждой собаки и Изгой, поняв, что даже другом он не желанен, ушел.
Крошка осталась одна. Живот ее стал огромным и буквально волочился по земле. Стало трудно ходить. Она подолгу лежала на боку, зарывшись носом в тряпье. Теперь она была постоянно голодна. Страдала от холода. Частые тянущие боли пугали ее. Она тихонько скулила от страха. Ответом ей была тишина. Верный идальго бросил ее. Не простил.
Однажды ночью боль стала нестерпимой. Что-то теплое полилось ей под бок, и почти сразу запищал живой комочек, за ним еще и еще один. Крошка родила семерых щенят. Она любовно вылизала их, блаженно перевернулась набок и подставила соски своим деткам – дочкам и сыночкам. Она не вспоминала их отца и не сердилась на него.
Крошка была полна материнской любви. Она заботливо подпихивала их к соскам, сворачивалась калачиком, чтобы согреть. Семеро сосунков требовали все больше молока и постоянным попискиванием напоминали, что не наелись, что голодны. Крошка нервно лакала воду, которая лужей окружила мешковину, превратив ее из-за непрерывно льющихся дождей в остров.
Долго колебалась Крошка. Страшно было оставлять любимых детей. Но нужна была еда, чтобы пополнить запасы молока, и Крошка решилась выйти под дождь и попытаться найти еду. Она долго бегала от двора ко двору, от помойки к помойке, пока нашла съедобную падаль, проглотила ее не разжевывая, и, вымокнув вся под ливнем, бросилась домой к своим щенкам. Начало прибывать молоко, инстинкт торопил ее отдать детям распирающее соски молоко, согреть, вылизать их, и выкусать отходы, чтобы у малышей не болели животики.
Она бежала домой, и ей казалось, что она слышит писк малышей. Но под крышей было непривычно тихо. Щенята лежали непонятной мокрой кучей, не пищали и не тянулись на дрожащих лапках к матери. Крошка плюхнулась прямо в воду, которая затопила мешковину и подгребла их к себе, к соскам, полным молока. Щенки были мокрые, странно холодные и неподвижные, не боролись за место у маминых сосков и не хватали их сильными губками жадных ротиков. Крошка приподнялась, обнюхала каждого, облизала каждого, прижала к соску каждого. Но равнодушны были щенята.
И с ужасом поняла Крошка, что потеряла дочек и сыночков. И взвыла! Слезы катились из глаз матери. Сильная дрожь сотрясла вдруг ослабевшее тело, резкая боль оглушила. Не выдержало сердце молоденькой матери. Остановилось! На самой высокой ноте умолк плач - вой о собачьей судьбе и жизни - такой короткой и такой немилосердной. В последний раз глянула на своих ненаглядных мать. И упала на тельца детей своих. Закатились глаза собачьи мокрыми звездами.
Высокий, на одной ноте, тоскливый короткий вой разбудил собачью стаю, но не поднял ее с нагретых за ночь мест.