эссе
"В юности Венера Милосская была очень храброй,
она могла спокойно кормить крокодилов прямо с рук."
Анекдот № 563979001512 от Р.Х.
Как-то после долгих раздумий о соотношении традиционных мифологий, мне пришла в голову весьма сумасбродная на первый взгляд мысль.
Если монотеизм был вторичным по отношению к пантеистической картине мира, а миф об эдемском грехопадении являлся лишь кочующей мифемой, то не могло ли так случиться, что именно сам монотеистический взгляд на мир стал запретным плодом, сорванным со злосчастного Древа.
Давайте на время в некой аллегории представим царившую до этого в эпическом Эдеме атмосферу тотальной гармонии.
Древо жизни в данном случае символизировало пантеистическую гармонию -- Бог был всем и во всём. Адам и все обитатели Эдема пребывали в непротиворечивом единстве, в безмолвном диалоге с Сущим, вокруг царила радость и красота. Смерть растворялась в метаморфозах вечно живой природы, плавным перетеканием жизни из одной формы в другую, являя собой один цельный пульсирующий энергией божественный организм.
Всё и вся ощущало себя в любой даже мелкой форме проявленности как несовершенство, которое в отрицательной своей избыточности всё же являло собой абсолют и от этого не терзалось своей ничтожностью в данном порядке вещей. Любой феномен играл положенную ему роль в этом театре благоухающего величия. Жизнь торжествовала в своей мощи, не ведая о смерти в образе полного и окончательного ничто. Бытие самим фактом существования отрицало небытие.
Но вот грянула катастрофа.
Что же тому предшествовало?
Может быть Абсолют в своей бытийной проявленности, по неведомым нам причинам, допустил возможность существования всечеловечекого Адама как чего-то принципиально иного по отношению к реальности самого абсолюта. Ведь абсолютное несовершенство абсолютно в своей вечной тоске по Абсолюту.
Может Абсолют пожелал увидеть себя со стороны не как отражение, а как нечто отдельное, как то, что могло бы его ненавидеть или любить будучи чужим по существу.
Может Абсолют из собственного избытка решил дать существование тому, что выйдет за пределы Абсолюта.
Может, может, может...
… Так оторвавшийся от солнца гигантский протуберанец величественно парит некоторое время в пространстве, мощно озаряя ближайший космос как отдельное, новоявленное светило, неся гибельное излучение всему, что оказывается на его пути.
А потом, выгорая, гибнет и сам.
Начало конца было примерно таким.
Адам любимец Творца, после появления из его ребра соблазнительной Евы, как своего собственного алтер эго, искомой анимы, глубоко задумался.
В мире начал тихо, но неотвратимо проявлять свой образ Другой.
Адам стал пристально и подолгу вглядываться в Еву будто в собственное отражение. (Кстати сказать, в первобытных племенах, живущих в архаическом мироощущении единства с природой, существует строгий запрет на разглядывание другого члена племени.)
Интимная близость, больше напоминавшая борьбу стихий нежели любовные объятия, только усиливала чувство угрюмой обособленности.
В Еве что то влекло и отталкивало одновременно, соблазном тела являя духовный подвох.
Именно Ева явилась тем ядом, который разлился в сознании Адама, всё больше вырезая его чёрным негативом в виде личности на фоне всё глубже тонущего в перспективе мира.
Бог стал не Отцом рождающим из себя себе подобное и родное, а Творцом из подручного материала мастерящего свои создания в угоду собственному воображению.
Так избыточная рефлексия явилась семенем отчуждённости, из которого вырос до боли знакомый нам мир.
Осознание собственного «я» открыло глаза Адаму и опустило его с небес на грешную землю.
В его проснувшемся сознании произошел переворот.
До этого не замечавший своей наготы Адам, почувствовал себя обособленным и уже не узнавал Отца.
Его захватило неодолимое желание скрыться, стыдясь своей наготы, символизировавшей открытость миру, в котором до этого он чувствовал себя словно рыба в воде.
Теперь подобно рыбе, жадно хлопающей жабрами, он оказался выброшенным на берег рефлексии, осознавая, что вода бытия мокрая.
Мир в глазах прозревшего Адама стал двойственным и противоречивым, всё боролось со всем до полного уничтожения –- смерть заявила о себе как конечная жизненная неизбежность.
На смену блаженству всебытия пришел страх гибели.
Любая самая мелкая неприятность дышала смертью.
Существование напоминало вязкую липкую среду, во мраке которой надо было постоянно смотреть себе под ноги, не находя времени поднять глаза в небо.
Время победно торжествовало над вечностью, неотвратимым бегом секунд увлекая всё сущее в бездну ничто.
Бог не исчез, но оказался невидим, превратившись в бесконечно далёкую от погруженного в суету будней человека размытую абстракцию.
Природа превратилась в красивую декорацию, лишь подчёркивающую обособленность человека от неё.
Разум, как различающее и анализирующее начало, оккупировал мозг, ради преобретения опыта выживания и самосохранения в кишащем опасностями мире.
Сердце, гнездилище смутных страстей, клокотало источником неприятностей и неясной тревоги.
Желудок, жадно урча, назойливым попрошайкой требовал хлеба насущного и гнал человека за горизонт, чтобы отнять хлеб у другого в зрелище Колизея.
Грех стал символом самого человека.
То ли ты грешен от того, что грешишь, либо грешен по природе.
Тело свирепым, хищным животным терзало вечную душу.
Трагическое мироощущение возобладало, ад стал более представим, нежели рай.
Богооставленность веяла холодом в пустыне одиночества.
Молитвы, больше похожие на вопль, ударялись о глухую стену молчания, отскакивая горошинами отчаяния.
Мир стал до боли грубым в своей очевидности, из него ушла сказка, но появилась философия шквалом произвольных онтологий пытающаяся угадать "действительное положение дел".
Сознание уже не имело той целостности и представляло собой падение Бытия в Ничто Ниагарой со-бытий.
Следствие возобладало над причиной, разъяв вечность на прошлое и будущее, тем самым сделав неуловимым «здесь и сейчас».
Суета сует размазала человеческое существо по будням до неразличимости, оставив ему заурядную роль социального животного.
Ничто возобладало над Бытием, нагло заявляя о своём первородстве похлебкой рациональных теорий.
Монотеизм торжествовал как наиболее адекватная порядку вещей картина мира.
История, в заданном ей «людьми Книги» алгоритме, браво чеканила шаг, невзирая на колоссальные жертвы.
Идея стала ценнее самой жизни.
Человек превратился в объект, пушечное мясо самых диковинных идеологий, внушавших ему, не то ради чего стоило бы жить, а то, ради чего положено умирать.
Счастье заменила совесть, понимаемую теперь как утомительное чувство вины и ответственности.
Мир тихо и незаметно тонул в «Черном квадрате» Малевича.
Однажды возникнув, Ничто стало центром внимания постмодернистской публики задающей тон и стиль жизни уставшему от себя человечеству...
Страшно? То-то. Ноготок увяз, всей птичке конец…
Вот в такой атмосфере перманентной катастрофы мы живём и доныне.
Ад, если долго в нём жить, приобретает черты рая.
Чёрное на фоне менее чёрного начинает ослепительно сиять.
Слепящая тьма стала нашим домом.
(Продолжение неотвратимо следует из надежды на игровую интригу происходящего)