Человек Луны

Сергей Грущанский
      Жил художник среди нас,
      Мастер был умелый.
      Бедно жил, но не тужил,
      Сидя на мели.
      Тонкой кисточкой чертил
      По бумаге белой,
      И причудливые сны
      С кисточки текли.
 
      (Игорь КИСЕЛЁВ).
 
 
 
 
      ***
 
      В начале зимы он уехал из Киселёвска в другой город – к родственникам. Уехал без возврата... На его дом легла печать запустения – в виде досок на окнах, и занесённого снегом крыльца. "Коля Грохов?" – пьяно ухмыльнулся мужичок из соседнего подворья. "Знаем такого!". Мозолистый палец покружил у виска... Ладонь шлёпнула по сизому уху... "Это, я скажу тебе – че-ло-ве-чи-ще!"
      Тут бы мне и удивиться: ничего себе! После брезгливых жестов – и такой "титул"! Но сосед Грохова был по-своему прав. Той правотой, когда люди, живущие странно и непонятно, кажутся "нормальному большинству" кем-то вроде юродивых. Которых всерьёз воспринимать – нельзя, но и жить без которых – неинтересно. Пресновато... Потому как только в них сохраняется Нечто, давно утраченное "нормальными людьми". Это – умение видеть в очевидном доселе никем не замеченное, и – великая способность: не имея ничего, раздавать ВСЁ.
 
 
      ***
 
      Для тех, кто впервые заходил к нему, был уготован двойной шок. Первый – когда перед глазами появлялся хозяин: щуплый коротыш с непомерно большой и чрезвычайно спутанной бородой. "Леший!" – вздрагивал гость, чтобы через несколько минут не сдержать выдох удивления: "О-о-о!" – при взгляде на картины даровитого самоучки. На шедевры, о которых не принято говорить громко – настолько они "оглушительно-хороши"...
      Попасть к Грохову было непросто. Дом всегда был крепко заперт изнутри. Услышав стук в дверь, Николай на цыпочках подходил к ней, приникал к дырке, выполнявшей роль глазка... долго всматривался. И впускал только хорошо знакомого... кому верил, и кого любил. Кому (и только кому!) позволял приводить в свой дом "экскурсанта".
      О причинах такой нелюдимости он упорно помалкивал. Только после обильной выпивки, устав от назойливых вопросов гостя, начинал вспоминать былое. И, сменив хитринку в глазах на влажную печальность, называл поимённо тех, кто четверть века назад крепко плюнул в его душу. Посмеялся над его талантом. Окрестил бездарем.
      Подробности опускались... Но слушатель понимал: "Вот с чего начиналось затворничество!" – о котором – в посёлке шахты "Киселёвская" - слагали мифы-легенды. Из уст в уста кочевала информация о том, что днём Коля Грохов сидит в погребе, а ночью выходит в сад, и часами глядит на небо.
      Но если с погребом фантазёры-мифотворцы допускали явный перебор, то в остальном...
      В остальном их отличала абсолютная правота.
 
 
      ***
 
      Ночь была для Грохова таинством... Она, как магнит, вытягивала его на крыльцо, увлекала к чёрным теням яблонь, поднимала его взор к щербатой призрачности Луны. Верующий в Бога, Николай воскрешал тогда в себе язычника, возносящего сокровенные мысли к спутнику Земли. Чтобы – чуть позже – встать за мольберт, взять кисточку, и писАть... писАть... писАть очередной портрет её величества Ночи.
      Суть картин Грохова всегда была неизменной – менялось только их содержание. То на берегу полуночной реки лежит лодка... То на пригорке стоит домик с чуть светящимся окном... То в грозно-спокойной высоте парит бессонная птица...
      Ах, это ночное небо с немигающим оком Луны!..
      На него долго смотрел один из лучших живописцев Новосибирска – Олег Мыслин. Смотрел – и не верил, что ТАКОЕ можно запечатлеть. Сотни оттенков чёрного и синего цветов, невероятно естественных, создавали иллюзию живой стихии. Казалось: потрогай картину – и почувствуешь движение ветра, туманную взвесь облаков, холод высокого пространства.
      – Вот ведь! – шептал Грохов товарищу, если таковой оставался у него с ночёвкой. – Глянь – тыщи звёзд... Миллионы! А многие уже мертвы. Только свет их летит к нам, как души усопших.
      И – содрогал гостя упоминанием о парсеках, фотонах, чёрных дырах и строении планет. Наслаждался произведённым эффектом, и не таил в глазах лукавинку: "Откуда знаю?! Луна подшептала..."
 
 
      ***
 
      Разменяв седьмой десяток лет, Николай Иванович сохранил наивность ребёнка.
      – Слушай! – обращался он к товарищу. – Ответь мне по-честному. Я что – "голубой"?
      Но, увидев изумление в лице вопрошаемого, начинал понимать, что выдал несуразицу, и аккуратно делал пояснение:
      – Вот не был я женатым. И вообще как-то... не ладно у меня с женщинами. Кто я в таком случае?
      Он смеялся, переводил сказанное в шутку, отвлекал внимание гостя анекдотом. А потом долго и мучительно думал над вопросом, который задавал себе всю жизнь: "Кто я?.."
      Он не понимал очевидных истин. Отдых? Но как это так – сидеть сложа руки! Сон? Ерунда! Спящий не видит звёзд. И всё суетился, почти не выходя за пределы усадьбы. Немытый, всклокоченный – готовил краски... резал картон и ДВП, которые, в силу его бедности, заменяли холст для картин.
      В гармонии с внешней оболочкой – он и внутренне был похож на лешего. Жил по законам, которые сам себе установил. Размышлял о вещах, для "нормального большинства" пустяковых и неинтересных.
 
 
      ***
 
      Летом 1992-го киселёвский художник Роберт Шибанов показал две картины Грохова живописцам из Новосибирска. И те, забыв о свойственном для творческого люда эгоцентризме, назвали дар Николая Ивановича гениальным. Тут же – сама собой – возникла мысль провести выставку доселе неизвестного самородка. Но ушатом холодной воды стало для новосибирцев известие о том, что выставлять-то... нечего. Меньше десятка работ имел тогда Николай Грохов. Хотя создал – многие сотни.
      Так распорядились нищета, в которой жил мастер, и безалаберность его натуры...
      Грохов мог неделями писать картину. Замазывал почти готовое, и по новой работал с захватившим его сюжетом. А потом ему ничего не стоило подарить свой труд знакомому, или – соседу-прощелыге, напоившему художника до кондиции, когда просьбы о дарах не вызывают протеста. Он мог обменять ночной пейзаж на краски для очередной картины... еду... одежду... символическую сумму в рублях... И всё – без сожаления, словно так и должно быть. У тех, кто знал Грохова, создавалось впечатление, что, закончив картину, он терял к ней интерес. Даже подпись на живописном поле не ставил, обрекая себя на полное забвение.
      Желание кушать толкало Грохова на то, что профессионал назвал бы халтурой. По воле заказчиков, он делал копии с картин великих мастеров. Леонардо да Винчи... Рубенс... Гойя... Делал с не всегда чётких репродукций. Но – как делал! Сквозь кисею альковых одежд просвечивало живое тело... Глаза отдавали влагой... Груди мадонн изнывали под гнётом молока... И были копии, на создание которых Николай Иванович тратил времени куда больше, чем на свои картины. При этом он использовал технику, определить которую не представлялось возможным. Материалом служили сухие краски... тени для век... чернила... пасты авторучек... Вместо кисточек применял порой щЕпки, бумажки, подушечки пальцев.
      С особым чувством Грохов копировал иконы, и картины по сюжетам из Святого писания. При этом глубоко... просветлённо вздыхал. И, в такт движениям нательного креста, шептал себе только слышные слова.
 
 
      ***
 
      ...Он уехал, вняв уговорам родственников о переезде к ним – потому что незадолго перед этим умерла его старушка-мать. Грохов (может быть, впервые) тогда по настоящему затосковал. Оставшись без опеки любимого человека, он стал привечать забулдыг, приходивших к нему для кутежа. Пил с ними. Ел из их припасов. Картин почти не писал. Но как-то собрался – и буквально выплеснул из сердца печально-философскую вещь. Изобразил ночь, в объятиях которой покоилась родная усадьба, и кота странной масти, сидящего на заборе с поднятой к небу головой. Тихо, и обречённо глядящего на Луну...
      Как-то сразу Николай Иванович из "живчика-хлопотуна" превратился в унылого старца. Только Ночь... только её таинственное небо воскрешало иногда прежнего Колю Грохова – городского лешего, которому дано знать о том, что для остальных было тайной за семью печатями. В одну из последних встреч с Робертом Шибановым он – указав на стареющую Луну – тихонько сказал: "А ведь за мной ОТТУДА наблюдали!". Помолчал – и внёс конкретику: "Разве я без ИХ участия что-то сделал бы? ОНИ меня вели..."
      Впервые говоря о себе в прошедшем времени, Грохов словно подводил итог своему пути.
      В ноябре 1992-го его дом опустел. Товарищи Грохова надеялись, что художник вернётся. Снимет с окон дощатые кресты, сбросит с крылечка снег, и распахнёт скрипучую дверь. Но этого не случилось. И в глубине души каждый понимал, что больше никогда Грохова не увидит. Да и в чём был бы смысл его возвращения? В очередной порции насмешек от обитателей посёлка? От них он давно устал... В крохотной пенсии (Грохов – инвалид детства)? Ну так... её и на Чукотке выплатят. В запоздалом признании его, как художника? Так ведь нечем это признание зарабатывать. Где они – сотни гроховских картин...
      Всё вышло, как в стихотворении кузбасского поэта Игоря Киселёва:
 
      Далеко к нему шагать,
      Проще извиниться.
      Мол, конечно, забегу. Занят...
      А сейчас
      Я и рад бы позвонить,
      Да не дозвониться,
      Рад зайти на огонёк –
      Огонёк погас.
 
 
      1993 г.
 
 
      P.S.
 
      Очерк о судьбе и творчестве Николая Грохова был опубликован в газете "Киселёвские вести" и в одной из областных (Кемеровских) газет. В нём я, в частности, обращался к владельцам картин самобытного художника с предложением: предоставить эти работы на один-два месяца для проведения персональной выставки Николая Ивановича. Но – ... Ни один (!) владелец гроховских шедевров не откликнулся. Хотя только в Киселёвске счёт им шёл, как минимум, на десятки.
      Сейчас Николая Грохова нет среди живущих на Земле. И я почему-то уверен, что его душа не воспарила на небо, а – поднялась к нему по лунной дороге. По той самой, на которую часами смотрел "городской леший".
      Смотрел, и представлял себя идущим по ней.