рис. автора
«…Я не скажу, о Брат, что такое сэма,
До тех пор пока не узнаю, кто слушатель…» (Саади)
Я не случайно начала со слов великого Саади, поэта, которого поют уже тысячу лет народы Центральной Азии – таджики и афганцы, иранцы, арабы и узбеки, азербайджанцы и индусы, и каждый при этом считает себя его наследником...
Другой великий древний персоязычный поэт – Хафиз, – сказал: "Многие говорят, что жизнь вошла в человеческое тело с помощью музыки, но истина заключается в том, что жизнь сама есть музыка".
Поэт ссылается на легенду, существующую на Востоке, которая рассказывает, как Бог создал статую из глины по образу Своему и попросил душу войти в нее; но душа отказывалась быть заключенной в этой глиняной темнице: ведь для нее было естественно свободно летать и не быть ограниченной. Тогда Бог попросил ангелов сыграть, и когда ангелы заиграли, душа была приведена в экстаз, и для того, чтобы сделать музыку более ясной для себя, она вошла в материальное тело.
Но Хафиз сказал: "Люди говорят, что, услышав эту песнь, душа вошла в тело; но в действительности душа сама была песнью!"
Разве это не так? Действительно, все наше существо есть музыка: наш ум и наше тело, природа, в которой мы живем, природа, которая создала нас, все, что находится вокруг и рядом с нами, все это музыка; и мы близки всей этой музыке, мы живем, движемся и пребываем в музыке. "Вначале было Слово", – сказано в Библии. Но что есть Слово? Великие поэты прошлого знали тайную суть изначального Слова. Джами говорил о нем так:
«…Сочетания звуков имеют одну особенность, которая отсутствует у сочетаний всякого другого рода, а именно: когда нежный тон внезапно достигнет духа, он делается для духа усладой, и дух впадает в экстаз, как от небывало нежного явления. Однако, едва дух успел испытать наслаждение, как тон прячет лицо прощания в покрывало исчезновения и дух сжимается в отчаянье расставания, чтобы снова перейти от отчаяния к восторгу, вызванному появлением следующего тона, который является как бы тем же исчезнувшим предыдущим тоном... Бывает так, что одно из состояний души, как тоска или радость, отчаянье или надежда, упадок или воодушевление, влияет на звук определенным образом окрашивая его в свой цвет, благодаря чему слушатель узнает об этом особенном состоянии, и в этом также заключается свое особое наслаждение. Бывает также, что одно из этих состояний заражает душу слушателя, и если человек стремится достичь такого состояния, то звук и является для него лучшим средством получения желаемого».
Прежде чем говорить о несомненном влиянии суфийской поэзии на традиционную музыку наших народов, мне бы хотелось привести небольшую историческо-легендарную справку.
Как все мы знаем, в основе музыки Центральной Азии лежит удивительная форма под названием маком (в разных странах, на разных языках его называют еще и мугам, макам, мукам, дастгях), которая зародилось в результате синтеза совершенно разных начал. Это произошло в седьмом веке, во время возникновения ислама и создания халифата, когда арабская пассионарность столкнулась с древней рафинированной культурой Ирана. Изначально соперничали два стиля: классический, более аскетичный и строгий – и новый: с обилием украшений, называемый также персидским. В скором времени единая музыкальная традиция уже распространилась от юга Иберийского полуострова на западе до границ Китая на востоке, от Кавказского хребта на севере, до Сахары на юге – в мире, где доминировал ислам. Но даже у народов, противостоявших долгие столетия мусульманскому напору, эта музыка пустила глубочайшие корни – например, у испанцев Андалузии или армян.
Так что же такое – маком? Это одновременно и необычный лад, кардинально отличный от темперированного – европейского, и принцип музицирования, и последовательность мелодических звеньев. Считается, что первоначальных макомов было семь по числу пророков: маком Раст – плач первого человека о потерянном рае и утраченном блаженстве, маком Ушшак, маком Нава – обязанный своим появлением пророку Дауду, каждый звук пения которого превращался в семьдесят звуков, и люди, внимавшие ему, даже звери и птицы, очарованные, падали без чувств; маком Хиджаз, маком Ирак, маком Хусейни, маком Рехави, оставшийся от тех дней, когда был ниспослан Мохаммеду Коран, и Пророк читал его нараспев именно в этом макоме; маком Буслик, принадлежащий халифу Омару, подбадривавшему своего верблюда пением... По другой легенде все 12 макомов произошли от пророка Мусы.
Музыка макомов удивительно вписывается в персидскую культуру. Утонченность мелодических и ритмических украшений напоминает растительные узоры ковров, цветной орнамент мечетей, выписанные до мельчайших деталей средневековые персидские миниатюры, россыпь метафор в поэзии на фарси. Сам ритм и размер макомов тесно связаны с нормами аруза - поэтическими правилами сочетания долгих и кратких гласных звуков.
Есть в этой музыке и другой элемент – страсть, экстаз высочайшего накала. Здесь налицо ее связь с мистикой суфиев, древней секты, которую не одобрял ортодоксальный ислам. Недаром «маком» (в переводе с арабского – «место») означает еще и ступень духовного совершенствования, приближающая к созерцанию Божества. Интересно, что одним и тем же словом – «хал» – музыканты обозначают вдохновение, а суфии – внезапное, даруемое свыше озарение, сравнимое с ударом молнии прямо в сердце, когда душа очищается от всего земного и способна принять небесные дары.
Каждый народ привносил особенности предшествующей музыкальной культуры, свой дух, свой особый темперамент, свою поэзию. Для иранцев это классическая поэзия на фарси – вокальные вставки в макомах исполняются на стихи Саади, Руми, Хафиза, Джами, Хайяма, Бедиля…
Более тысячи лет назад Центральная Азия подарила миру целую плеяду блестящих поэтов-философов разных национальных традиций, разных времен и сословий, но единого мировоззрения, поэтов, чье творческое наследие и сегодня является объектом споров ученых всего мира.
Именно эта средневековая «звездная плеяда» дала творческий импульс мистическому направлению современной «поэзии озарений» Европы и Америки, породила в русской поэзии «серебряного века» новый жанр суггестивной медитационной лирики. Именно они открыли тайну изначального Слова – "музыку сфер", по крылатому выражению великого суфия, музыканта и философа 19 века, Инайята Хана.
Все они – явно или подсознательно – причисляли себя к братству "танцующих дервишей".
«Танцующие дервиши» поклонялись человеческой интуиции, озаренной проникновением в высшие тайны, опоэтизированной любовным поклонением Богу, красоте и гармонии природы. Они молились, танцуя, так же они писали стихи. Их мистические танцы повторяли вращение земной оси, ритм кружения светил Вселенной…
Кто вдохнул волшебную музыку в их удивительную по форме и совершенству поэзию, где умещался целый мир земных радостей и страданий, научных открытий и небесных откровений? Кто диктовал эти чеканные магические строки «танцующим дервишам», воспевающим вкус виноградного вина вопреки запретам корана, дервишам, танцующим в такт рождающимся у них волшебным строкам, качающимся подобно тростнику под ветром?.. Предания гласят: то был божественный ветер, и откровения диктовались Богом, единым для всех религий – «одинаковых лучей одного Солнца»…
Унсури (970-1039), Насир Хосров (1004-1072), Катран Табризи (1010-1080), Омар Хайям (1040/48-1121/22 или 1131/32), Сана”и (1081-1142), Захир Фарьяби (1160-1202), Анвари (?- 1195), Хагани (1120-1199), Низами (1141-1209), Руми (1207-1273), Саади (1203-1292), Хафиз (1325-1388), Фирдоуси, Нематуллах Вали (1330-1431), Джами (1414-1492), Бедиль (1644-1721), сам великий Рудаки – «Адам поэтов», чьи произведения порой датируются и XV веком: то ли он, умерший в 941 году, действительно бессмертен, то ли дух его присутствует при «диктовке Бога» еще недосказанных людям поэтических строк…
Эту блестящую плеяду поэтов, философов, математиков, историков, врачевателей, насчитывающую более двух десятков имен, составивших за несколько веков сокровищницу поэзии Востока, роднит не только удивительный дар жизнелюбия и проникновения в сущность вещей и явлений, не только яркий поэтический талант и тяготение к кратким выразительным формам, но и особое отношение к религии, к ортодоксальному исламу, завоевавшему себе прочное место в странах Востока. Через их творчество пророс и превратился в плодоносящую ветвь юный побег мистической религии, цветущей ветви на суровом древе ислама, – суфизм. Почему именно суфизм явился истоком вечной поэзии и вечной музыки?
С эти вопросом обратимся к адептам суфизма.
Сайид Хусейн Наср – один из наиболее известных и серьезных религиоведов, автор многих книг, крупнейший иранист и исследователь суфизма, сам принадлежащий к одному из тарикатов. Наср – профессор Университета Дж.Вашингтона. Вот краткое изложение его взгляда на тесную взаимосвязь суфистской поэзии и традиционной музыки Востока, во многом объясняющее, почему Рудаки, Саади, Хафиз, Руми, Джами, Хайям, Бедиль и другие поэты "звездной плеяды" считаются отцами традиционной персидской музыки.
По его словам, суфизм – вера, берущая начало в Божественной Милости; он средоточие и сердце откровения ислама. Это ключ, врученный человеку для того, чтобы тот мог открыть тайну собственного существования и овладеть забытым сокровищем. Суфизм дает человеку средство познать самого себя и, через себя, Бога, средство научиться слышать музыку Молчания в Вечности. Суфизм способен привести человека к спокойствию и миру, может увести его от сокрушительной бури событий внешней жизни, от шума толпы – но без необходимости покинуть этот мир.
Чтобы выразить заложенную в нем истину, суфизм может использовать и использует различные доступные ему средства – искусство ткачества и искусство стрельбы из лука, архитектуру и музыку, логику и традиционную теософию (хикмат-и илахи). Цель суфизма – возвести человека из мира форм в мир Духа; но поскольку человек существует в мире форм и в начале духовного пути не отделен от него, суфизм именно посредством мира форм склоняет внимание человека к области Духа.
Форма – завеса, скрывающая духовный мир; но в то же время форма – символ духовного мира и лестница, посредством которой достижимо единство с ним.
Поэт Авхади Кирмани сказал:
Я изучаю форму (сурат), пользуясь глазом, поскольку
в форме - путь Духа (ма’на).
Это мир форм, и мы живем, заключенные в них;
дух не увидеть без участия формы.
Немногие могут достичь стадии полного отказа от материального мира (таджарруд), без нужды в помощи мира форм. Этой формой может быть геометрическое изображение в архитектуре, узор в живописи или каллиграфии, мелодия в музыке. Суфизм использовал все эти возможности и оказал глубокое влияние почти на все аспекты искусства Центральной Азии.
Связь между духовностью и искусством, воплощенным в музыкальных формах, особенно ясна и интенсивна в классической персидской музыке, которая представляет собой одну из наиболее важных и долговечных традиций народов, исповедующих ислам. Традиционная персидская музыка, подобно всем имеющим духовную природу искусствам, берет начало в молчании. Ее умиротворенность и спокойствие выражают вечную Истину в обрамлении звуков, принадлежащих миру внешних форм, в то время как Истина эта существует вне всяких форм, определений и уточнений. Покой и свет этой музыки – печать мира Духа, наложенная на мир форм. Корень каждого мелодичного звука формируется в глубинах обширного мира молчания, лежащего за пределами любого звука. Но каждый звук существует лишь благодаря животворящей силе того мира.
Поэты-суфисты считали, что человек находится между двумя мирами, наполненными молчанием. Эти миры в определенном отношении неясны и неведомы ему. Первый – это время до рождения, второй – время после смерти. Помещенная между ними человеческая жизнь, как внезапный крик, на мгновение нарушает бесконечное молчание, только чтобы затем слиться с ним. Но более пристальный взгляд открывает: то, что кажется человеку молчанием или пустотой за пределами жизни этого мира, есть чистое Бытие; то же, что очевидно, – текущие мгновения жизни в этой материальной вселенной – есть только отражение и тень иного Бытия. Жизнь человека также – не более чем шум и крики перед лицом вечного молчания, которое и есть наиболее глубинная разновидность музыки. Жизнь этого мира обретает смысл, только если вливается в это молчание и превращает внешние шум и волнение в прекрасную музыку, звучащую в нашем внутреннем пространстве.
Вот почему среди традиционных искусств музыка занимает особое место, так как менее чем все другие искусства связана с миром материальных форм и соединена более прямым путем с миром духовных сущностей.
Говоря словами Джалаладдина Руми, традиционная музыка под покровом мелодии выражает таинства нетленного завета, заключенного между Богом и человеком. Дух всегда сохраняет память об изначальном доме, о родине, и все усилия человека достичь совершенства, даже ограниченные миром материи, имеют корни в этом воспоминании. В том, другом мире человеческий дух был вечным слушателем и участником непрекращающегося концерта, чья красота и гармония насыщали его. С помощью традиционной музыки дух, живущий в темнице тела, вновь вспоминает о мире, где жил первоначально.
Человек, достигший состояния духовного совершенства, не нуждается в транспортном средстве, потому что сам обладает способностью летать. Но пока это состояние не достигнуто, духовная музыка, такая как традиционная музыка Персии, может быть одним из сильнейших средств для пробуждения подготовленного человека ото сна забывчивости. Суфизм воспользовался древнеперсидской музыкой и, вел к ее совершенству, как многие иные виды искусства, пока она не стала средством, способным служить его целям.
Связь традиционной персидской музыки с суфизмом не случайна и не может быть сведена только к истории. Скорее, она коренится в глубинной реальности, оказавшей значительное влияние на способы воздействия музыки на душу слушателя. Чтобы полностью уяснить себе этот момент, необходимо помнить о стадиях духовного пути. И хотя существует множество способов описания и объяснения пути, ведущего к единению с Богом в суфизме, все они могут быть сведены к трем главным стадиям. Первая из них – сжатие (кабд). Здесь отмирает определенный аспект человеческой души; эта стадия связана с аскетизмом и благочестием, а также с проявлением, или теофанией (таджалли), Божественных имен Справедливости и Величия. Вторая стадия – расширение (баст); душа претерпевает его столь интенсивно, что человеческое существование выходит за собственные пределы, чтобы объять всю Вселенную. Тогда человек может сказать, как Саади:
"Я радуюсь в мире, потому что мир радуется в Нем".
Эту стадию сопровождают чувство счастья и восторга и проявление Божественных имен Красоты и Милосердия. Третья ступень – единение с Истиной (висаль би Хакк) через достижение стоянок растворения в Боге (фана’) и пребывания в Боге (бака’). На этом уровне познавший проходит мимо всех остальных стоянок (макамат) и достигает созерцания Лика Возлюбленного. Он видит с новой ясностью, что, как сказал Хатиф Исфаханский:
"Он – единственный, и нет ничего кроме Него:
Нет Бога иного, кроме Него"…
Музыка связана со второй и третьей стадиями, но не с первой. Поэтому в исламе Божественный Закон, или шариат, предостерегает от слушания музыки, исключая особые случаи, как, например, ту высшую и чистейшую мелодическую форму, которую представляют собой декламации стихов Корана. Указания шариата связаны с религиозными установлениями и запретами и с понятием Божественной Справедливости. Но в суфизме, имеющем дело с продвижением по духовному пути, музыка разрешена и в некоторых орденах, таких как Мевлевийа или Чиштийа, играет особенно важную роль.
Духовная глубина традиционной персидской музыки повернула музыку лицом к миру Духа. Западная музыка на протяжении двух последних веков была по большей части попыткой достичь второй из названных выше стадий – заставляя душу испытывать расширение, которое не всегда было связано с причинами духовного порядка и по своей природе не было духовным, имея слушателя, не прошедшего школу аскетизма, благочестия и непривязанности к миру. В то же время традиционная музыка Персии и других мусульманских стран была основана на осознании реальности первой стадии и ее влияния на душу и разум слушателя.
Вот что пишет Газали в своей книге «Алхимия счастья», в главе “По поводу дискуссий о слушании музыки (сэма), а также о том, что в нем разрешено и что запрещено»:
«Знай, что Бог, Всевышний, владеет тайной в сердце человека, скрытой, как огонь внутри железа. И как тайна огня выходит наружу из-под оболочки, разбитой камнем, так и слушание прекрасной и гармоничной музыки приводит внутреннюю суть человека в движение, и в нем является нечто новое, от выбора его не зависящее. Причина этого явления – в связи, существующей между средоточием человеческого сердца и трансцендентным миром, называемым миром духов. Тот мир полон чудес и красоты, источник которых – в гармонии"...
Суфии допускают к участию в духовном слушании музыки лишь тех, кто духовно подготовлен и имеет определенные навыки, то есть тех, кто ускользнул из бездны материального мира и его ловушек. Саади сказал:
Я не скажу, о Брат, что такое сэма,
До тех пор пока не узнаю, кто слушатель.
Если он начинает полет с башни Духа,
Ангелам не угнаться за ним в парении.
Но если он полон заблуждений, суеты и фальши,
Дьявол в его мозгу станет лишь сильнее.
Роза сломана утренним ветерком,
Но не бревно – только топор сможет расколоть его.
Мир живет музыкой, опьянением, рвением, -
Но что может увидеть в зеркале слепой?
В стихах Саади звучит предупреждение, незримое для непосвященных. Влияние суфизма на традиционную персидскую музыку во многом определяется тем фактом, что суфизм сделал музыку средством, помогающим духу достигнуть иного мира, но только для тех, кто принял на себя все тяготы аскетизма и духовной дисциплины, первой стадией которой является благочестие и страх Божий. По той же причине те, кто наслаждается этой музыкой, не пройдя первой стадии духовного пути, никогда не достигнет безграничного пространства иного мира, и даже если их душа и будет вознесена туда небесной музыкой на несколько мгновений, то снова испытает падение, когда музыка перестанет звучать и они не смогут сохранить свое духовное состояние.
Развивая мысль Саади, можно сказать, что музыкант, исполняющий музыку, созданную людьми, которые достигли определенных духовных стадий и были свободны от самих себя, играя в состоянии духовного озарения, может, не исказив, донести ее до слушателя, только если он сам забывает о себе.
Традиционная музыка Персии слишком глубока, чтобы можно было долго ее исполнять или соприкасаться с ней, если этому не предшествовала некоторая духовная трансформация музыканта и забвение им своего будничного, мирского состояния.
В наше время, говорят, случается, что некоторые исполнители традиционной персидской музыки привержены наркотикам. Возможная причина в том, что многие из них не воспользовались благодатью, даруемой суфизмом и мистическим постижением, не обладают и средством для достижения духовных состояний и стоянок через истинный суфийский путь мистического постижения. Поэтому они прибегают к единственному пути, на котором они могут забыть себя на несколько мгновений. Так или иначе, с точки зрения суфизма очевидно, что обретение духовной пользы от музыки возможно только через очищение души и укрощение дракона внутри себя. Только это может высвободить птицу духа и подготовить ее к подъему, возможному с помощью духовной музыки.
Духовный подъем, достигаемый с помощью традиционной персидской музыки, может идти разными путями. Один путь лежит через мелодию, которая шаг за шагом ведет человека от одного духовного состояния к другому, чтобы завершить путь состоянием духовной радости и озарения. Система построена так, что за основу взята одна определенная нота; ею начинается мелодия и к ней постоянно возвращается. Музыка в процессе ее исполнения никогда не оставляет Центра, но всегда возвращается к нему. Таким образом, переживание музыки есть опыт пребывания в космосе звука с Центром, к которому музыкальная композиция ведет слушателя и достижение которого – музыкальный аналог духовного подъема. Другой способ достижения цели – в ритме и метре музыки. Они меняют взаимоотношения человека и обычного времени – одной из важнейших характеристик жизни этого мира. В персидской музыке есть очень быстрые и правильные ритмы, а также мгновения тишины, не заполненной никакими ударами или иными формами отсчета времени. Прежде всего, человек оказывается объединенным с пульсирующим ритмом жизни космоса, который в жизни каждого представлен биением его собственного сердца. Жизни человека и космоса сливаются в одну, микрокосм объединяется с макрокосмом, и человеческий дух претерпевает расширение и участвует в радости и озарении, которые окружают мир и не могут быть восприняты человеком, находящимся в состоянии забвения Бога. Во втором случае, когда пресекаются любой ритм и временной отсчет, человек внезапно оказывается отрезаннным от мира времени; он чувствует, что стоит лицом к лицу с Бесконечным, и обогащается радостью растворения в Боге и пребывания в Боге.
Совершенный познавший (ариф) не нуждается в музыке или другом традиционном искусстве, так как он и его жизнь сами по себе являются произведениями искусства. Тем не менее, поскольку его внутренние чувства разбужены, то можно сказать, что он постоянно пребывает в состоянии слушания духовной музыки. Весь мир для него – непрекращающаяся песня. Он видит существование неразлучным с гармонией и красотой. Точно так же он прозревает эту красоту в красках и формах тварного мира и мира природы, особым слухом улавливает ее в музыкальной форме. Его жизнь неотделима от счастья и радости музыки. Если он слушает традиционную музыкальную композицию и наслаждается ею, то лишь потому, что эта музыка, восходящая к молчанию Духа, подтверждает его собственные внутренние состояния. А если он бежит того, что некоторые люди сегодня называют музыкой, но что на самом деле является лишь шумом и какофонией, лишенными всякой духовной ценности, – то потому, что слушание такой музыки мешает его внутреннему духовному состоянию; ее дисгармоничность прерывает и рассеивает песню, звучащую в сердцевине его бытия. Вспомним слова Хафиза:
"Неизвестно, как далеко находится конец пути,
но все, что я знаю, это музыка, издалека приходящая к моим ушам".
Можно сказать, что суфий сам – инструмент в руках Создателя, и то, что он порождает, – песня, исполняемая небесным Музыкантом и слышимая внутри его бытия. Мир – тоже песня, сотканная из гармоничных звуков, составляющих мелодию. Когда познавший раздирает завесы отдельного существования и сливается со своим изначальным состоянием и первичной природой, он так же, как мир, вторит мелодии, которую создает всем своим бытием, поскольку является послушным инструментом в руках Бога. Какая радость превыше той, что испытывает человек, не только слушающий духовный концерт, но и сам как музыкальный инструмент участвующий в нем? Этот человек полностью отдает себя в руки Бога и становится источником мелодий, вызывающих радость и чувство счастья и ведущих слушателя к изначальному дому и последнему, высшему убежищу.
В современном мире, где достижение подлинной одухотворенности становится с каждым днем все труднее, и красота, которая раньше была повсюду, сводится к роскоши, традиционная музыка обладает огромной ценностью, ибо она сравнима с убежищем во время грозной бури, с прохладным оазисом посреди раскаленной пустыни. Сегодня многие интересуются этой музыкой, не зная о глубинной причине такого интереса. В действительности эти люди ищут духовной жизни и того покоя и мира, которые скрыты в самой сущности духовной по природе музыки. Жаль, что они зачастую ничего не знают об источнике, питающем эту вечную реку несказанной радости, скрытой внутри самого человека.
По словам современных исследователей суфизма Бертельса Е.Э., Петрушевского И.П., Степанянц М.Т., Климовича Л.И. и других, основы этого учения были заложены в конце VIII – начале IX века египтянином Зу-н-Нуном аль-Мисри и багдадцем Абу Абдаллахом аль-Мухасиби, создателем теории самонаблюдения над соотношением поступков человека и его сокровенных намерений с целью достижения высшей искренности перед Богом, созвучным слиянием с Ним и Его замыслом, что противопоставлялось лицемерию и показному благочестию духовенства. Мухасиби приписывают и учение о хал – мгновенном озарении, экстатическом состоянии суфиста на пути к Богу. Школа маламатийя (Нишапур, IX век) создала учение о сочетании внутреннего очищения с умышленным показным неблагочестием, например, питием вина, вызывающем упреки посторонних, что должно смирить гордыню. Представитель багдадской школы Джунайд создал учение о фана – мистическом растворении суфиста в Боге, ведущем к сверхбытию (бака) – вечности в Абсолюте. Абу Абдаллах Хусейн ибн Мансур аль-Халладж утверждал возможность реального единения духа суфиста с Богом и в момент экстаза восклицал: «я есмь Истинный» (т.е.Бог), за что был признан еретиком, четвертован и сожжен (по другому преданию – повешен) в Багдаде в 922 году. Спустя четыре века его духовный последователь Хафиз напишет о нем свой знаменитый бейт: «Он возвысил виселицу, оказав ей честь. Он виновен – истину открывал, как есть…».
В VIII веке закрепившись на территории современного Ирана и Сирии, суфизм распространился до северо-западной Африки и северных окраин Китая и Индонезии, чему способствовало совпадение многих его положений со взглядами, свойственными буддизму и даже христианству: «Бог есть Любовь». Любопытная деталь: в 1849 году в США католичками-сестрами Lee была основана быстро набравшая мощь община шекеров – «танцующих монахинь», творивших в экстазе танца свои молитвы Богу. Ничто не указывает на то, что «танцующим монахиням» было известно о «танцующих дервишах», но мистическая связь этих двух учений налицо: образ жизни и мировоззрения шекеров и суфистов поражают своим сходством.
В целом для суфизма характерны сочетание идеалистической метафизики (ирфан) с особой аскетической практикой, учение о постепенном приближении прозелита (мюрид) через мистическую любовь к конечному слиянию с Богом, где значительная роль отводится старцу-наставнику (пир), ведущему прозелита по мистическому пути к этому слиянию, к озарению. Отсюда стремление суфистов к интуитивному познанию, экстазу, достигаемому путем особых танцев и сотворения поэтических и музыкальных молитвенных формул – своеобразное духовное «умерщвление голоса собственной плоти» мюрида, следующего за голосом пира*.
_____________
*Бертельс Е.Э. Суфизм и суфийская литература., М., 1965; Петрушевский И.П. Ислам в Иране в 7-15 вв., Л., 1966; Сб. Религия и общественная мысль Востока., М., 1974.
Скептически настроенный исследователь ислама Л.И.Климович утверждает, что «радения дервишей во многом близки шаманским культам с их верой в сношении шамана с «духом» или «духами» во время религиозного экстаза – камлания, которое также сопровождается пляской, ударами в бубен и т.д. В Чечено-Ингушетии суфийские (муридские) радения сопровождаются общим ритуальным прыганием под барабанный бой. Радения обычно длятся несколько часов, до поздней ночи, психически и физически изматывая их участников…"**
__________
** Климович Л.И., Ислам, М.,"Наука", 1965.
Но сколь трудно представить "вымотавшимися шаманами" носителей смелых и тонких духовных открытий – Руми, Низами, Бируни, Хагани… Они, в своих творениях проповедовавшие идею полного отречения от индивидуальной воли и познание не умом, а сердцем, единства вселенной в Боге, приветствуя радости мира как эманации божественного Абсолюта, пронизывающие все сущее, провозглашавшие «Нет имени моим чертам, вне места и пространства я, ведь я – душа любой души…» (Руми), или, почти сократовское: «За семьдесят два моих года познанья познал я, что я ничего не познал» (Омар Хайям),– как могли всегда живущие в Здесь и Сейчас, всем освещая путь, сами находиться во мраке?..
Современные исследователи чаще всего отождествляют служителей канонов и суфистов: о подобных, «погрязших в величии» суфиях поэты-суфисты не раз говорили с издевкой: «Средь тысяч их найдешь ли одного, в чьем сердце обитает божество?» (Руми), «Шейх развязал мешок своих речей, ложь потекла – одна другой глупей…» (Джами), «Суфий – гляди, – как сосуд, переполненный злобой, выпив глоток, – словно с плахи летит за башкой…» (Омар Хайям). Суть суфизма, священная для поэтов «звездной плеяды», постоянно очищалась в огне их истинного горения любви к Богу, отделяя истинное от ложного. Истиной они провозглашали вечные духовные величины: любовь, веру, узы дружбы…
Гениальный Джалаладдин Руми, неоднократно высмеивавший в своих «Месневи» зарвавшихся суфиев, сам будучи основателем ордена мевлевийя, тем не менее свято и трепетно относится к своему пиру – странствующему суфию Шамсиддину Табризи, неукоснительно выполняя любые его приказания, и переживает огромное душевное потрясение после неожиданного таинственного исчезновения своего наставника, оплакивая его в многочисленных стихотворных произведениях. Предание гласит, что духовная связь Руми и Табризи была столь сильна, что мюрид через большие расстояния мог мысленно передавать пиру свои новые рубайят, родившиеся в разлуке с наставником…
Суфистской символики полны творения последующих поэтов. Наставником суфистского братства «Накшбандия», в которое входили многие прославленные поэты, в том числе и Алишер Навои, был Джами Абдуррахман – последняя звезда великой таджикско-персидской плеяды, автор замечательных поэм, газелей, рубайят, касыд, десятиглавого «Весеннего сада», в котором изысканную прозу сменяют стихи.
После смерти Джами (1414-1492) персоязычная поэзия и персидская музыка обретает свой новый расцвет в Индии. Крупнейший талант той эпохи – Мирзо Абдукадир Бедиль («Бедиль» означает «утративший сердце»). Его стихи, с их усложненной метафоричностью, пантеистической символикой, переписывались от руки, пелись, изучались в духовных училищах, толковались знатоками суфистского учения…
О природе суфизма споры идут и в наши дни. Некоторые исследователи даже выводят суфизм за пределы ислама, как философскую вольность, почти ересь, зародившуюся в недрах этой монотеистической религии. Сами же поэты-суфисты и теоретики суфизма усердно подчеркивали свою непосредственную связь с догмами ислама, основывали философские идеи на цитатах из Корана и изречениях Мохаммеда, не останавливаясь, впрочем, перед весьма вольной их интерпретацией.
Но загадка магического воздействия творческого наследия поэтов-суфистов остается неразгаданной: спустя тысячелетие их строки являются откровением для персоязычного читателя. И сегодня в таджикских домах под подушку младенца месте с Кораном кладут книгу стихов Хафиза Ширазского, считая, что боговдохновленные стихи поэта-суфиста вольют в ребенка необходимую жизненную энергию и мудрость; ритмы его стихов звучат сегодня в узорах традиционной музыки...
Лично мне выпало счастье близко соприкоснуться с творчеством одного из самых ярких представителей звездной плеяды – великого поэта, философа, математика, врачевателя и астронома Гияса ад-Дина Абу-л-Фатха Омара ибн Ибрахима Хайяма Нишабури. Благодаря своим таджикским коллегам – поэту Гулрухсор Сафи и литературоведу Азиму Аминову – я перевела на русский язык 350 рубайят великого Омара Хайяма. Но для того, чтобы сделать это, мне действительно пришлось "укротить дракона в себе": забыть себя, свою привычную творческую манеру, свой взгляд на мир, взглянув на него глазами суфиста…
То, что поэзия Омара Хайяма оставила глубокий след в суфийской философии и оказала огромное влияние на традиционную персидскую музыку, несомненно. Об этом писали многие исследователи его творческого наследия. Приведем слова Идрис Шаха, музыканта и композитора, мыслителя и философа 19 века: "Поэзия Омара Хайяма является частью суфийского наследия, она многозначна, и понимание ее само по себе уже является частью суфийской специализации".
Известно, что в процессе обучения четверостишия Хайама использовал глава суфиев Гиндукуша, великий учитель XIX века Хан Джан Фитан Хан. Его ученик пишет:
"К Хану пришли три новичка. Он принял их, приказал заняться изучением Хайама, а потом рассказать ему о результатах. Через неделю, в следующий приемный день они рассказали ему о своих впечатлениях. Первый сказал, что стихи заставили его думать, причем думать по-новому. Второй сказал, что считает Хайама еретиком. Третий почувствовал, что в стихах Хайама скрыта какая-то глубокая тайна, которую он надеется когда-нибудь постичь.
Первый был принят в ученики, второго отослали к другому учителю, а третьему было приказано изучать Хайама еще неделю. Один из учеников спросил Хана, является ли это методом оценки потенциальных возможностей будущих суфиев. Учитель сказал: "Мы и так уже кое-что знаем о них благодаря интуиции, но то, что ты считаешь только испытанием, является и испытанием, и частью их подготовки. Более того, это помогает также подготовке наблюдателей, это суфизм, а он состоит из изучения, чувства и взаимодействия людей и мышления".
По сведениям, дошедшим до наших дней, Омар Хайям, родившись на окраине великого Хорасана в городе Нишапуре, сделал блистательную карьеру в Самарканде и Бухаре и, уже в немолодые годы попав в жестокую опалу султана Санджара, окончил свой земной путь в родном городе. В последние годы, по свидетельствам современников, Омар Хайям «имел скверный характер» и «был скуп в сочинении книг и преподавании». Долгое время датой смерти Хайяма, согласно надписи на могильном камне, считали 23 марта 1122-1123 г. (516 год хиджры). Однако имеется несколько дошедших до нас источников, где называется другая дата: 4 декабря 1131 г. С ней согласуются дневниковые записи Низами Самарканди, который утверждает, что посетил могилу Хайяма через четыре года после его смерти (1131-1132 гг.). Наиболее верный путь к разгадке жизни и смерти Омара Хайяма указывает надпись на его обелиске: «…Если ты хочешь знать скорбную дату воздвижения камня, у могилы Хайяма постигни тайну великой души и немеркнущей веры».
Рубайят Хайяма – филигранно отточенные маленькие поэмы, уместившиеся в четырех строках, глубокие по содержанию и мысли, но выраженные простым языком, певучим, образным и красочным, – не только завоевали прочное место в сердцах многих поколений, но и вызвали к жизни тысячи подражаний и вольных пересказов на сотни языков мира. Еще в XVIII веке английский поэт Э.Фицджеральд открыл западному читателю чудо поэзии Хайяма, сделав не только авторизованные переводы его рубайят, но и сотворив целую драматическую вариацию на темы поэзии Хайяма: «Книга о глиняных кувшинах», чем открыл путь вольной интерпретации его творчества тысячам поэтов-переводчиков. Достаточно сказать, что французский ученый Николас (Nikolas, “Les quatrains de Kheyam”, Pаris, 1867), работая над произведениями Хайяма с иранским суфием-переводчиком, сделал из поэта религиозного ортодокса, в то время как лучшие русские переводчики советского периода превратила Хайяма, согласно требованиям своей эпохи, не только в воинствующего атеиста, но и создали ему славу всегда хмельного кабацкого философа и балагура. О передаче музыкального строя его поэзии, имеющей обилие внутренних рифм и аллитераций, и говорить не приходится…
Один из признанных переводчиков Омара Хайяма Семен Липкин признается в предисловии к сборнику рубайят Хайяма на русском языке: «…Хайям любил поиграть словом… Игра слов трудна и не всегда обязательна для воспроизведения на другом языке…"
Что касается "непереводимости" музыкальной переклички слов, "игры слов", – по моему глубокому убеждению, в любом языке при желании добросовестный переводчик может, не теряя образной мысли оригинала, добиться созвучия музыке, звучащей в произведениях, созданных тысячу лет назад. Главное – укротить в себе дракона своего тщеславия… Вот несколько примеров моих скромных попыток точного перевода рубайят Омара Хайяма, музыка которых выверялась оригиналом, а смысл – подстрочником, тщательно, с обширными комментариями составленному таджикским литературоведом Азимом Аминовым:
***
То мы с чашей дружны, то – рука на Коране,
Бесшабашно грешны, но честны в покаянье;
Переписчики тьмы в бирюзовом тумане, –
И язычники мы, и почти мусульмане.
***
В мир приходим всегда и уходим мы в срок.
Неизвестен порог и неясен исток.
Этой тайны не выдаст ни рок, ни пророк:
Где конец, где начало у наших дорог?
***
Солнце вечной небесной темницы – любовь.
Жизни всей золотая жар-птица – любовь.
Нет, любовь соловьиным стенаньям лишь мнится,
Как со смертью, с возлюбленной слиться – любовь!
***
С подсказки сатаны краса и блеск луны
Из ласки белены Тобой сотворены.
Полцарства мнимо: ложь замкнула ночи в сны.
Лекарства мимо льешь, когда мы все больны!
***
Любимая моя – душа болит о ней,
Она вдали, как я, тоскует все сильней.
Я потерял покой и веру в исцеленье,
Ведь лучший лекарь мой меня еще больней!
***
Души вырвутся птицей – моя и твоя.
И сомкнутся гробницы – моя и твоя.
Минет срок, и сгодится в кирпич для гробницы
Плоть, что стала землицей, – моя и твоя...
В наши дни суфийская поэзия и традиционная персидская музыка может быть благодатным источником для потерянных и жаждущих душ, – служить убежищем от разрушительных влияний времени и проводником, ведущим от ее собственной удивительной красоты к красоте Абсолюта.
Насколько это нужно нам именно сегодня – за примерами ходить далеко не надо. Я глубоко убеждена, что именно древние поэты прекратили братоубийственную бойню в Таджикистане, умело раздутую политиками, борящимися за власть. Ведь невозможно найти даже в сельской местности, говорящей на дари фарси, человека, не знающего наизусть стихи Хафиза, Рудаки, Руми, Саади, Омара Хайяма, Джами, Бедиля… Откровения поэтов звездной плеяды лечат и возвышают человеческую душу, даря наслаждение своим отточенным совершенством формы и смысла, философии и музыки …
Эта музыка – песня мира вечного, звучащая в мире времени и пространства, поэтому она не подвержена вырождению или искажению. Как солнце на рассвете, ее весть всегда свежа и животворна. От нас зависит, осознаем ли мы важность этого драгоценного наследства, в котором, как и в других аспектах богатейшей культуры Центральной Азии, нуждаемся сейчас более, чем когда-либо раньше.
Мне бы хотелось закончить свои заметки цитатой из несравненного Хафиза:
О виночерпий, наполни наш кубок светом вина!
О менестрель, спой о том, как мир побежден нашим стремленьем!
Мы увидели в чаше отражение,
И это было лицо Друга.
О ты, кто не знает веселья наших вечных пиров!
Тот, чье сердце заставила биться любовь,
Не умирает;
Наше постоянство вписано в книгу Вселенной…
P.S.
Примечание Идрис Шаха:
"К Дхун-Нуну пришел юноша и заявил, что суфии - мошенники, и наговорил еще многое в том же духе. Египтянин снял со своего пальца кольцо и подал его молодому человеку. "Отнеси это кольцо базарным менялам и посмотри, удастся ли тебе получить за него хоть одну золотую монету", - сказал он. Но на базаре никто не пожелал дать за камень больше одного сребреника. Юноша принес его обратно. "Теперь отнеси это кольцо к настоящему ювелиру, - сказал Дхун-Нун, - посмотрим, во что он оценит его". Ювелир предложил за кольцо тысячу золотых монет. Юноша был потрясен."Так вот, - сказал Дхун-Нун, - твое знание о суфиях столь же велико, как и знание базарных менял о драгоценных камнях. Если хочешь разбираться в драгоценностях, стань ювелиром!"