Камчатка 1945 - 1949годы

               
В конце 1945 года, то ли в сентябре, то ли в октябре приехал папа, закончив войну в китайском городе Харбине. Он получил назначение прибыть на службу в распоряжение Камчатского Пограничного округа в г. Петропавловск. Мы собрали вещи, и на поезде по-ехали с папой на Дальний восток. Конечной остановкой, перед отплытием по морю, был город Владивосток, откуда можно было добраться на пароходе до Камчатки. Мы много суток ехали на поезде, подолгу стояли на станциях, пропуская воинские эшелоны с войсками и боевой техникой, возвращающиеся домой после победы над Японией. На станциях пассажиры, в основном мужчины, выскакивали на перрон, в надежде купить горячей вареной картошки, соленых огурчиков, фруктов и других продуктов, которые приносили местные жители к поезду. На остановках все, в том числе и кондуктора вагонов, набирали в чайники, которые везли с собой, горячего кипятка, из кранов, в оборудованных для этой цели бойлерных помещениях на вокзалах. В то время в пассажирских вагонах не было водяных титанов для кипячения воды, чай можно было попить только в вагоне-ресторане, отстояв длинную очередь. Мы с мамой, с волнением ждали папу после таких выходов на перрон, были случаи, что некоторые пассажиры отставали от поезда. Иногда поезд отправляли со станции раньше, чем это было объявлено по репродуктору при нашем прибытии,  люди бросались к поезду, теряя на ходу купленные продукты, садились на ходу, благо тогдашние паровозы медленно набирали скорость. Подъезжая к Иркутску, мы увидели озеро Байкал, поезд шел по берегу, почти рядом с водой. Справа возвышались крутые скалы, а слева внизу, под крутым склоном плескалась прозрачная вода, сквозь которую, из окна вагона, было видно каменистое дно. Могучие кедры, огромные вековые сосны, дубы, березы стояли на скалах, еще более подчеркивая девственную, дикую красоту Байкала. Все кинулись к окнам, дивясь этой первозданной сибирской природой. По вагону пошел слушок, что на всех станциях вокруг Байкала, продают рыбу свежую, соленую, вяленую и копченую, и особым вкусом обладал копченый омуль, считавшийся самой нежной и вкусной рыбой. Особая пикантность вкуса омуля заключалась е том, что любители, готовили эту рыбу  «с душком», это ценилось больше всего в этой рыбе. На вокзале в Иркутске почти весь поезд кинулся на перрон в надежде купить вожделенный продукт, реклама сделала свое дело! Люди хватали все подряд, особенно рыбу с душком, не зная, омуль это или, что - то другое. Продавцы распродали весь товар, в том числе и залежалый. Поезд тронулся, и началось пиршество. Под рюмашку водочки стали пробовать рыбку с вареной картошечкой, купленной на перроне. Кое-кто, вместо омуля купил обыкновенную протухшую рыбу, и надежно занял место в туалете, тяжелых отравлений не было, вероятно помогла водочка и закаленный организм фронтовиков. Я попробовал омуля, папа покупал его вместе с соседом, сибиряком, знавшим толк в этой рыбе, рыба вкусная, но душок нам всем не пришелся по вкусу. Папа предусмотрительно купил омуля и без душка, он оказался намного вкуснее. Мы продолжали двигаться к берегам Дальнего востока, пересекли Амур, оставили позади Хабаровск и вот, конечный пункт нашего сухопутного путешествия, Владивосток. Город встретил нас сырой холодной погодой, дождем  вперемешку со снегом, вдобавок ко всему мы опоздали на пассажирский пароход, который накануне ушел в Петропавловск-Камчатский с заходом в Северокурильск. На сборном пункте папа узнал, что следующий пароход будет только через месяц, не раньше. Нам предстояло еще одно долгое ожидание. Мы устроились у каких-то папиных знакомых по работе, и целый месяц жили вместе с ними, как будто это были наши родственники. В то тяжелое для всего нашего народа время, люди были добрее и терпимее относились  друг к другу, оказывали бескорыстную помощь. Папа ходил на работу, его временно прикомандировали в Управление Погранвойск Владивостока, чтоб выплатить зарплату за вынужденную задержку. Через некоторое время мы узнали, что пароход, на который мы опоздали, попал в жестокий шторм недалеко от Северокурильска, и затонул со всеми пасса-жирами. Это известие потрясло нас, мы еще раз  убедились, как  бывает, жестока судьба к людям, и, как случайное опоздание помогло сохранить наши жизни. Мои родители и я, про себя и вслух, благодарили судьбу, что мы остались живы. Мне кажется, что нас спас мой Ангел-хранитель. Тогда я этого не осознавал, а с годами это подтвердилось. В порту встал на погрузку наш корабль, который должен был доставить на Курильские острова и Камчатку оружие, боеприпасы, продовольствие, технику и военное имущество. Это был грузопассажирский пароход типа «Либерти», его трюм был приспособлен для перевозки грузов, небольшой техники и пассажиров. На палубе, кроме того, размещался крупногабаритный груз, не поместившийся в трюмах.  Кают для пассажиров было немного,  в них, как правило, размещались большие начальники. Для остальных людей в трюме были оборудованы деревянные нары в два яруса, наподобие вагонных полок для лежания. В трюме было душно и сыро, с потолка капали капли конденсата от паров выдыхаемого людьми воздуха, вентиляция не работала, свежий воздух в трюм поступал через двери трапов, выходящих на палубу. Люди, подручными материалами: плащ-палатками, кусками брезента, одеялами, огораживали нары, на которых располагались. Они сооружали, как бы отдельную «каюту», где можно было переодеться, раздеться, обмыться, без посторонних глаз. Вот в таких условиях нам предстояло провести больше месяца, куда еще нужно было приплюсовать и изнуряющую, постоянную качку. Многие люди, в том числе и я, страдали от «морской болезни». Находясь в духоте, я изнемогал от качки, меня постоянно тошнило, чтобы не съел, все вырывало, нутро, казалось, стремится вывернуться наружу. Я старался лежать на боку, ибо на спине у меня начинала сильно кружиться голова и к горлу подступала тошнота. Эта морская болезнь проявлялась у меня потом и на суше, даже при езде в танке, когда я не сидел за рычагами механика-водителя. Мне все  время казалось, что не будет конца моим мучениям, хотелось выскочить на палубу и глотнуть свежего воздуха. Во время шторма выходить на палубу не разрешалось, а на стоянках, при разгрузке грузов, детям можно было выходить только в сопровождении взрослых. Мама боялась подниматься на палубу, и мы с папой, а иногда с кем – нибуть из соседей, держась за поручни трапа, выходили на обледеневшую скользкую от морских брызг, качающуюся палубу. Холодный, сырой и соленый, от морских брызг ветер, обрушивался на нас мощными порывами, проникал через одежду и не давал возможности долго задержаться на палубе. Морозный воздух не приносил облегчения и, быстро замерзнув, мы спускались в нашу «преисподнюю», где царила липкая духота. Наш корабль, преодолевая зимнюю непогоду, продолжал переходить от острова к острову, разгружая людей, имущество и технику. Стоянка у островов, как правило, проходила в течение трех-пяти, а иногда и больше дней, корабль останавливался на рейде, и, если позволяла погода, начиналась разгрузка. Между кораблем и островом курсировали небольшие самоходные баржи с будкой для шкипера (капитана) на корме, и с квадратным носом, который при подходе к причалу мог откидываться и служил аппарелью для съезда с баржи техники. На ее палубе можно было разместить один 1,5-тонный грузовой автомобиль, или несколько тонн груза, или  30-40 солдат с экипировкой. Экипаж такой баржи состоял из двух человек: шкипера и матроса, они, как правило, были японцами. К офицерам и морякам, любого ранга и звания, они обращались одним именем «капитана», подобострастно глядя в глаза и улыбаясь. Приняв груз, который опускался на баржу корабельными кранами, шкипер лихо разворачивал баржу, и на хорошей скорости мчался к берегу, а следующая баржа швартовалась у борта. Несмотря на холод, если позволяла погода, я с интересом наблюдал за этой разгрузочной суетой, постигая новые для меня морские словечки типа «майна», «вира», «отдать швартовы» и многое другое. Переходя от острова к острову, наш корабль, наконец-то закончил доставку людей и  грузов на Курильские острова, и взял курс на Камчатку и, хотя нас не переставало качать, мы почувствовали облегчение, что скоро нашим мучениям придет конец!    
Новый 1946 год мы встречали в Петропавловске, в пограничном городке, который располагался отдельно от всего города, на огороженной колючей проволокой территории. Мы получили комнату в одноэтажном, деревянном доме, который раньше предназначался под детский сад. В доме было несколько комнат, в которых жили офицеры с семьями, большая общая кухня, а в пристройке, для хранения дров имущества, был погреб для продуктов. Петропавловск располагался на склонах сопок, обрамляющих внутреннюю бухту, где были построены причалы для кораблей Военно-Морского и торгового флота. Эта бухта отделялась от огромной бухты, именуемой Авачинская Губа, длинной, неширокой сопкой,  поросшей деревьями и кустами, напоминавшей неухоженный парк. Сопка была любимым местом отдыха горожан, и называлась она «Сопка любви», вероятно еще и по тому, что здесь проходили любовные свидания матросов и парней с девушками, у которых не было своего «угла». Авачинская Губа, защищенная почти со всех сторон, от волн Тихого океана, была частью Авачинского залива, вдавшегося в полуостров с западной стороны. На входе в эту огромную бухту, как часовые на посту, торчат из воды три узких островерхих скалы, называемые камчадалами «Три брата». На рейде Авачинской Губы, корабли ожидали своей очереди зайти в порт под разгрузку и укрывались во время шторма от бушующих волн Тихого океана. Городские улицы и дома располагались по склонам сопок, как бы ярусами, один над другим. Наш  пограничный городок был самым последним ярусом, ниже под обрывом, глубиной 50-100 м. (точно не помню), располагался военно-морской порт. У причалов порта стояли военные корабли: фрегаты, эсминцы, торпедные катера и десантные корабли. Огороженный колючей проволокой от остального города, наш городок охранялся, и попасть в него можно было только через КПП, в начале улицы, там же стояло здание Управления Пограничных войск, где работал папа. Все офицеры жили в домах, расположенных вдоль нашей улицы, она была довольно длинной, на ней имелись также Офицерский клуб, военторговский магазин и прод склад, где офицеры получали продовольственный паек. В нашем большом доме, сколько жило семей, я не помню, может пять, может чуть больше, но помню, все жили очень дружно, как одна большая семья. Вдоль длинного коридора по сторонам располагались комнаты, в дом можно было попасть через крыльцо, защищавшее входную дверь, наподобие тамбура с крышей, а из него, в кухню, открыв вторую дверь. В кухне была громадная печка, предназначенная для приготовления пищи на весь детский сад. Печь топили дровами и углем, существовал график растопки печки утром и обеспечения ее дровами и углем в течение дня, которые надо было принести с улицы, где на зиму их складировали под навесом. Кухня была местом всех посиделок, обмена новостей, встреч, отмечаний праздников и дней рождения. Праздники отмечались в складчину, несли на стол все, что у кого было из продуктов, женщины показывали чудеса кулинарного искусства, соревнуясь в приготовлении блюд. На Камчатке, по сравнению с Бугульмой, мы не ощущали нехватки продуктов, еды хватало, особенно рыбы и консервов, получаемых по пайку. А какая вкусная была американская свиная тушенка, такой вкусной тушенки сейчас в продаже не найдешь. На рынке можно было купить любую еду: свежую, соленую, вяленую рыбу, живых и вареных крабов, мясо и оленину, мы отъедались после голодной Бугульмы. По соседству с нашим домом, стоял круглый, деревянный, японской постройки, дом, по японски - фанза. В этом доме жили солдаты комендантского взвода, которые охраняли наш городок и Управление Погранвойск. Это были в основном бывшие фронтовики, воевавшие с Японией. Так как я пропустил много учебного времени при переезде, школу я не посещал, а занимался дома, я частенько заходил в фанзу к солдатам, которые относились ко мне, как к младшему брату, учили меня премудростям армейской службы. Я обучился обязанностям дневального и «нес службу», когда солдат-дневальный, уставший за ночь колоть, таскать дрова и поддерживать огонь в печке, хотел немного вздремнуть. Я поддерживал огонь в печке, стоявшей посреди фанзы, выгребал золу и выносил на улицу, приносил дрова, уголь. Самое главное в моей «службе» было заранее разбудить дневального при прибытии начальства. На печке всегда стоял чайник с горячей водой, рядом с печкой был стол, где постоянно лежали сахар, заварка, сухари и солдаты, придя с холода, с удовольствием угощались чайком, согретым дневальным. Пищу, они готовили сами, угощали меня, и я ел ее с удовольствием. Солдаты, во время чистки оружия, научили меня  разбирать и собирать оружие показывали, как оно устроено и как стреляет, я узнал, как правильно целиться и нажимать на курок. Летом на небольшой спортивной площадке солдаты занимались на спортивных снарядах, играли в волейбол, бегали кросс. Эти занятия привлекали нас, мальчишек, мы вместе с солдатами приучались к спорту, и я с детства полюбил армейскую службу. Над нами, на следующем ярусе, за колючей проволокой, ограждавшей наш городок, находилась городская улица, а выше ее, следующая и так весь город располагался ступенями на сопке. Многоэтажных домов было не так уж много, и строились они не выше третьего этажа, из-за частых землетрясений на Камчатке, в основном в городе стояли одно и двухэтажные дома. По городу ездило довольно много автомобилей, в основном иностранного производства, которые во время войны, поставлялись по «Лэнд - Лизу» нашими союзниками. За время жизни в нашем доме, дважды с улицы над нами, где до-рога делала поворот, сверху, не удержавшись на повороте, слетели два грузовых «студебекера». Один, перевернувшись через левый борт, встал на колеса внизу, своим боком развалив нашу пристройку, где был погреб. Дело было зимой, машину занесло на скользкой дороге. Второй, миновал наш дом и передним бампером протаранил солдатскую фанзу, к счастью это было днем, солдат в ней не было. Дело было летом, и дневальный  в это время был на улице, греясь на солнышке на лавочке с другой стороны фанзы. Водителем был пьяный матрос, который даже после аварии не протрезвел, и, заплетающимся языком, оправдывался перед прибывшим его командиром. Обе машины вытаскивали подъемным краном, стоявшим на верхней дороге, вверху и внизу собиралось полно зевак, дававших советы, и мешавших эвакуации машин. Из-за долгого переезда, я много пропустил уроков, в школе посоветовали позаниматься дома по программе 3-го класса, а осенью пойти снова в четвертый класс. Лето пролетело незаметно, пришла холодная, мокрая осень и я пошел учиться. Наша школа находилась в центре города, возили нас туда на автобусе, а когда он ломался, или за ночь выпадало много снега, автобус мог забуксовать, нас возил оборудованной деревянной будкой в  кузове «студебекер». В будке сзади имелись дверка и лесенка. Эти оба автомобиля были без печек, и мы всю дорогу дрожали от холода. Школа стояла на склоне сопки, на вместительной площадке, где были размещены спортивные снаряды и площадки для летних игр. Из окон школы открывался вид на город, лежавший внизу слева, а справа было большое озеро. Летом на озере отдыхали горожане, зимой для них на льду расчищался каток, а по периметру проводились гонки на собачьих упряжках и оленях. Здание школы, было недавно построено, оно имело три этажа, и казалось мне огромным, светлые классы с большими окнами, новые парты, все это оставило неизгладимое впечатление после бугульминской школы. Учился я средне, ничем не выделяясь среди сверстников, любил физкультуру, рисование и пение, участвовал в школьном хоре. В этой школе у меня появилась первая школьная любовь. Звали ее Света Клеменищева, она была дочкой нашего офицера-пограничника, мы учились в одном классе и вместе ездили в школу. Она вначале не отвечала мне взаимностью, а я, с замиранием сердца, общался с ней, смотрел на нее, краснел, смущался и, наконец, она стала ко мне относиться с симпатией, и даже подарила свое фото. Летними вечерами мальчишки и девчонки собирались на крылечке одного из офицерских одноэтажных домов недалеко от клуба, рассказывали страшные сказки, случаи из жизни, пока нас не разгоняли хозяева, жившие в доме.  На крылечке я старался сесть рядом со Светой, чтобы ощущать тепло ее девичьего тела. По  воскресеньям, мы, иногда ходили с ней в кино, в Офицерский клуб.  В нем,  в дневное время, шли детские сеансы, а на вечерние, нас, детей не пускали. В кино мы сидели рядом, держась за руки, это были самые чистые, детские отношения, оставшиеся в моей памяти навсегда. Уезжая с Камчатки, мы обещали друг другу писать письма. Вообще-то я всегда стеснялся общаться с девчонками и в детстве, и в юности, да и в зрелом  возрасте.  Даже познакомившись с девушкой, не мог перебороть смущение, разговор не клеился и я не знал, что придумать и о чем говорить. Однажды летом мы с папой гуляли на сопке, в редком леске с невысокими деревьями. Был погожий денек, и мы собирали морошку, жимолость и попадалась черника. На одном кусте я увидел  крупного птенца, которого чем-то кормила маленькая птичка. Заметив меня, она запищала и скрылась из виду. Я подошел к птенцу поближе  птенцу, он испуганно закрутил головой, и попытался взлететь, но крылышки были еще слабые и он свалился в траву, я поймал его и показал отцу, который невдалеке собирал ягоды. Он осмотрел птенца и сказал, что это кукушонок, его мама подкинула в гнездо другой птички, которая его кормила, когда я подошел. Я взял птенца домой, он жил у нас дней десять, может больше. Папа сделал для него из картонной коробки клетку, кормили его пшеном, и давали остатки варенных каш, кусочки хлеба, и я ему копал червей и кормил, вначале подносил к клюву, он разевал рот и я опускал туда червяка. Потом я просто насыпал несколько червяков на дно коробки, и он их склевывал сам. За эти дни, проведенные у нас, кукушонок окреп, и с ним стало трудно справляться. Мы решили его выпустить на природу. Я посадил его в маленькую коробку, и понес в лес на то место, где нашел его. Когда я посадил на тот же куст, он сидел, покачиваясь на ветке, крутил головой осматриваясь, и не хотел улетать. Мне было жалко расставаться с моим кукушонком, но я понимал, что в лесу ему будет лучше, хотя где он найдет столько червяков. Сколько я приносил ему. Я хлопнул в ладоши, он пискнул и, сорвавшись с ветки, полетел, но сел на другой куст, оглядываясь на меня. Я подумал, что он, не решается расстаться со мной, у меня подступил комок к горлу, так стало жалко птенца, и я пошел к нему. А он, вероятно, попробовал свои силы в полете и сел, чтобы немного передохнуть перед полетом. Но в этот раз он не стал дожидаться, когда я подойду, пискнул, и, взмахнув крыльями, взлетел и вскоре исчез из виду. Летом, по выходным, мы с папой частенько ходили на рыбалку, перебирались через гору на противоположный берег «Сопки любви». Вставали рано, так как путь был неблизкий, надо было обойти военно-морской и торговый порты, преодолеть крутые склоны сопки. Папа в то время был начинающим рыболовом, и мы довольствовались, как правило, скромными уловами. Там на камнях, на поплавочную удочку и донку можно было поймать небольших камбал, наваг, бычков и много другой разной мелочи, на уху и на жареху. Однажды нам, вообще, крупно повезло. Недалеко от нас причалила большая рыбацкая лодка, в ней было полно мелкой корюшки, трески и наваги, рыбаки только что проверили рыболовную сеть. Мы с восторгом и завистью смотрели на это обилие рыбы и рыбаки, сжалившись над нами, насыпали нам ее целый капюшон от плащ-палатки, другой тары у нас не было. Мы вернулись домой с богатым уловом, и рассказывали соседям, какой замечательный был сегодня клев, но настоящие рыбаки, а среди соседей были «морские волки», знавшие толк в  рыбной ловле, нас сразу разоблачили, корюшку на удочку летом не поймать. Мы, конечно, тут же признались, что нам рыбу дали рыбаки, и все с удовольствием жарили рыбку, которой мы поделились с соседями. Мне нравилась рыбалка, в каникулы я самостоятельно бегал в порт ловить рыбу. Далеко ходить не надо, пролез через дырку в проволочном заборе, спустился по обрыву вниз и вот, через дорогу - причал, где стоят военные корабли. Между судами был промежуток 10-15 метров, тут обычно, располагались рыбаки, в основном, мальчишки, взрослых в порт не допускали. Мы ловили с пирса на донки, без всяких удилищ, «на слух», держа леску рукой. На конце лески ниже грузила был привязан большой крючок, на который я насаживал кусок свежей рыбы, взятой из дома. Клевали крупные бычки, навага, камбала, довольно крупная, величиной с тарелку, без рыбы я домой не возвращался. У меня вместо лески был американский телефонный кабель, он был в изоляции, тонкий и очень крепкий, его мне подарили солдаты, песку в то время достать было очень трудно, стоила она очень дорого, и покупали ее у местных японцев. Однажды, рано утром, я пришел на причал и забросил свою донку. Рядом ловил такой же мальчишка, как я, он только что вытащил бычка, они на Камчатке достигают 20 см. длины, а на большой голове у них торчат две длинные колючки, напоминающие рога. Сверху, с носа корабля, на нас смотрел вахтенный матрос, облокотившись на леера, вероятно, он вспоминал свое детство, и, наверное, завидовал нам. Я периодически подергивал рукой свою снасть, поднимая резко вверх и бросая вниз. Вдруг я почувствовал внизу удар и рывок, от которого я чуть не вылетел за борт причала, внизу я ощущал тяжелые рывки, провод резал мне руку. Я попытался поднимать мою добычу, но мне это не удавалось, подбежал мальчишка, мы вдвоем пытались подтащить рыбину вверх, но не смогли. Матрос, наблюдавший с борта корабля за нами, понял, что нам не справиться с добычей и, крикнув: «Держись, пацан!», кинулся к трапу. Подбежав ко мне, он стал медленно с усилием подтягивать провод, через некоторое время показалась огромная рыбина, она ходила кругами, не давая матросу поднять ее на причал. Наконец матрос подтянул ее к стенке причала и, изловчившись, схватил рыбу за жабры, с усилием выбросил на землю. Я обрадовано поблагодарил матроса и, взвалив рыбину на плечо, она была почти в мой рост, пошел домой гордый своим необычным уловом. Мама, вначале, не поверила, что это я мог поймать такую  рыбу, но когда я рассказал подробности, она сказала, что я настоящий рыбак. Сосед, вышедший из комнаты, тоже удивился, похвалил меня, потом, приглядевшись к рыбине, спросил у меня, давно ли я ее поймал. Я ответил, что поймал ее в порту, прошло, где-то чуть больше часа, пока дошел до дома. Тогда он с огорчением сказал:
- Славка, выбрасывай ее на помойку, рыбу есть нельзя.               
Дело в том у этой рыбы, если сразу не отделить голову, начинается отравление  всей тушки из-за быстрого разложения головного мозга и рыба становится непригодной для употребления. Я от горя плакал огромными слезами, что не удалось попробовать такой огромный рыбацкий трофей. Но с тех пор соседи, особенно мужчины, относились ко мне с уважением. Осенью нас с папой пригласили на морскую рыбалку в район «Трех братьев», на катере. Мы прибыли на место туманным утром, пока разматывали снасти, подул ветерок, который разогнал туман, и открылась такая красота вокруг, что передать словами не возможно. Мы стояли на якоре недалеко от трех, торчащих из воды, как столбы,  скал, они,  венчали вход в бухту Авачинская Губа. В глубине бухты слева на отрогах гор, возвышался вулкан Авачинская сопка, а на горизонте, за горами, снежным конусом, касающимся облаков, стояла Ключевская сопка, из которой вилась струйка дыма. На рейде, в ожидании разрешения войти в порт на погрузку, стояло несколько торговых судов. Справа в глубине, на склонах сопок, просматривался город и малая бухта внутреннего порта, со стоящими в ней кораблями. Ветерок усилился, поднялись небольшие волны, то тут, то там, стоящие по бортам рыбаки, стали таскать, головастых, красноватых окуней. Вот и папа поймал окуня, я ощутил внизу резкий удар и сделал подсечку, на леске заходила рыба. Подтянув леску, я увидел на крючке камбалу, величиной с хорошую сковороду, папа помог мне ее забросить на борт. Рыбаки одобрительно зашумели:
- Главный рыбак поймал рыбу!               
Поклевки следовали одна за другой, но качка стала изматывать меня, к горлу подступала тошнота, и рыбаки посоветовали мне спуститься в каюту, и полежать на сиденьях. Я так и сделал, полежу, потом порыбачу, потом опять в каюту. К обеду качка усилилась, катер стал дергать якорный трос, будто хотел его оторвать, рыбачить стало невозможно, поднялись волны, забрызгивая палубу, и мы пошли курсом домой. Несколько раз в этом 2007 году, по телеку, в передаче «Диалоги о рыбалке», показывали рыбалку на Камчатке, как раз в том месте, где мы ловили с папой и его товарищами. Время, как будто, остановилось, я вновь, будто бы побывал в своем детстве, это было невероятно! Зимы в Петропавловске были не очень суровые, но необычайно снежные. Пурга могла длиться до двух-трех суток, не переставая, занося наши невысокие дома по самую крышу. В домах становилось темно, жизнь, как бы замирала, взрослые ждали возможности выбраться из дома и добраться до работы, а мы дети ликовали, занятия в школе отменялись. На папиной работе в это время службу несли дежурные офицеры, которые не менялись до нескольких суток. Как только пурга прекращалась, все жители выходили на расчистку снега у своих домов. Входные двери домов были сделаны так, что они открывались не наружу, а во внутрь, чтобы можно было их открыть, несмотря на то, что они завалены снегом. Взрослые, открыв дверь, подсаживали нас к крыше крыльца, где был небольшой просвет, и закрывали дверь. Мы руками разгребали рыхлый снег и утаптывали его  до средины двери, выходил первый мужчина,  расчищал лопатой крыльцо, за ним остальные, и, вот уже все в работе, наметился ход как траншея с высокими боками. Его нужно было прорыть до самой дороги, это метров пятнадцать-двадцать, на это уходило 3-4 часа, а то и больше. До-рога расчищалась бульдозерами на тракторной и автомобильной тяге, что занимало целый день. Мы, школяры, радовались, что еще день нам не придется ехать в школу, мы помогали взрослым, прорывая в глубоком снегу тоннели навстречу друг другу, это было забавно и весело. Особенно я любил кататься на лыжах с сопок, которые возвышались над городом. Лыжи мои крепились к валенкам, в них было тепло и удобно управлять лыжами. На сопку мы ходили с ребятами, а в выходной день с солдатами, жившими рядом с нами в  фанзе. Забираться на сопку приходилось довольно долго, сторонясь  лыжников, несущихся по склону. Там были накатаны лыжни, и можно было на большой скорости пронестись сверху вниз. На некоторых лыжнях мальчишки постарше, делали из снега трамплины, на которых на скорости, подпрыгнув можно было пролететь метра два – три. На сопках в выходные дни бывало много народу, любителей лыжного спорта, бывали там и моряки. Все военные, в отличие от нас пацанов, катались на лыжах с жесткими креплениями, которые одевались на сапоги или ботинки и закреплялись на каблуке специальным зажимом. Катаясь с горок, я научился твердо стоять на лыжах и не боялся скорости и прыгал на трамплинах. Мы облюбовали лыжню, где был небольшой трамплин, и катались на ней не съезжая вниз, а притормозив, возвращались к началу лыжни, чтобы скатиться, подпрыгнув на трамплине. Вдруг сверху на нашу лыжню выехало несколько моряков. Они были в обычной морской форме, в легких бушлатах, брюках клеш и ботинках. Они мчались друг за другом, подбадривая друг друга веселыми криками. Первый подпрыгнул на трамплине и помчался дальше, за ним другой, третий, а последний, как-то нелепо, взмахнув руками на трамплине, ласточкой взлетел  над лыжней и зарылся головой в снег. Мы кинулись к нему, он приподнимался, отряхиваясь от снега, который был у него на лице, шее, за пазухой и матерился, проклиная тех, кто сделал этот трамплин. Одна лыжа у него сломалась, и он, сняв их, пошел вниз по склону, проваливаясь в глубоком снегу, набивая снегом ботинки. Однажды утром, проснувшись, мы увидели, вместо слепящего глаза белого снега, необычный черный снег. Мы новички, вначале не поняли, что случилось, но старожилы объяснили, проснулся вулкан Ключевская сопка, началось извержение огненной лавы и выброс пепла, а ночью нас чуть, чуть тряхнуло, было, землетрясение. Трясло нас часто, но, слава Богу, не очень сильно, но однажды землетрясение случилось прямо во время уроков в школе. Парты двигались, но школа выдержала, немного шевельнувшись, учителя нас быстро вывели на улицу, подальше от здания. Нам это понравилось, мы веселились, дело было летом, и мы устроили беготню в  пятнашки, урок, конечно, был сорван. Живя на Камчатке, мы мальчишки, находясь рядом с морем, окруженные со всех сторон, моряками, боевыми кораблями, наслышанные рассказами о боевых подвигах моряков, были очарованы морской стихией и романтикой морской службы. В то время вся пропаганда была направлена на воспитание патриотизма среди советских людей, радио, кино, и художественная литература рассказывали о подвигах наших моряков в войне с фашисткой Германией. Особое внимание уделялось подвигам наших далеких предков: адмиралов Ушакова, Нахимова, моряков легендарного крейсера «Варяг» и многих героев-моряков, отдавших свои жизни за честь и свободу нашей отчизны. В Клубе офицеров шли фильмы, большей части, с военно-морской тематикой, много было трофейных фильмов с титрами перевода. Нам детям тоже хотелось смотреть фильмы о войне, но на вечерние сеансы нас не пускали, мы правдами и неправдами проникали в кинозал. Нам в этом помогали мои друзья, солдаты-пограничники, а иногда и кое-кто из знакомых офицеров. После начала фильма, кто-нибудь открывал нам дверь, закрывавшуюся с началом фильма на внутренний запор, летом открывали окно, мы потихоньку просачивались в зал и прятались среди зрителей.  Иногда наше просачивание обнаруживал начальник клуба мичман Погасий, он останавливал показ фильма, зажигал сет в зале, бесцеремонно вытаскивал нас из-под стульев, куда мы прятались от этого зловредного служаки, и выгонял нас на улицу. Многие офицеры ругались, что прерывается фильм, другие ворчали на мичмана, что он выгоняет нас, пусть пацаны посмотрят. Когда фильм снова начинался, мы в отместку, злому мичману, оттягивали прижимную пружину на входной двери, и отпускали ее, раздавался резкий стук, наподобие пистолетного выстрела. На звук выскакивал мичман и гнался за нами, мы разбегались в разные стороны, догнать нас было сложно, мы кубарем летели под обрыв, куда мичман не хотел соваться.  Однажды, в сырую погоду, мичман в погоне за нами потерял калошу, в темноте он ее не нашел и вернулся в клуб чертыхаясь. Отыскав злополучную калошу, она была огромного  45-го, а то и большего размера, мы прибили ее на дверь клуба, дождавшись, окончания фильма. На праздники, нас детей, привлекали для участия в праздничном концерте, мы пели в хоре, танцевали. Я  даже пел песни, под аккомпанемент баяна, на морскую тематику:  «Прощайте скалистые горы», «Заветный камень», «Раскинулось море широко» и другие. Морская романтика накладывала отпечаток не только на наше сознание, прививая любовь к морю, но и на нашу одежду, в ней  просматривалась морская форма, на мне была темная курточка, из-под ворота выглядывала тельняшка, черные брюки клеш, а на голове красовалась настоящая бескозырка. Зрителям, они были в большинстве своем моряками, нравилось, как я пою и как выгляжу, они горячо меня принимали, наш хормейстер рекомендовал мне заниматься пением и дальше. Мы также привлекались на выборы, дежурили по очереди у урны для голосования,  отдавая пионерский салют всем, кто опускал бюллетень в урну, и участвовали в концерте для участников выборов. Летом 1946 года родители отправили меня в пионерский лагерь, который был организован Управлением Погранвойск. Обслуживающий  персонал был из числа семей военнослужащих, а  пионервожатые были из  военнослужащих срочной службы. Лагерь был расположен в глубине камчатского полуострова, на берегу большого живописного озера, мы жили в армейских лагерных палатках по семь человек.  Распорядок дня был расписан по минутам,  вожатые организовывали интересные военные игры, мы учились стрелять из  мелкокалиберной винтовки, бега-ли кросс, играли в футбол, в волейбол, вообщем, было очень интересно. На какой-то праздник, то ли Воздушного, то ли Морского Флота, приехали наши родители, большие начальники из Управления Погранройск, над озером с самолета показывали прыжки с парашютом на воду. Перед приводнением парашютист должен был отцепиться от строп на высоте 2-3 метра и прыгнуть в воду, под ним, при касании воды, надувалась резиновая лодка, и он на ней плыл к берегу, гребя небольшими одноручными веслами. Одного  парашютиста порывом ветра ветром снесло к берегу, он был на высоте, где-то 10-15 метров от воды и недалеко от берега, глубина там была менее двух метров. Он уже приготовился к прыжку на воду и держал стропы в руках. Может порыв ветра вырвал у него стропы, а может он все-таки решил, не смотря ни на что, выполнить прыжок с этой высоты.  Летчик  ударился о воду с гулким звуком и, хотя он всплыл, лодка под ним сразу автоматически раскрылась, парашютист не подавал признаков жизни. К нему помчалась спасательная лодка и увезла на берег, где стояла санитарная машина, мы потом узнали, что он умер, от удара о дно, так как там было очень мелко. Это был отец одной  девчонки из нашего пионеротряда майор летчик-пограничник. Праздник был скомкан, у всех было подавленное состояние. Мы всем лагерем присутствовали на похоронах, кладбище было не так далеко от лагеря, жалели, и, как могли, успокаивали нашу подружку, но ее горе было безмерно, и мы реве-ли вместе с ней. В те годы, несмотря на то, что только что закончилась война, в которой погибли миллионы людей, смерть близкого человека была трагедией не только для его родных, но и для всех кто знал его. Это было не просто сочувствие, это была общая горечь утраты, как будто погиб близкий и родной человек, потеря, после которой не видно ника-кого просвета в жизни. Несмотря на это происшествие, мне очень понравилось в нашем лагере, я много узнал нового, физически окреп и обрел хороших друзей.

В декабре 1849 года мы покинули гостеприимную Камчатку, оставив неизгладимые воспоминания об этом красивом вулканическом, полуострове, о его заснеженных сопках, с которых катались на лыжах. Здесь мы ездили на собачьих упряжках, полюбили море, морскую рыбалку, узнали много хороших людей. Во Владивосток мы шли на комфортабельном судне «Сибирь», он был когда-то немецким кораблем, после войны отправлен в состав Тихоокеанского флота. У нас была отдельная каюта, питались мы в ресторане, смотрели кино, вообщем не поездка, а отдых на воде. Мы с содроганием вспоминали наше плавание, когда шли на Камчатку: темный, сырой, душный трюм, освещенный тусклой лампочкой. Папа получил назначение в Управление Пограничных Войск Закарпатского округа в город Мукачево.