А в нашем гарнизонном магазинчике в тот день продавали только одну приличную книгу, яркую, с цветными иллюстрациями: «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». И каждый, приглашенный на день рождения к самой красивой девочке нашего класса Але Махетовой, подарил ей эту книжку, потому что книга – лучший подарок. Так учила нас Серафима Федоровна, наша классная. И поэтому я не стала покупать куклу - голыша, а купила Нильса. И мы все заявились к Але с этим лучшим подарком. Девять Нильсов! Я пришла раньше всех, и моего Нильса Аля приняла с восторгом. Третью книгу Аля встретила уже без улыбки, а вот девятую – ее принес Олег – со слезами. Она убежала в свою комнату и не хотела выходить. Олег топтался в прихожей. Красный, взъерошенный. Он не понял, что случилось.
- Ей платье жмет, - сказала я, забирая у Олега девятого Нильса, - новое платье, поэтому и жмет, как новый туфель. Сейчас она его растянет и вернется. Ты жди! А я пошла.
- Куда? – глупо спросил Олег. Он уже взмок в своем теплом толстом пальто, теплых ботинках, но снять не догадался.
- Читать. У нее этих Нильсов, как грязи, она и не заметит.
И я убежала вместе с подарком Олега, потому что на внутренней обложке злосчастного Нильса я увидела старательную надпись: «Самой красивой девочке нашего класса Але Махетовой». Все буквы разного цвета – красные, желтые, зеленые – и над каждой цветочек нарисован. Очень красиво. Наверное, полдня убил, чтобы такую красоту навалять. А я дома за пять минут всем цветочкам пририсовала усы, бороду, очки и рога. Черным карандашом. И этим же карандашом зачирикала имя Олега. И еще пальцем растерла. Получилась безобразная грязная дырка.
Алина мама – тетя Галя - очень рассердилась за дырку. Назвала меня хабалкой. Я не знала, что означает это слово, думаю, что-то очень нехорошее. Тетя Галя прибежала за книгой почти следом, чем несказанно удивила меня. Зачем Але девять Нильсов? Солить они их что ли будут, как огурцы? Тем более Аля все равно дала бы мне книгу почитать, мы же дружим. Я всегда даю ей свои книги.
Тетя Галя мой вопрос об огурцах оставила без ответа. А на слова о дружбе громко фыркнула. Ей было жарко в новой, торчащей колом, серой дубленке, раскрасневшееся лицо влажно блестело. На носу повисла мутная капелька пота. Я вдруг разглядела, что тетигалин нос весь в маленьких дырочках, как апельсиновая корка. Только корка не рыжая, а красная. Я даже привстала на цыпочки, чтобы получше рассмотреть такой невиданный нос. Уж не знаю, что подумала тетя Галя, но она еще больше покраснела и закричала, что никогда в жизни не видела таких нахальных детей. А я ведь ничего нахального не сделала, я просто смотрела на капельку пота на апельсиновом носу и думала, как же ей на этом дырявом носу одиноко! А дальше уже как-то само собой представилось, что я стала такой же маленькой, как капелька, сижу на тетигалином носу , как на горке. И вот-вот скачусь и разобьюсь вдребезги.
- Перестань на меня таращиться! – рассердилась тетя Галя.
Я послушно уставилась на блестящую пуговицу тетигалиной дубленки. Пуговица готовилась оторваться, и я изо всех сил гипнотизировала ее, чтобы отправить в полет немедленно и хоть как-то отвлечь тетю Галю от меня и злосчастной книги. Но пуговица не поддавалась гипнозу, и мне ничего не оставалось, как поторопить события:
- Тетя Галя, у вас сейчас пуговица оторвется…
Тетя Галя поперхнулась от неожиданности, попыталась поглядеть, в каком состоянии пуговица, что было затруднительно из-за обширности фигуры. Полы дубленки разъехались, пуговица с треском отлетела куда-то к тумбочке с обувью.
- Я подниму! Я найду! – завопила я и бросилась ползать на четвереньках по коридору.
Ругать меня, когда я так старательно искала пуговицу, уже казалось неудобным, и тетя Галя топталась в нашем коридорчике так же неуверенно, как до этого в ее коридоре топтался Олег. А я твердо намеревалась ползать хоть до утра, лишь бы не возвращаться к изуродованному подарку.
Но тут прибежала из магазина мама в своей старенькой курточке. И тетя Галя в новой серой дубленке с оторванной пуговицей радостно ябедничала маме: «..ваша дочь хабалка… украла подарок…испортила книгу... пуговица вот оторвалась из-за нее…» Я возмутилась: «Да не крала я вашу дурацкую книгу!» А сама на всякий случай продолжала энергично ползать, искоса поглядывая на маму. Ну, испортила книгу, чего возражать! Но не крала! Очень надо! И пуговица меня возмутила, тем более, что она давно уже лежала в моем зажатом кулачке. Но еще больше меня возмутил мамин голос: виноватый, жалкий. Никогда я не слышала у мамы такого голоса. Я перестала ползать и уставилась на маму, не понимая, что происходит. А мама извинялась и как-то растерянно шарила по карманам куртки, словно не могла вспомнить, что ей так срочно понадобилось. Она достала кошелек, выгребла всю мелочь, пересчитала и отдала тете Гале. Я хмуро протянула пуговицу, и тетя Галя удалилась вполне довольная.
Мама молча сняла курточку, аккуратно повесила на плечики, молча изучила бородатые цветы и дырку, молча вернула мне книгу. И лицо у нее как-то съежилось, как будто зуб разболелся.
От ее молчания мне захотелось стать такой же крохотной, как Нильс, и завалиться куда-нибудь под половицу, где шастают зубастые мышильды. А дальше уже как-то само собой представилось, как я вступаю в бой с самой главной мышильдой, противной и пузатой. В руках у меня серебряная вилочка для оливок, острая, как копье. Эта мерзкая мышильда в блестящей серой шкурке, словно в дубленке, важничала и задавалась. Но увидела меня и запищала от страха. Она бросилась к принцу, прикованному к стене огромной цепью. Мое меткое копье догнало трусливую мышильду, она завизжала и растаяла, как злая Бастинда, оковы рухнули, и мы с Олегом, ну, то есть с принцем, взявшись за руки, взлетели на облако. Большое и сладкое облако взбитых сливок.
- Женя, очнись, Женя, - мамин голос безжалостно выдергивает меня из сладкой облачной пены.
Мама встряхивает меня, как пыльный коврик у порога. Она сердится. Голос, раздраженный, непривычно пронзительный, как сигнализация на соседской машине. Этот резкий пронзительный голос буравчиком вкручивает в мою глупую голову мудрые взрослые истины: «Надо учиться сдерживать свои чувства… не все желания исполняются… Олегу нравится другая девочка… надо смириться… будут другие мальчики…»
- Не будут! Не будут! Не хочу других. Не хочу! – кричу я и швыряю книгу в бородатых цветочках на пол. Таким способом Нильсу еще летать не приходилось. Книга распростерла страницы, как крылья, и спланировала на пол точно перед входной дверью.
Мама молча подняла книгу, погладила обложку, словно пожалела обиженную, и ушла в комнату. Я знала, что мама хотела сказать, но не сказала. Она говорила мне это уже три миллиона раз. Я уже выучила наизусть эти ее слова: «Ты уже взрослая, Женя. Тебе скоро двенадцать лет. Ты же знаешь, как нам трудно жить без папы, но мы не сдаемся и не падаем духом. Папа очень хотел, чтобы ты выросла хорошим человеком. И я этого хочу больше всего на свете. Ты вырастешь, выучишься на врача и будешь лечить людей, чтобы они не умирали так рано, как папа».
- Эх, папа, папа, - бормочу я, - если бы ты был жив, ты бы не позволил какой-то злобной тетке обзывать меня воровкой. И вообще, как было бы здорово, если бы ты не умер два года назад. Я была бы настоящей красавицей, не то, что сейчас.
Я подхожу к зеркалу. Я не надеюсь увидеть что-то новое, но все же смотрю и вижу все то же круглое толстое лицо, две тощих косички, жидкую челку на прыщавом лбу, стайку прыщей на подбородке, очки, скрывающие бесцветные водянистые глаза. Но я не огорчена. Я-то знаю, что зеркало кривое. Заколдованное. Злая мышильда заколдовала его, когда папа умер, и теперь в нем отражается это пугало. А я – я совсем другая. И дальше уже как-то само собой представилось: я смотрю в зеркало и вижу там тоненькую большеглазую девочку, похожую на эльфа. Пышные волосы волнами лежат на плечах, ярко-синие глаза, белое, словно у фарфоровой статуэтки, лицо. И платье, такое же нарядное, как было сегодня на Але. И это мне, а не ей Олег написал: «Самой красивой девочке в классе Жене Величко». Я улыбаюсь, поднимаюсь на цыпочки и кружусь с закрытыми глазами, пока не утыкаюсь носом в маму.
- Женя, - строго говорит мама, - нам надо серьезно поговорить.
- Не надо, - бормочу я, не открывая глаз, - я знаю все, что ты скажешь. И даже если ты скажешь мне это миллион раз, у тебя не появится такая дубленка, как у тети Гали, а у меня такое платье, как у Али.
- И не надо! – слишком быстро возражает мама. – Не в дубленке счастье, и не в платье.
- А в чем? – я с нетерпением жду ответа.
- Главное, чтобы человек был хороший! – уверенно произносит мама.
- А что значит — быть хорошим человеком?
- Нуу, это значит смело смотреть в глаза людям. Не обижать людей. Если ты никого не обидел, ты будешь открыто смотреть в глаза, а не прятать их.
- Врешь ты все, - разочарование захлестывает меня. – тетя Галя вон как в глаза мне смотрела, чуть дырку не протерла. А сама из больничной столовой каждый день мясо таскает. Мне Алька рассказывала! И котлеты, и масло сливочное. Она его ворует у больных, а про меня сказала, что я украла книгу. А я взяла почитать! Просто почитать! Альке подарили девять одинаковых книг! Зачем ей девять?
- Ну и пусть! – спокойно возражает мама. – Пусть бы ей подарили хоть сто книг. Ты не должна была брать чужое. Это отвратительно, это стыдно.
- А тете Гале, значит, можно? Ну как же ты не понимаешь! Я взяла почитать! А ты — ты унижалась перед этой мышильдой в дубленке, которая котлеты ворует. Извинялась! Почему ты веришь ей и не веришь мне? Потому что у нее есть дубленка и все пальцы в золотых кольцах? Ты меня предала! Ты предательница!
- Что ты несешь? - закричала мама и часто-часто заморгала. Я тоже так всегда делаю, когда боюсь расплакаться.
- Что ты несешь? - упавшим голосом повторила мама. - Как ты могла такое сказать? При чем тут дубленка? Я извинилась, потому что ты испортила чужую книгу. Как ты могла назвать меня предательницей? Тебе должно быть стыдно...
- А тете Гале не стыдно? – ору я.
- Если ты вырастешь такой, как тетя Галя, я повешусь, - отчеканивает мама и уходит в свою комнату, а я – в свою обдумывать мамины слова.
Таких слов она мне еще никогда не говорила. Я беру поясок от халата, пристраиваюсь перед зеркалом, набрасываю поясок на шею и тяну концы в разные стороны, пока в ушах не начинает тоненько звенеть, а перед глазами пляшут черные мошки. Лицо краснеет, наливается синюшным цветом, я еще успеваю подумать, что сейчас я похожа на чудище из старой сказки. Еще миг - и я с грохотом падаю на пол.
Крик, шум, слезы.
Поздно вечером, когда мама наконец успокоилась, мы сидим на кухне и мирно пьем чай с сушками. Мама изредка посматривает на меня, но ничего не говорит. Мне стыдно до тошноты, я помню, как дрожали мамины губы, и она никак не могла выговорить мое имя. Я помню это бессильное: Же-же-же-нннняяя. Но я делаю вид, что мне все нипочем, с громким хлюпаньем прихлебываю чай, с хрустом грызу сушку. Если бы мама поняла меня правильно, я бы, наверное, сию минуту сделала стойку на руках, прямо на столе, только бы развеселить ее, только бы она поняла, как я люблю ее и перестала молчать. Но я не уверена, что мама меня поймет, и старательно грызу закаменевшую сушку.
Утром я собираюсь и ухожу в школу одна, мама еще спит, у нее выходной. Я не выспалась, потому что до двух часов ночи читала путешествие Нильса. Но настроение у меня на удивление праздничное. С мамой мы все-таки помирились, и на сердце у меня благостно, как в первый день каникул. Книга про Нильса оказалась захватывающей, и после школы я наберу твердокаменных сушек, налью большую чашку горячего сладкого чая, заберусь с ногами в кресло и буду читать, читать, пока мама не позовет меня ужинать.
Я бодро шагаю по обочине, там, где еще неутоптанный снег. Я загребаю его ногами и пытаюсь подбросить, в свете фонарей снег рассыпается мелкими радужными искорками. И уже как-то само собой мне представилось, как на площадку перед школой садится огромная стая белоснежных гусей, они держат в клювах сплетенную из сухой травы сеть, похожую на гамак. Я сажусь в этот гамак, и гуси взмывают в небо, туда, где кружатся в загадочном танце хлопья снега. Ведь для того, чтобы улететь с гусиной стаей, вовсе не обязательно быть красивой девочкой. Вся школа, запрокинув головы, завистливо смотрит на меня. И Олег смотрит. И Аля. А гуси, сделав круг над школой, возвращаются, и Олег садится со мною рядом, мы держимся за руки, и снова поднимаемся в небо, все выше и выше, пока школа не превращается в маленькую черную точку и не исчезает совсем.
Серафима Федоровна встречает меня, поджав губы. Она ждет, пока я разденусь, и ведет меня в класс. Все уже сидят за партами, и я вспоминаю, что сегодня надо было прийти на полчаса раньше на классный час. А я опять опоздала. У окна стоит тетя Галя в серой дубленке. Руки сложены на животе, золотые кольца сверкают. Я невольно отыскиваю взглядом вчерашнюю пуговицу. Пришита. Блестит. Все в порядке.
Серафима Федоровна ставит меня у доски и, пока я протираю запотевшие очки, обращаясь к ребятам, говорит, что случилось чрезвычайное происшествие: « Наша одноклассница Женя Величко совершила отвратительный проступок. Вчера ее пригласили на день рождения к Алечке Махетовой, но Женя повела себя недостойно и украла подарок».
Серафима Федоровна делает паузу, чтобы ребята могли оценить сказанное. Все молчат, я тоже молчу. Я упорно рассматриваю свои сапоги. Снег растаял, и на них проступили некрасивые белые полоски. Надо было вечером натереть сапоги кремом. Но о сапогах я думаю как-то мимоходом. Сапоги не главное. А что же главное. Главное — быть хорошим человеком. Так говорила мама. В ушах у меня сначала тонко, а потом все громче звенит стеклянный колокольчик. Я закрываю глаза, и уже как-то само собой мне представляется, как сотни, нет, тысячи крошечных зайцев со стеклянными колокольчиками заполняют класс.
Такого зайца мне подарил папа, когда мне исполнилось шесть лет. Пушистого белого зайца с маленьким стеклянным колокольчиком. Папа объяснил, что колокольчик надо беречь, он не обычный, а волшебный, будет отпугивать злых людей и созывать друзей. Правда, колокольчик быстро разбился, да и заяц куда-то задевался.
Если бы папа был жив, он бы купил мне сто зайцев, сто книжек про Нильса и триста платьев еще красивее, чем у Али. И никому не позволил бы называть меня воровкой. Но папы нет, и никто за меня не заступится, только зайцы. Как их много! Они прыгают по классу и звонят в стеклянные колокольчики. Громче. Громче! Чтобы ничего не слышать. Эй, зайцы, созывайте друзей! Где же вы, мои друзья?
Но словно сквозь толстый слой ваты я все равно слышу негодующий голос Серафимы Федоровны: «Женя, что с тобой! Немедленно прекрати притворяться!»
Я открываю глаза и снова гипнотизирую свои сапоги. А Серафима Федоровна продолжает произносить безжалостные злые слова: «Женя не просто совершила позорный поступок, она нанесла глубокую обиду своей однокласснице Алечке Махетовой, ее уважаемой маме Галине Михайловне. И сейчас Женя должна извиниться перед Алей, перед Галиной Михайловной, иначе ей не место среди порядочных людей».
Мои сапоги с уродливыми белыми полосками вдруг странно расплываются, разрастаются. Может, мои старания загипнотизировать сапоги не пропали даром, и я превращаюсь в великана? В великаншу! И сейчас я легко шагну со второго этажа на улицу, туда, где чистый праздничный снег застилает землю. Я не сразу понимаю, что слезы застилают мне глаза. Только не разреветься! Только не реветь! Я таращу глаза, моргаю, закусываю губу изо всех сил и прокусываю ее. Острая боль словно выжигает слезы, и предметы вновь обретают резкие черты. Я сглатываю тугой соленый ком. Как там мама говорила вчера? Смело смотреть в глаза людям? Я медленно поднимаю глаза.
Это очень трудно - смотреть в глаза, даже если ты ни в чем не виноват. Но я смотрю. Девчонки презрительно перешептываются. Витька жует пирожок и плевать ему на меня. Он даже на контрольной умудряется жевать. Самая красивая девочка нашего класса, моя лучшая подружка Аля Махетова, сидит, гордо вздернув подбородок. Это и есть мои друзья? Почему же они молчат, когда мне так больно? Почему вы молчите, друзья?
Я пытаюсь объяснить, что книгу взяла просто почитать, но меня никто не слушает.
- Аля, - я смотрю на свою подружку, - ну хоть ты скажи, что я хотела почитать. И все!
Но Аля, испуганно покосившись на мать, отворачивается и молчит.
Я смотрю на Олега. Он что-то быстро рисует или пишет. Вот пододвинул листок Але, она поглядела, засмеялась и оттолкнула. Олег тут же перебросил листок назад, Витьке. Тот давится пирожком и падает на парту, еле сдерживая смех. Листок гуляет по классу, пока его не перехватывает Серафима Федоровна. Она кладет листок на стол, и я вижу стилизованную виселицу, в петле болтается уродливый человечек-огуречик, в огромных очках. Ручки-палочки прижимают к груди книгу. На шее – здоровые бусы шариками. Под виселицей надпись: «Женька украла у Альки кораллы». Глупо и совсем не смешно. Но они смеются. А я-то верила, что они друзья. А они... предатели! И Олег такой же. Предатель! Я вспомнила разноцветные цветочки над буквами для самой красивой девочки в классе. Для нее — цветочки, а для меня — толстой уродины и воровки — виселица. Ну и ладно! Обойдусь!
- Я не буду просить прощения, - тихо говорю я. Смех в классе затихает. Брови у Серафимы Федоровны взлетают удивленными галочками .
- Повтори! - в голосе металл. – Я не расслышала.
- Я не буду просить прощения у нее. – я киваю в сторону Галины Михайловны. – Мама заплатила за книгу деньги.
- Это не имеет значения, - назидательно произносит Серафима Федоровна. – Ты оскорбила порядочных людей. Ты должна попросить прощения.
Слово «должна» она произносит с нажимом.
- Она мясо у больных ворует и котлеты. Пусть тоже попросит у них прощения, - я проговариваю эти убийственные слова скороговоркой и физически ощущаю, как класс накрывает тишина. Можно сказать, мертвая.
Серафима Федоровна , прижимает пухлые ручки к сердцу, и пытается что-то сказать, но у нее не получается, голос срывается на фальцет. Она суетливо оглядывается на побагровевшую Галину Михайловну, стучит по столу и вдруг прорезавшимся басом орет:
- Молчать! Всем молчать! Как ты смеешь, дрянная девчонка?!
Одноклассники и так молчат и таращатся на меня. Я тоже молчу и думаю, что теперь-то меня уже точно выгонят из школы. Галина Михайловна дергает воротник дубленки, словно решила его оторвать напрочь, лицо ее наливается синюшностью. Она грозит мне пальцем и падает на стул.
- Врачаааа, - стонет она слабым жалким голоском.
- Мамочка! Мамочка! – это Алька бросилась к матери. Все хлопочут около Галины Михайловны, а я поворачиваюсь и иду к двери. До меня никому нет дела.
Я спускаюсь в раздевалку, натягиваю куртку, шапку и выхожу во двор. Метель подхватывает меня и несет, несет, как большую неуклюжую снежинку. Я хватаю снег ртом, подставляю лицо колючему ветру. Я еле переставляю ноги, словно к ним привязали по чугунной болванке. На меня вдруг навалилась огромная усталость. Оказывается, говорить правду в глаза – это тяжелая работа. Но я смогла. И несмотря на мое отчаянное положение, я горжусь собой. И очень жалею, что папа не видел, как я боролась. Он бы мной гордился. А мама... Мама будет плакать. Точно будет плакать. И еще я не знаю, как мне теперь жить с клеймом «воровка», но сейчас мне не хочется думать об этом. Я хочу только одного – отдохнуть. Лечь, укрыться с головой одеялом и заснуть. Но домой нельзя. Дома мама. Я не могу видеть, как она плачет. Пусть она узнает позже, что меня выгнали из школы.
Я сажусь в первый попавшийся трамвай и еду до конечной остановки. Парк! Как раз то, что мне нужно. В это метельное утро в парке пусто, словно все люди на земле умерли, не осталось никого. Заметенные снегом дорожки ждут только меня, деревья в снежных шубах отдают мне честь, как на параде. Я бреду по центральной аллее, сворачиваю на боковую дорожку и выхожу к пруду. Летом здесь плавают белые лебеди. Когда папа был жив, мы часто приходили их кормить. В центре пруда для них построили разноцветный домик. Сейчас он пуст. Лебеди улетели на юг. Я смело прыгаю на лед и иду к домику. Забираюсь внутрь, ложусь на засыпанный снегом пол, под голову засовываю рюкзак. Я совсем немножко отдохну и пойду домой. Чуть-чуть посплю и пойду, или полечу. Лучше полечу! И мне как-то само собой представляется. Вот я обернулась белым лебедем, размахнула крылья и полетела. Мимо школы, мимо дома, мимо бывших друзей, мимо! Мимо! Я лечу туда, где много солнца. Мне тепло и радостно. И я вижу папу. Он смеется и машет мне руками. И другие люди, много хороших людей, радостно зовут меня.
- Здравствуй птица! – кричат мне люди.
И я твердо знаю, что теперь никто и никогда не назовет меня воровкой, потому что я не вернусь.