"За этими воротами стонет земля" - надпись на воротах мемориального ансамбля Памяти жертв фашизма в Саласпилсе
Смерть казалась избавлением.
***
«Сашенька!
Только вчера нас перевезли ближе к городу, где я смогла достать немного бумаги, чтобы написать тебе. Говорят, почта здесь работает плохо, письма часто теряются, хотя для меня это совсем не важно. Все мои послания к тебе надежно хранятся в моей походной сумке, дожидаются того счастливого дня, когда я смогу отдать их тебе лично в руки! Я с нетерпением жду нашей с тобой встречи, я молюсь Богу за тебя, Сашенька, чтобы он помогал и оберегал нашу с тобой любовь.
Мне иногда кажется, что война началась только вчера. До сих пор мне снится наш родной городок, который когда-то был нашим домом. Я почти ничего не знаю о том, что происходит в стране, нас отправляют как можно дальше на восток, газет здесь нет, телефоны только для служебного пользования. Меня будто бы отделили от всего остального мира вместе с меняющимися лицами попутчиков; прошло больше четырех месяцев с того дня, как взяли Брест, а мы, как поганые крысы, покидающие тонущий корабль, продолжаем бежать в никуда.
Живот уже большой, только малыш еще ножками не толкается. Здешние бабки говорят, что это нормально, не пришло еще время. Когда проезжали мимо деревень, меня осматривал местный доктор, сказал, что причин для беспокойства нет, только строго настрого предупредил, чтобы я теплее одевалась. Наверное, его напугала моя бледность, которая другим девушками, путешествующим со мной не присуща. Они все загорелые, поджарые, а у меня мозоли на руках после двух часов работы, потому и перевели на кухню. Зима выдалась холодная, приходится укутываться в платки, чтобы не простудиться. Солдат с нами едет немного, в основном демобилизованные с ранениями рук или те, что уже в возрасте. Немцев пока ни разу не видела, но говорят, ужасные люди, бесчеловечные. Как-то ненароком услышала про лагеря, потом не спала несколько ночей, все кошмары снились. Неужели люди могут быть такими жестокими? Недавно к нам на санитарной машине привезли двух солдат. Все обожженные, израненные, избитые, через тонкую как пленка кожу видны мускулы и вены, на теле живого места нет. Меня к одному из них приставили сиделкой, я его выхаживать пыталась, а он четыре дня пролежал в бреду, а потом умер. Рассказывал, что сбежал из лагеря смерти, хотя Бог его знает, как он такие огромные расстояния пешком преодолел. Странно чувствовать вину за смерть человека, в которой ты не виноват. Но разве не все мы виноваты в том, что творится с нашей страной, с теми, кто каждый день отдает свою жизнь за Родину, за близких, за друзей? На мне тяжелым камнем повисло это неизлечимое чувство вины, и я подумала о тебе: что с тобой? где ты? А вдруг тебе сейчас нужна моя помощь, а я совсем не могу ничего сделать, ничего исправить, не могу хоть как-то поучаствовать в твой судьбе.
Во мне неусыпно живет надежда, что очень скоро все это закончится. Нам ведь обещали, что вся эта война ненадолго, правда? Нужно только немного подождать, и мы сможем опять гулять по вечернему парку в Москве, отменят комендантские часы, откроют разрушенные театры и кинозалы, можно будет даже съездить в Европу, как мы хотели, помнишь? Я думаю, малышу обязательно понравится Европа, когда он станет старше. Как и его отец, он просто обязан полюбить путешествия, как ты думаешь?
Аня»
***
«Милый Саша!
Нас везут к старым заброшенным селениям ближе к югу. Погода стоит прекрасная, приближается весна, а вчера я заметила, как из-под снега пробивались первые подснежники! Малыш уже толкается ножками, а меня одолевает вопрос, как же нам с тобой его назвать? От мороза и солнечных лучей, пробивающихся через облака, у меня розовеют щеки. Я очень скучаю по тебе и вспоминаю наше с тобой любимое:
Потому и навеки не скрою,
Что любить не отдельно, не врозь –
Нам одною любовью с тобою
Это родину привелось.
Аня»
***
«Саша!
Если бы я писала для тебя, то постаралась бы рассказать обо всем как можно мягче, я бы не смогла признаться в том, что со мной сейчас происходит. Нас содержат в небольших шахтах на заброшенных рудниках, некоторые живут в бараках, сооруженных на голой земле, сотнями людей раскидывают прямо под открытым небом за колючей проволокой, в основном мужчин. Прибывших расстреливают на месте, если те признаются в принадлежности к коммунистическим партиям и верности Сталину. Я, конечно, совсем ничего не понимаю во всех этих разделениям на тех, кто заслуживает скорой смерти, и кого оставляют здесь – работать, подчиняться, унижаться и страдать. Многие не выдерживают первой недели в лагере: начинают во все горло выкрикивать коммунистические лозунги и прославлять Сталина, чтобы как можно скорее получить фашистскую пулю в лоб, но таких смельчаков немного. Когда селение сравняли с землей, нас всех привезли сюда.
Страшно рассказывать, на что способны эти ужасные люди. При звуке отдаленных шагов, сердце медленно сжимается и разжимается, начинается сильное головокружение, страх убивает в нас все живое, остается только нераздельный, сдавливающий ужас. Сидишь в мокром углу, прижимаясь всем телом к неровной стене, которая протыкает и царапает кожу, оставляя на спине черно-синие полосы, наивно надеешься, что тебя не заметят, что идут вовсе не за тобой. В такие моменты начинаешь считать секунды, а от головной боли у тебя перед глазами собираются густые черные пятна, и ты пытаешься разогнать эту темную массу, чтобы, когда тебя вытолкнут из узкой клетки, хотя бы видеть, куда идти. Первые два или три раза пробуешь бежать, спотыкаешься от недостатка сил и тошноты, падаешь, разбиваешь локти и колени в кровь, а тебя продолжают тащить к месту назначения точно в срок: ты игрушка для людей, которые не умеют чувствовать и никогда не испытывают жалости. Если ты скажешь, что тебе больно, они громко рассмеются и продолжат начатое. После двух-трех недель им надоедает пытать тебя, это становится бесполезным. На живом теле не остается ни сантиметра живой, нетронутой кожи, ожоги заживают долго и мучительно, соль раздражает старые раны, обновляет их. Когда пленные перестают ощущать боль, когда их становится просто бесполезно пытать, тебя гонят на аукцион и распродают, как старые никому не нужные вещи: задаром, чин по чину.
Когда тебя начинают насиловать, тебе становится уже все равно. Тебя опускают до максимального уровня унижения, уничтожения твоей личности, тебя самого. Можно было бы просто окунаться в собственные мечты и ждать, пока очередной ужас закончится, но эти твари заставляют нас улыбаться. Они совсем неплохо выучились говорить по-русски и злобно обвиняют нас в тех самых шрамах на наших телах, которые сами же и оставили.
С самого раннего утра нас заставляют стирать солдатские простыни, некоторых сажают возле немецких раненных. Когда я вижу эти изуродованные тела, меня охватывает двойственное чувство. Я вижу перед собой человека, который страдает и мучается, и мне отчаянно хочется ему помочь. Но потом перед моими глазами встает толпа из наших русских солдат, согнанных за колючую проволоку как стадо овец, с которых снимут шкуру и заставят работать, не покладая рук, пока они не умрут от голода и истязаний. И я хватаю подушку и начинаю душить этого бедного немецкого солдата, но вовремя понимаю, что со мной творится что-то ужасное, что мне не нужна эта кровавая месть, что я совсем не хочу быть соучастницей всего этого масштабного кошмара, частью которого меня заставили стать. Чем виноват этот молодой мальчик, который едва ли старше меня, который истекает кровью; которого вытолкнули за порог родного дома, дали в руки автомат и сказали: «убивай»? Почему мы стали жертвами в игре за власть, почему нас заставили жить чужой жизнью, почему мы должны ненавидеть друг друга? Почему мы должны разучиться мечтать, чтобы не чувствовать боли? Зачем нам эта война?
Твоя Аня»
***
«Сашенька,
Я не хотела так быстро взрослеть.
За шесть месяцев, проведенные в лагере, я начинаю забывать, какой я была с тобою. Я помню яркие солнечные дни, белые облака, которые перекрывали радугу после дождя и теплые, горячие скамейки, пахнущие свежей краской в конце марта. По субботам, когда в парках играл оркестр, а для пенсионеров проводили уроки танцев, твой папа покупал нам ванильное мороженое, чтобы мы могли освежиться на весенней жаре.
Тогда мы с тобой, семнадцатилетние, смутно представляли наше будущее. Ты был слишком самоуверенным, надеясь, что все пойдет по заранее обдуманной схеме, что веселые разноцветные иллюстрации, которые мы вместе рисовали в собственном воображении, смогут воплотиться в реальность. Мы покупали в книжных лавках мелки и создавали на асфальте счастливый мир для нас двоих, даже не надеясь, что бытовые проблемы решаться для нас сами собой, таким необычным способом. Будто бы неожиданно ветер принес в город дождевые тучи, и наши рисунки потекли под струями холодной воды, стекающей в канализацию. Война пронеслась над городами, смыв многие картинки, не только наши, я уверенна, и разве будет очередная возможность нарисовать их вновь?
Здесь люди не любят рисовать. Вечно мокрая, невысыхающая после длительных дождей земля служит только для захоронения трупов и людских слез. Я часто плачу, наблюдая за ненавистью, которая поглощает здешних обитателей, которая распространяется, как неизлечимая болезнь, убивая все остатки живого человеческого духа. А по ночам, когда совсем невозможно уснуть, чаще всего из-за удушающего холода, исходящего от земли, я мечтаю когда-нибудь стать мамой, снова почувствовать внутри себя живое тепло, в том месте, где бьется сердечко – такое родное и любимое. Скажи, ты сможешь когда-нибудь меня простить?
Аня»
***
«Милый Саша!
Нас обосновали в деревнях, что ближе к южной границе. Деревни здесь пустуют, а значит, мы не задержимся надолго. В скором времени обещают перевезти всех оставшихся жителей в более безопасные поселения, где мы будем находиться под надежной охраной. Среди тех, кому удалось сбежать вместе со мной из лагеря всего восемь человек, в самих деревнях остались только женщины и дети, среди которых несколько молодых юношей, готовых отправиться к ближайшим военным частям. Им едва ли исполнилось шестнадцать. Меня наполняет безмерная радость писать тебе о своем освобождении, о нашей скорой встрече, которую я каждую ночь вижу во сне. Прошло очередное удушливое лето, пожелтели и опали листья с деревьев. Время бежит так быстро, что я не успеваю отрывать листочки от календаря, каждый раз с туманной надеждой, что завтрашний листок будет последним, отмеченным днем войны.
Это все, что зовем мы родиной,
Это все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить –
Я научиться не могу.
Анна»
Сверток с письмами тяготил дорожную сумку, и мне приходилось крепко удерживать ее у себя на коленях, чтобы они не рассыпались, когда машина огибала овраги и дорожные ямы.
Никто из нас не оставался прежним после этой тягостной, затянувшейся на неопределенный срок войны. Мы только ждали и молились, чтобы завтрашний день был лучше предыдущего, чтобы мы хоть на сантиметр ближе придвинулись к краю если не победы, то хотя бы освобождения от цепких фашистских объятий, которые однажды столь хитро заманили нас в капкан, а потом принялись душить, сдавливать наши шеи, надеясь довести всех нас до полуобморочного состояния, превратить в подручных рабов.
Я больше не чувствовала себя той маленькой девочкой, которая со слезами на глазах расставалась с Сашей перед экзаменом по фортепиано, я больше не волновалась по пустякам, перестала играть роль жертвы. Война выковала из моего тряпичного кукольного, доверчивого и наивного характера прочную сталь, которая прогибалась под тяжестью оков, но не ломалась до последнего. Пришлось отодвинуть в сторону старые альбомы, которые я мельком перелистывала в своей памяти, когда не могла уснуть. Воспоминания о прошлом, которые проносились перед глазами черно-белыми пятнами старых фотографий, звонко ударялись о внутренние стенки, разбивались и трескались, как орехи на зубах. Саша больше не ходил со мной по выходным за руку по набережной, не приходил к нам домой на чашку горячего чая, чтобы в очередной раз поспорить с моим отцом на политические темы, которые я, несмотря на всю мою необъятную любовь к нему, уже тогда ненавидела. Мы больше не провожаем солнечные лучи за горизонт по вечерам, и я никогда снова не превращусь в смешливую девочку подростка, которая бегала по зеленым лужайкам за старшим братом, ждала летних каникул и любила ванильное мороженое. Куда же спрятали наши души? Куда закопали наши мечты и надежды на светлое будущее, на яркие ленты в волосах, на мокрую траву под ногами, на жизнь без ненависти и страха, что завтра не останется совсем ничего и никого, кого ты могла бы любить и ждать. Война стерла улыбки с лиц, блеск из глаз и записки из стареньких дневников. Она прошлась по стране большими немытыми ногами, наступая на взрослых и детей, предусмотрительно закрыв глаза, чтобы было не жаль.
Каждому из нас пришлось придавить тяжелым камнем в себе эту неизлечимую чувствительность, отчасти убить в себе человека. Стремление стать менее уязвимыми, чтобы каждый опрометчивый шаг не заканчивался ушибами, царапинами и травмами, заставляло стать сильнее, не быть зависимым от того, что ты можешь и чего ты не можешь. Нам всем быстро надоедало быть слабыми и беззащитными, надоедало бежать, прятаться от неизбежного. Каждый осознавал, что эту войну никто не выбирал, но это была наша война: нам требовалось больше форы, больше времени, чтобы осознать, что столь близкое, но все же мнимое счастье еще не потеряно.
Все мы боимся одного момента: когда мы перестанем ощущать, как время, словно вода, течет между пальцами. Когда будет больше некого терять, а значит не для кого жить. Не к чему стремиться. Ты пытаешься помешать войне ввергнуть тебя в пучину настоящего, отгородив от прошлого, стараешься удержаться от одиночества, которое она так жаждет тебе подарить. Мы уверены в том, что судно без пассажиров – мертво, бесполезно, оно будет метаться в ледяных океанских водах без капитана, рассыпаясь на сотни кусков о рифы, и мы ничего не сможем изменить. Мы стали забывать, что только наша вера, наша внутренняя сила помогает нам держаться на плаву, не сходить с курса и избегать кораблекрушения. Мы продолжаем верить, но края палубы становятся еще более шаткими, и мы каждую секунду рискуем вывалиться за борт в бесконечный океан. Вот что пытается сделать с нами война. Война, от которой нельзя отказаться; наша чужая война.
Все, что знает человек – результат постепенного и постоянного влияния на него окружающих людей. Стоит нам только появиться на свет, как мир начинает неустанно поучать нас, вливать новые, ранее неведомые мысли и чувства в наше сознание, в нашу кровь. Мы учимся любить и ненавидеть, мы учимся высказывать собственные эмоции без слов и проявлять заботу и нежность. Мы плотно примыкаем к обществу, мы зависим от него, невольно подчиняемся его прихотям, так как и сами, неосознанно, заставляем близких людей жить по правилам нашего собственного мира – такого, каким видим его мы. Но стоит во всей этой связанной цепи появиться человеку, который готов пойти против всех, который волей случая знает больше других, будучи мудрее, не опасаясь проявить свою индивидуальность, мы набрасываемся на несчастного, словно голодные коршуны, перекрывая ему кислород, чтобы ничто не могло пошатнуть нашего устоявшегося совершенства, которым мы так ослеплены. Как часто нам бывает стыдно за поступки, мысли и чувства, которые руководят нами изнутри. Как часто мы боимся пойти на поводу у самого себя, опасаясь перейти начертанную границу дозволенного, общепринятого. Мы стыдимся себя, собственных достоинств, привилегия, идей и желаний. Нас научили стыдиться за то, что в какой-то короткий промежуток времени нашей жизни душа пытается вырваться из тесных оков четко поставленных рамок, а мы так и не даем ей возможности получить заслуженную свободу. Вот что делаем мы каждый день. Так почему же вы, люди, продолжаете эту войну? Почему вам не бывает стыдно за кровь на ваших ладонях и лацканах пиджака? Почему вы так стойко убиваете в себе жалость и сочувствие, почему?
Будучи живыми, свободными, независимыми мы не ценим мгновения радости и вдохновляющей печали, мы стали больше считать и записывать, но меньше замечать и удивляться. Раньше было так просто откладывать мысли на потом, запирать их в долгий пыльный ящик черновиков. Теперь приходилось открывать старые архивы, вскрывать печати с давно забытых дней, пыльных от хранения в забытых сундуках памяти. Я сочиняла другую жизнь для себя и Саши - иную реальность. Мне чудилось, что теперь все действительно так, как я того и хотела, но не замечала, как закрываю глаза на то, что не шло под руку с притягательными мечтами, я принимала за существующую реальность то, чего не было на самом деле - это происходило лишь в моем воображении.
Последнее письмо должно было стать неким признанием, которое я пронесла через все долгие месяцы разлуки, которое ты мог бы перечитывать снова и снова, не утруждая себя лишними разочарованиями, наслаждаясь только лишь моей искренностью, готовностью открыть сердце и душу перед единственным близким и родным человеком, хранителем надежд, кем ты стал для меня.
«Любимый Сашенька!
Он родился в Божьих руках.
Навсегда твоя. Аня»
***
Им хотелось дать волю чувствам, но казалось, война отобрала у них последние силы бороться за свое счастье, лишила их возможности ощущать все, как и раньше, сделала аморфными. Они стояли друг напротив друга и не шевелились. Предыдущие годы казались размытыми и ушедшими в никуда. Аня вспоминала день, когда в ее городе началась война. Она, растерянная и напуганная, бегала по этажам старого обетованного здания музыкальной школы. Будто бы только вчера человек напротив желал ей удачи на экзамене, нежно целовал в губы, читал ее любимые стихи и вел такую продуманную юношескую игру в их будущее счастье. А на следующий день началась война, и их раскидало в разные стороны. Жизнь заставила повзрослеть, и сейчас они с трудом узнавали друг друга. Порой удивляешься, как странно судьба играет с людьми. И как удивительно свершается это разделение на достойных и недостойных. Но со временем понимаешь, что быть достойным всего, что тебе дорого, не получится – ты начинаешь выбирать между любовью и верностью Родине, и каждый раз, делая правильный выбор, чувствуешь себя виноватым. То есть, чувствуешь вину всегда, неизбежно. Судьба оставляла от детей войны лишь пустые обертки, заставляла забывать свои мечты, вытряхивала из них всю мелочность и пустословие. Но потом все снова переворачивалось вверх ногами: стоило им снова стать частью потерянного прошлого, изнутри выплескивалось море забытых эмоций, что вскоре обещало опасное очередное затухание – радость не длилась вечно. Как часто мы не успеваем на поезда, как часто мы просыпаемся задолго после рассвета, рискуя не увидеть его в последний раз. В памяти прочно живет каждый день войны, а друг друга мы медленно забываем, оставляя для себя только цвет любимых глаз, которыми так ненароком залюбовался за несколько часов до того, как тебя впервые оглушил свист самолетов над головой и трепетный ужас смерти, готовой настигнуть тебя каждую секунду. И неделями, месяцами ты мечешься и стонешь, виня себя во всем, что происходит просто потому, что тебя заставили жить по-другому, потому, что ты не можешь закончить эту глупую шутку самовлюбленных идиотов, очарованных властью и манией величия. Тебе не нужна чужая земля, ты ненавидишь убивать, ты пытаешься спастись от этого кошмара, закрывая лицо руками, когда натыкаешься на труп человека, которого никогда не знал, но который жил и любил на этой земле, на земле, где ты родился. Ты просто хочешь вернуть свою жизнь, и тебе не нужна эта война, но предоставить всем разбираться без тебя, без твоей помощи ты просто не можешь, и потому жертвуешь, чтобы потом беспробудно винить себя в том, что где-то далеко ты оставил часть себя на произвол судьбы. И эти два человека, стоящие друг напротив друга – что они могли? Не было их вины в том, что заставило их души сжаться в крохотный комок, собрать и выкинуть изнутри все ненужное, что делало их детьми, что делало их уязвимыми перед судьбой, которая обгладывала души, заставляла перебороть себя и свои страхи, вместе с ними уничтожив и мечты. Никто не был виноват, просто они слишком часто поддавались на провокацию, просто слишком часто их доверчивые души находили разочарование в этом неидеальном мире, просто было слишком поздно что-либо изменить. Что можно было сделать сейчас, когда они, усталые и беспомощные перед собственными чувствами не знали, куда деть глаза и руки, когда сердце выпрыгивало из груди, а про себя они тихо шептали Господу: только бы не проснуться, только бы не проснуться…
Саша медленно подошел к Ане, которая внимательно следила за каждым его шагом. Он положил руки к ней на плечи и притянул к себе, уткнувшись носом в ее волосы, пахнущие смолой и пороховым дымом.
- Сашка? – всхлипнула она, содрогнувшись. Ее руки потянулись к его воротнику, пальцы сомкнулись на грязной, нестиранной уже много дней рубашке с пятнами от крови, пота и грязи. – Сашка?
Он без труда смог донести ее до своей маленькой казармы, где он теснился вместе с другими семью солдатами из первоначальных двадцати. Большая часть погибла на фронте, трое были переведены в соседнюю часть. Ее тельце было такое легкое, что он мог удерживать ее на одной руке, она исхудала и стала еще более хрупкой. Бледная кожа на детских ручках, которыми она прочно вцепилась в его фланелевую рубашонку, стягивала кости, покрасневшие от слез губы горели ярким пятном на бесцветном осунувшемся личике, волосы выбивались из под тряпичного платка, разлетаясь в стороны. Кажется, она проспала около трех часов, не выпуская Сашкиного воротника из своих тонких пальцев. Она не отпускала его от себя ни на минуту, и только шептала во сне: Сашка, Сашка…
Он попросил друзей узнать, откуда ее привезли, надолго ли они здесь задержаться и куда направятся после. Оказалось, что машина ехала с линии фронта, собирая по опустевшим деревням женщин и детей, чтобы отвести их в более безопасное место подальше от военных действий. В поселке они задержаться всего на одну ночь, чтобы по возможности забрать раненных, а уже завтра снова отправятся в путь.
Когда Аня проснулась, в жизни двух детей войны наступила минута безмятежной радости: он вряд ли мог вспомнить день, когда видел ее такой счастливой, когда она так много смеялась. Саша совсем не пытался запомнить, о чем они говорят. Кажется, она упоминала об их последней встрече, сетовала на то, что так и смогла сдать экзамен по фортепиано, и возможно, если ему не почудилось, даже обрывисто читала любимые стихи. Но слова как-то небрежно пролетали мимо, он мог только смотреть на нее, слушать забытый, пропитанных свистом пуль и людским криком в его памяти голос, всматриваться в темно коричневые смешливые глаза, которые за годы как-то странно подернулись серыми разводами, или ему только кажется?
- За все эти годы я не получила ни одного письма, я так волновалась, но знала! знала, что снова тебя увижу! – эти слова вырвали Сашку из мечтательного омута ее глаз, рук и собственных воспоминаний. Она спросила меня про письма?
- Я не знал, где ты. Все письма отправлял на твой прежний адрес, хотя понимал, что они вряд ли достигнут цели, что ты вообще там, что ты жива.
- А я не отправила ни одного письма, - грустно сказала Аня, - потому что мне было некуда писать. – Саша сдержано улыбнулся, стараясь скрыть свое разочарование, - Но я постаралась сохранить их. С надеждой когда-нибудь рассказать тебе все, что случилось со мной, что случилось с нами.
Аня достала из сумки пачку сложенных конвертов, перевязанных тонкой веревочкой, и протянула Саше.
- Здесь, конечно, не все. Некоторые письма утеряны. – А некоторые сожжены, подумала она. Ведь чего стоила эта встреча, если бы ему пришлось читать о том, через что ей пришлось пройти, как с ней обращались в лагере смерти, из которого она чудом в числе немногих других смогла убежать. Ему было необязательно знать о недоношенном ребенке, о многочисленных изнасилованиях, о мучениях, которые она пережила, о зимах, которые износили ее легкие и лете, которое высушило кожу. Она старалась собрать все те письма, в которых было больше любви, больше хороших новостей, больше надежды, которая могла бы поддержать его, когда она снова уедет. Он знала, что машина не задержится в поселке надолго, что их снова будут развозить по деревням, которые считаются безопасными, и что он никогда не позволит ей остаться. Поэтому пусть помнит о ней только хорошее, пусть старается выжить ради нее, а не умереть в попытках отомстить. Она не хотела, чтобы все получилось вот таким вот образом. Остаться горьким воспоминанием в его мыслях, раной в сердце, болью в душе. Она хотела стать для него ощутимым счастьем, а не заметкой на полях его прошлого, глядя на которую ему с каждым разом становилось бы хуже, невыносимее.
Саша дрожащими руками взял связку конвертов, - они будут согревать меня. Когда тебя не будет рядом. Я буду перечитывать их каждый вечер.
Анины губы растянулись в грустной улыбке, а потом она громко рассмеялась. Люди часто смеются, когда у них больше нет сил плакать, когда нервные клетки лопаются, и у тебя начинается внутреннее кровотечение, неопасное для жизни, но которое причиняет ужасную боль. И ты смеешься, стараясь обмануть себя и окружающих.
Сашка тоже засмеялся, запрокинув голову. Накатившая истерия начинала спадать, и все вставало на свои места. Анин отъезд был назначен на ранее утро. Сашка мог еще сильнее сжимать ее руки в своих, мог еще дольше расспрашивать о том, как она провела последние два года, мог вдвое искуснее врать о том, что пережил он сам с начала войны. Только ни она, ни он не могли ничего изменить. В жизни каждого человека наступает момент, когда тебе не дают права выбирать, когда тебя ставят перед рядом условностей, обстоятельств и собственной совести, которая затмевает все: твой эгоизм, твои интересы, тебя самого.
Саша не стал говорить Ане, что он заметил на ее теле все ожоги, все шрамы, авторство которых он узнал без труда: школа фашистских лагерей в своем время тоже была пройдена. Он не стал говорить ей, что ее волнение, ее взбудораженность перед близостью с ним выдала ее с головой. Ближе к утру, когда лучи солнца уже начинали освещать пологие склоны военного поселения, Саша плотнее укутал Аню в стеганое одеяло и вышел на морозный воздух. Начинался март, снег еще не успел растаять, хотя весна в том году обещала быть теплой. За весь вечер, на всю долгую ночь, проведенную с Аней, он не позволил себе ни секунды слабости. Движимая им ненависть ко всему тому, что он невольно узнал, грызла его изнутри, но разве мог он сказать ей? Разве имел право спрашивать, заранее зная, почему она скрыла от него всю правду? Что он сделает только хуже, если признается ей в собственной осведомленности? Улегшись на росистую траву у подножия сельских холмов он впервые в жизни расплакался.
Мы часто обманываем любимых людей, чтобы уберечь их от очередной душевной травмы, от невыносимой боли, которая будет рвать их изнутри до конца жизни. Мы любим и обманываем, чтобы избежать трещин в уголках губ, которые мы отчаянно целуем каждый раз, словно в последний, и лице, которое мы запоминаем навсегда, чтобы потом рисовать его в собственном воображении как можно чаще, чтобы было не так тяжело ждать. Мы стараемся делиться только радостью, нам не нравится, когда нас жалеют, а улыбки других людей делают нас много счастливей чем наши собственные.
Сашка умылся росой и вытер лицо рукавом. Приходилось самостоятельно, без чьей-либо поддержки смиряться с неизбежным: сегодня Аня уедет и ему снова не останется ничего другого, как месяцами ждать их очередной встречи, дня, когда он сможет снова ее увидеть.
Аня сидела на дощатом полу и смотрела на синее небо, которое перемешивалось с черным дымом костров, догорающих в лесу. Ей казалось, она все сделала правильно. Она молилась Богу за Сашку, чтобы он смог вернуться домой целым и невредимым, хотя – где теперь их дом? Разве им есть куда возвращаться? Разве немцы не перевернули их Родину вверх дном, разве они не разрушили их пристанища, разве им есть, куда идти? В таком случае, пусть его домом станет ее сердце, пусть он вернется к ней как можно скорее, чтобы они смогли попробовать все сначала. Приятное утро и прохладный ветер подействовали словно дурман: счастье показалось таким близким, что его можно было поймать на расстояние вытянутой руки. Вот, думала она, закончится война, вернется Саша домой и все у нас будет хорошо. А кто не обманывал себя подобными надеждами? Кто поддавался этим ярким разноцветным мечтам, об исполнении которых никто не позаботится?
Машина была готова к отъезду. Саша вернулся, когда Аня уже заканчивала собираться. На ней снова была помятая синяя юбка и темный черный жакетик, порядком износившийся и перепачканный. Аня заплела темные волосы в длинную косу, доходившую ей до середины спины, завязав конец большой синей лентой, оторванной от подола.
- Готова? – спросил он. Аня кивнула, поджав губы, стараясь удержать рвущийся наружу крик о несправедливости, который мучил ее уже несколько часов.
Сашка протянул ей помятую треуголку, виновато улыбнувшись:
- У меня очень размашистый почерк, это ничего, верно? Я написал его вчера. Решил вложить туда самое главное из всех тех писем, что не дошли до тебя.
Аня забрала конверт и спрятала в задний карман походной сумки.
- А я могу написать тебе?
- Только после того, как меня переведут в часть. Здесь мы не задержимся надолго, слишком много раненных, да и делать нам здесь больше нечего. Я напишу тебе с нового места.
Она смотрела на Сашку и плакала. Исхудавшее тело и лицо, потухшие глаза, в которых уже не было огонька той задорной молодости в годы их первого знакомства. Не было той раздражительной толики эгоизма, самовлюбленности, хвастовства. Все подчистую стерла война. Стерла детство и наивность, оставив ненависть к собственной судьбе, отчаяние и, лишь в немногих, стремление бороться до конца. Сашка казался взрослым, рассудительным и опытным мужчиной, а меж тем ему недавно исполнилось девятнадцать, и он даже не успел закончить десятый класс перед тем, как началась война. По Аниным щекам текли слезы, а потом она зарыдала. Сашка попытался обнять ее, а она вцепилась в его солдатскую куртку и начала задыхаться в своем едва слышимом вопле:
- Сашенька, Сашенька! Как же я без тебя? Куда я поеду? Сашенька! – Аня знала, что не станет уговаривать его поехать с ней: он никогда бы не изменил своему долгу перед родиной и не смог бы исполнить ее просьбу. Возможно несколько лет назад, но не сейчас, когда они оба так изменились и прекрасно понимали, что не смогут пойти на этот шаг, как бы ни хотелось пустить жизнь по иному руслу. – Обещаешь мне никогда не снимать его? – Аня потянула медный крестик на Сашкиной шее. – Она защитит тебя. Я знаю. Я верю.
Он обнял ее крепче.
Когда Аня выплакала все свои слезы, Саша усадил ее в вагон вместе с другими женщинами и детьми, которых высылали с линии фронта, наказав ей строго следовать намеченному маршруту и обязательно добраться до деревни, где она должна быть в полной безопасности до конца войны, и куда он обязательно приедет за ней, когда это станет возможным.
Машина тронулась. Анька прижалась к дверце вагончика и смотрела на отдаляющуюся фигуру Сашки. Из его рта вылетал серый сигаретный дым. И она впервые видела, как он закурил.
Ей не терпелось прочитать письмо. Письмо, которое было единственным и последним посланием от человека, которого она так сильно любила. Пусть, она будет ждать следующей весточки с подписанным на треуголке его именем, но он больше не станет ей писать. Как часто люди намеренно дают любимым время, чтобы их образ немного угас в памяти с надеждой на то, что день рокового известия не помутнит их рассудок и не разобьет в дребезги изношенное сердце той, что так верно ждала и верила в его возвращение. Сколько таких героев было на войне? Сашка погибнет в апреле сорок второго в Берлинском сражении, всего за несколько недель до окончания войны. Фашисты снимут с его шеи медный крестик, который он носил до последнего дня, никогда не снимая. Он не верил, но она верила, и для его надежды, для его спасения этого было достаточно. И медный крестик, который он сжимал в руке перед очередной схваткой с противником, стал для них неким связующим звеном, тонкой ниточкой, которая переплетала их вместе, и он точно мог быть уверен, что даже в самый тяжелый для него момент она где-то рядом. Аня подарила ему больше, чем просто надежду, вместе с войной она стала его смыслом жизни, которого у него никогда не было. И если бы не эти две спутницы его жизни, одну из которых он отчаянно ненавидел, и столь же отчаянно любил другую – что стало бы с ним? Разве жил ли он вовсе, что именуют этим словом – жизнь?
Аня судорожно развернула треуголку и достала из нее аккуратно сложенный лист бежевой шероховатой бумаги. Не было долгого, подробного письма, сложенного из тех, что так и не дошли до ее рук. Тонким, размашистым почерком было выведено короткое, но столь знакомое стихотворение, которое заменяло все: то малое, что можно было сказать второпях, то многое, что объединяло их и эту несчастную любовь, ввергнутую в пучину смерти, отчаяния и недоверия к каждому дню, лишь иногда окрашенного в цвета неугасающей надежды.
«Моей Анечке.
Ничего родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, -
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шишуне.
Твой Саша»